XІІ
Боль пронизывает до костей, ходит, перекатывается, сверлит буравами тело; отмерзают темно-русые пряди волос, жидкая красная мазка катится по лицу, а мать хлопочет возле сапог - никак снять не может. Тогда, не спрашивая его, молча берет нож, на живом теле режет голенища. Зашипел и прикусил примороженную губу, когда мать сорвала примерзшие портянки. Ноги начинают разбухать, отекать, раздаваться; четверо глаз со страхом скрещиваются на них. Затягиваются впадины между пальцами, заплывают рыхлым тестом, из глубины которого маленькими глазками белеют ногти.
- Ничего, ничего! - бросается мать в хату, приносит несоленое гусиное сало и им до колен смазывает раздутые бревна ног, после кутает чистым льняным холстом, поит водкой, настоянной на тысячелистнике и девясиле.
- Разве же это люди? Это звери, кулаки, - срывается в стон голос матери.
- А вы же думали… Скажете, что упал с лестницы в амбаре, потерял сознание, обмерз. Чтобы никто… - хрипит.
- Знаю, знаю сынок, - склоняется над ним, как над ребенком, укладывает спать. Белую подушку грязнит сукровица, кричит все тело, печет огонь; парень не может даже пошевелиться, и снова ароматная водка горячит губы и рот…
Несколько дней плевался кровью и без помощи матери не мог повернуться. Днем боль немного уменьшалась, а ночью, чтобы не кричать, зажимал зубами уголок подушки, жадно пил первач.
- Может, в район за врачом поехать?
- Никакого врача. Тогда сам себя изведу… Выздоровею, на живом засохнет! - хрипел простуженной грудью.
Мать сама обстригла голову, чтобы скорее залечилась; синяки начали бледнеть. Больше всего беспокоили ноги - не мог стать.
"Неужели калекой буду? Так и не отблагодарю барчуков!" - Скрипел от злости и бессилия зубами. Самым невыносимым, самым страшным было даже не увечье.
"Прибить старого и молодого, чтобы колокола завыли над ними!"
И даже боль уменьшалась, когда видел врагов у своих ног…
Злоба густой смолой кипела в окровавленном теле; затуманивала трезвые проблески ума.
Часто в мыслях встречал Марту. Приходила, приникала к нему, и девичьи губы пахли свежим снегом и весенним заморозком, который уже дышит веянием земли.
Брала его большую руку в свою, гладила от запястья к пальцам и неожиданно, как и приходила, исчезала, как утренний туман по долине. Или он шел к ней на хутор, и она выходила навстречу, как сама весна. Старая дубовка склонялась над ней, придерживая венок пышного розового цвета. В весеннем напряжении стояли прищепы, и молодая хозяйка, радуясь, белила их известью, потрескавшуюся кору заделывала садовым глеем, и сама была как новый росток - свежая, упругая, выглядывая его из-за деревьев…
"Что теперь делает она?"
Скрипнет дверь, и тихо подойдет мать к кровати. Когда только спит она?
А зима бесновалась, расписывала окна холодными цветами; синицами чирикал мерзлый снег, припадая к оконным стеклам, и дом глухо звенел каждой деревяшкой. Непоправимым преступлением казалось лежание, когда столько работы ждало его. Слышал, как ревела корова, идя с водопоя. В сарае жалобно, по-стариковски, жаловались овцы, и так хотелось переступить порог в кружащуюся метелицу, вдохнуть благоухание пресноватого, голубого снега и до самой зари тесать, строгать звонкое дерево, или, оставляя за собой глубокие следы, побрести с подсаками до Буга. А там попеременно с Варивоном рубили бы зеленоватый лед, грели бы на костре закоченелые, красные руки. А вечером - в сельстрой, к молодежи, или к Марте.
Во втором доме, где стоял столярный станок, учился мастерить семнадцатилетний невысокий сирота Григорий Шевчик - дальний родственник. Он же убирался также возле Карего: надо было вывезти лес и заработанные в лесничестве клетки хвороста. Григорий иногда просовывал голову к нему.
- К вам можно? - обращался только на "вы", - по отчеству парня неудобно величать, на "ты" так же не получалось, так как Дмитрий был старшим.
- Заходи, Григорий.
- Как ваше здоровье?.. А к нам вчера шефы из суперфосфатного завода приехали. Это такой завод, который какую-то специальную муку из камня вырабатывает. Обработаешь ею землю - и все на поле, как из воды, растет. Вам бы этого суперфосфата получить… Аж за селом гостей с музыкой встречали. Потом в сельстрое было торжественное собрание. Шефы говорили о планах международных гадов, про тех консерваторов английских, что огнем, как змеи, дышат на нас и войну в каждом сне видят. Потом рассказывали шефы о новой жизни у нас, о соединении города с селом. Очень всем понравился доклад товарища Недремного, мастера химического цеха. Рассказывает так, будто в душу вбивает слова. Боевой, видать, человек, так как на щеке рубец. Потом толково Мирошниченко выступал. Он еще за селом, как брат с братом, встретился с Недремным. Значит, они вместе против всякой контрреволюции боролись. После Мирошниченко говорил Иван Бондарь, а потом на сцену начал пропихиваться Поликарп Сергиенко. Его дядьки за полы свиты одергивают и аж выгибаются от хохота: "Смотри, смотри, Поликарп гораторствовать захотел!" "Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!" "Поликарп, не смеши людей!" А тот хоть бы что - без никаких на сцену лезет, - и Григорий рассмеялся. Улыбнулся и Дмитрий, воображая не в меру говорливого, настырного хвастуна Сергиенко.
- Ну, потом и смеху было. Дядьки, как груши, на пол падали, когда начал Поликарп шепелявить про бой красноармейцев с бандитами. - И Григорий, копируя Поликарпа, вдруг вытянул шею из плеч, сбил на ухо шапку, и глаза его стали настороженно испуганными и хитрыми-хитрыми, со скрытыми звездочками веселого пренебрежительного лукавства: "Иду я дорогой, - а было это в двадцать первом году. Ну, а как можно было идти дорогой в двадцать первом году? Душа у тебя не то что в пятки, а и в подметки заскочит - бандиты кругом. - Иду, когда слышу: пулемет как зацокочет: цо-ко-ко-ко. А потом пушка как реванет: гур-гур! А земля - клонится, клонится. Ну, хоть и не страшно мне, а покатился галушкой в ров. И слышу: такой топот от дубравы, будто кто чертей с неба вытрясает. Пропал ты, Поликарп, ни за цапову душу - думаю так себе, а бандиты летят дорогой прямо на меня. Знают, видно, что я в комбеде состою… Будь у меня пулемет, я бы всех их к чертям сбросил бы с коней. Глаза же у меня, чтобы не сглазить, ну прямо как прицельный прибор - лучше брильянта. Своим дробовиком воробья на лету поднимаю…" - Ну, что в зале творилось после этих слов - и не спрашивайте. Степан Кушнир встал с президиума и со сцены упал на людей. А музыканты как начали смеяться, только трубы брязь-брязь. А Поликарпу хоть бы что. Врет и не улыбнется: "Так бы отлетела моя душа, как легкая тучка. Когда вижу: наперерез бандитам двумя цепочками красные мчат. Только маловато их, а бандитов - до лихой годины. Ну, думаю, надо своим решительную помощь оказать. Красные - дорогой, а я рвом лечу наперехват гадам. Перед самой сечей наши как крикнут - ур-р-ра! И я тут не подкачал - своим басом все голоса покрыл. Голос у меня, - чего там хвастать, - как гром. Когда-то рассердился на жену, как громыхну, так она и упала посреди дома - оглушил. И несколько дней глухая, как пенек, ходила".
- Да остановите его! Вот ведь врет бессовестный! И гостей дорогих не стыдится, - отозвался сзади голос жены Поликарпа.
И снова весь сельстрой покатился со смеху. Посмотрел Поликарп на свою Александру, пренебрежительно махнул рукой, мол: сказано, баба. Чего с ее глупого языка ни сорвется. И снова продолжал: "Врезались наши в бандитов, и на дороге закрутился страшный клубок, сверкая саблюками. Как-то несколько бандитов аж до меня оттиснули одного красноармейца. А он рубится, что глянуть и страшно, и радостно. То со всего плеча рубанет, то наотмашь, то саблю в другую руку перекинет. Ну, не сабля в руке, а молния. А здесь один гад все его норовит сзади ударить, пока тот передние сабли отбивает. Тоже, видно, рубака - не курам головы сносил. Рассердился, видно, наш на него - повернул коня, чуть подался влево, да как рубанет. Так и расколол бандита…"
- Услышал эти слова товарищ Недремный, встал из-за стола, по сцене прошелся, и дядьки поутихли - слушают. А Поликарп продолжает: "Ну, а в тот миг один гад и резанул красноармейца. А сабля только искры высекла и отскочила от плеча".
- Вот начал человек правду говорить и снова на вранье перешел, - недовольно промолвил Степан Кушнир.
- Это я вру? Стыдно тебе, Степан, черте что молоть.
- Да как же это сабля от плеча может отскочить?
- Не знаю, не знаю. А чего не знаю - говорить не буду. Я такой. Спросите об этом нашего шефа, товарища Недремного. Это он тогда рубился с гадами. Вот где теперь пришлось с дорогим защитником встретиться, - и Поликарп подошел к рабочему.
- Было такое, товарищи, - улыбнулся Недремный. - Это я стальные пластинки под гимнастерку подложил. Еще с империалистической принес. Помогали иногда.
Григорий продолжает свой рассказ:
- После этого будто кто подменил дядьев: сами на сцену прутся, чтобы о жизни поговорить - и о политике, и о войне, и про КНС. А шефы только улыбаются. В конце подарили нам библиотеку. Учительница как увидела книжки, аж распласталась над ними и чуть не всхлипнула: "Это же богатство!.. Классики".
- Ну да, на все ваши классики хватит, Людмила Сергеевна, - подтвердил Поликарп. - И Григорий рассмеялся.
- Я вам книжку принес с этой библиотеки. Хорошая, за душу уцепилась и не отпустила, пока от корки до корки не прочитал. - И только теперь снимает шапку. Волнистый черный чуб падает на высокий прямой лоб. Из-под смоляных бровей улыбаются веселые глаза, не присмотрись к ним - карими покажутся, присмотрись - так голубые, только затененные на чернявом виду. По-девичьи мягко закругляется лицо, почти не выделяется подбородок с вырезанной ямкой. И уголки уст заканчиваются также двумя улыбающимися ямками. Взглянешь на такую юность неомраченную и сам в душе улыбнешься.
- О чем же там пишется?
- О революционере Сергее Лазо. Его живцом японцы в топке сожгли. Вот гады треклятые! Словом, контрреволюция! Как они мучили товарища Лазо! А он и не вскрикнул. Такому мужчине жить бы да жить. - Волнение Григория передается Дмитрию, и он тихо говорит:
- Вот он и живет, Григорий, между нами. Как живой.
- Правду говорите! - обрадовался Шевчик. - Такая смерть - это большая жизнь. - И надолго задумчивость обвивает их лица.
Глаза у Григория затемняются, под темными влажными губами теснятся густые высокие зубы, дрожат ноздри небольшого, чуть приплюснутого на кончике носа…
- Вам ничего не надо? - в конце концов нарушает молчание.
- Пока ничего.
- Завтра уже весь лес вывезу. Надо было бы плетень возле овина перебрать. Как вы скажете?
- Ничего, сам переберу. Тебе скотина нужна?
- Да нужна, одну-две клетки вывезти, чтоб баба на печи не замерзла. Она любит тепло, кудель, корову и рюмку, - смеется Григорий.
- А кто ее не любит? Сам бог пил.
- Нет, он не пил.
- А откуда ты знаешь?
- Так как его на свете не было. Это в сельстрое правильно лектор доказал. На картинах показывал. - Выходит тихо в другую хату.
Дмитрий раскрывает книжку, и в его чувства и мысли вплетаются из другой хаты стук тесла и крепкий молодецкий голос:
Понад Бугом з ворогами
Третій день гуркоче бій.
Там мій милий чорнобривий
На тачанці бойовій.
И невыразимо захотелось жить - не калекой, а крепким воином, выйти на дорогу, когда весенняя синь пеленает далекие родные просторы, а в небе торжественно курлычут журавли, летя в забугские плавни.
"Врете, меня на колени не поставишь!"
Опираясь руками о перила кровати, начал, кусая губу, спускаться на пол.
Наконец встал на ноги, с которых понемногу начала уходить отечность. Мать сплела ему из соломы большие тапки, вот и шаркал ими по хате - осторожно, по-стариковски.
- Значит, выходили, мама. А как вы меня нашли тогда?
- Сказал ты - к Варивону идешь, но сердце мое беспокоилось, чувствовало, что кроешься с чем-то. Примечала перед этим горем: не на месте душа твоя. Вечер настанет - в окно выглядываешь, на дорогу выходишь, а чего напрасно выходить?.. Тогда допряла кудель, а тебя нет. Вот и пошла к Варивону, а потом на дорогу… Ветер с ног сбивает, закоченела вся, а верю - увижу тебя. Хожу, хожу, выглядываю из села, из хутора и возвращаюсь к липе… Скрипит она, как печаль моя.
И незаметно в тихую речь матери, как в музыку, вплетаются воспоминания.
Начинает ветер плыть верховьем чернолесья, пьяняще повевать созревшей земляникой. А тропой от хутора, между молодыми хлебами, плывет в красной матроске статная девушка, посматривая на его покосный луг.
"Почему же ты не пришла ко мне?"
Молчит девушка, только пугливо назад посматривает. Хмурый, как сыч, худющей тенью горбится позади нее Сафрон, и злые глаза сверлят то Марту, то его.
"Для чего ты на свете живешь? - сжимает зубы Дмитрий. - Не жизнь, а несчастный рубль тебя держит, за него всех перегрыз бы, как лютый зверь".
И, погружаясь в мысли, он с удивлением, злостью и даже тайной боязнью видит, что жизнь Сафрона - насквозь дуплистое дерево, в котором гадюкой шевелится жадность к деньгам и земле. И от этого образа холодно и противно становится парню…
"Ничего, ничего нет святого для него. Когда постарели родители, ждал скорее их смерти, женился не на девушке, а на волах, на сундуке. За всю жизнь никогда ласкового слова не сказал, не подал нищему кусок хлеба, не обогрел путника в зимнюю пургу, потому что они не заплатят ему".
"Попадешься ты еще в мои руки - и не отпросишься, и не отмолишься".
Почему же Марта не пришла к нему?
Уже стонало чернолесье, сминались тучи, врезаясь в верхушки деревьев, потемнела на ветрах сизая рожь; девушка испуганно ускорила шаг, замелькала красная матроска над хлебами. Большими разболтанными прыжками догнал ее Сафрон, молчаливый и хмурый, и, будто в кровь, втиснул черную руку в красное плечо Марты.
…Со застрехи звонко бухнула глыба снега и оборвала мысли.
На дороге зазвенел балагульский колокольчик, промчали кони, пьяная свадебная песня покатилась по подоконнику, и сразу же потемнело в хате - мать, припав к окну, заслонила его плечами и головой. Что ему напомнили этот балагульский колокольчик, размашистая свадебная песня - еще и сам не понял, но поковылял от кровати к скамье.
- Сиди, не шевелись! - замахала руками мать. - Нельзя тебе столько ходить, потом снова ночью будешь подушку кусать.
Понял, что-то недоброе случилось и, отодвигая головой материну, припал к оконному стеклу.
По дороге вереницей мчалось несколько саней, набитых молодыми женщинами и мужчинами. Вот одни повернули в сторону, и вороные кони, утопая в белой кисее, рванулись вперед. На передке, раскручивая над головой арапник, крепко уцепившись в вожжи, стоял Карп Варчук. Каким-то чудом еще держалась на затылке сбитая набок седая шапка. А ветер задувал огонек красных волос и задуть не мог. На мосту сани пошли логом, кто-то в черном кожухе мячом вылетел на снег, и вороные исчезли вдали.
- Лифер Созоненко к молодой на хутор поехал. - В дом вошел Григорий Шевчик с кнутом в круглом красном кулаке. - Принудили изверги девушку. Били до полусмерти. Косы рвали. Под венцом синяками светила. Заперли в ванькире и издевались как палачи. Говорят, правую руку старик с Карпом ей выкрутили. Вот гады…
ХІІІ
…Бьет тяпка прибитый дождями темный корж земли, звенит на комьях, окутывается сухой серой пылью.
"А чтоб тебя, Сафрон, скорая смерть на дороге прибила, как покалечил ты моему ребенку жизнь: навеки, видно, парня припортили… Сколько счастья было, когда он снял тапки и в сапогах по дому прошелся".
- Теперь, мама, живем на радость нам, на погибель врагам, - две молнии сошлись в глазах: радости и злости.
- Сынок, не думай ничего. Знаю мысль твою, но брось ее. К беде ведет она. Помолчи, помолчи. Сколько у меня сынов есть? Один только ты, а без тебя что мне жизнь? Самый несчастливый отец, который ребенка не имеет, самая несчастливая мать, что своего ребенка хоронит. Не грязни руки о ту падаль. Слизью гадючьей перепачкаешься.
- Нет, мама. Я им не прощу! Не дождутся они этого. Таким прости - так сегодня покалечили, а завтра прикончат. Это кулачье! Им одна наука понятна - добрый кулак, - резанул воздух крепким, большим кулаком.
- Слышишь, Дмитрий, - подошла вплотную к нему. - Не дури. Ты не маленький. Тебя я не одолею. Твою натуру и железо не одолеет. Если же ты любишь свою мать, сделай для нее добро, чтобы не разрывалось мое сердце, как эти недели разрывалось. Пожалей меня, если не жалеешь себя… Слышишь ли, Дмитрий?.. Посмотри мне в глаза. Думаешь, мне легко? - Небольшая, упрямая и подавленная, стояла перед сыном, не сводила с него умного и догадливого взгляда.
Долго молчал, раздумывал, глаза стали мрачными, голова на грудь свесилась. А мать стояла возле него, назойливо ждала ответа.
- Хорошо, мама, постараюсь не провиниться перед вами. К скотине выйду. Соскучилась она без меня.
- Еще как! - обрадовалась, что на другие мысли сбила. - Только приотворю дверь - Карий вытянет шею, а увидит, что не ты, так заржет, будто заплачет.
- С жеребенка его поднял, своей одежиной укрывал.
Убирал недолго. Ходил так, будто отяжелел, долго от непривычки жмурился на свет.
Вечером Григорий прибежал, из кармана короткой сермяги выглядывала кромка какой-то книги.
- Здоров, здоров, хозяин! Так нет, говоришь, бога? - прищурился Дмитрий.
Подросток вспыхнул и молча покосился на Евдокию.
- Вы не смотрите, мама, что Григорий такой тихий, а бога уже не признает, ей-богу.
- Молчал бы уж, бесстыдник, сам никогда лба не перекрестит, а над другими насмехается. Все вы теперь хороши. Грамотеями стали, все знаете, из клуба не вылезаете.
- А у нас корова отелилась. Бычок такой хорошенький, рябой, со звездочкой на лбу, баба никак не налюбуется им! - Григорий переводит разговор на другое. Из-под влажных темно-вишневых губ сияют синеватые высокие зубы, по-детски усмехается чернявое красивое лицо. - Только ходит почему-то как не своими ногами - шагнет раз-два и падает.
- Это не беда, копыта надо подрезать, - советует Дмитрий. - Сыпьте, мама, ужинать. Что теперь в сельстрое?
- Политкружок работает. Прямо из лесов ребята ввалились в сельстрой - сельсовет на лесокрадов облаву делал.
- Поймали кого?
- Целый кулаческий кагал. Воруют, аж гай гудит.
- Недолго будет гудеть, если кое-кому руки не укоротят. - Горькая морщина легла на лоб Дмитрия. - Ты завтра еще привези себе заработанный хворост, пока дорога не занесена снегом.