Подголосок подхватывал:
Греми, слава, трубой
По армии боевой!
И когда хор, уже готовясь оборвать припев, брал разом, здоровенный детина, ехавший позади запевалы, палил, как из пушки, оглушительным басом:
Эх, да бей, коли, руби - буденновцы-молодцы!
Другой эскадрон пел:
Из-за леса, леса - копий и мечей
Едет сотня казаков-лихачей…
Хор подхватывал:
Е-е-е-ей, говорят -
Едет сотня казаков да лихачей!
А в четвертом гармонист, растянув доотказа мехи, грянул лезгинку, да такую разудалую, что двое молодцов, тряхнув широкими рукавами черкесок, пустились лихо отплясывать, стоя на седлах. Пулеметчик с румяным лицом, водрузив на тачанку граммофон, накручивал вальс "Дунайские волны"… Песни, музыка, звуки гармоник и раскаты приветственных криков сливались в один общий гул.
Полки шли бесконечным шумным потоком, которому, казалось, не будет конца. Уже давно величаво проплыл штабной значок четвертой дивизии, а улицы по-прежнему сотрясались от конского топота, грохота батарей и пулеметных тачанок. Сейчас проходила стяжавшая победные лавры в боях под Майкопом бригада комбрига Тюленева. Сам он, с молодым, безусым полным лицом, ехал впереди значка рядом с комиссаром и, видимо, рассказывал ему что-то веселое, потому что комиссар, рыжеватый, средних лет человек, откидываясь назад, громко смеялся.
Миновав городской сад, голова колонны завернула направо.
- Сто-ой!.. Сто-ой!.. - закричали впереди голоса.
Бойцы придерживали лошадей, посматривали вперед, переговаривались:
- Чего стали? Привал?
- Да нет, одиннадцатую дивизию пропускают - звон сбоку зашла.
- Ну, значит, привал. Эй, с гармошкой, давай сюда, начинай!
Бойцы проворно спешивались, пошучивая, разминали затекшие ноги. Гармонист заиграл казачка, и тотчас же залихватский плясун, подхватив шашку и грохоча шпорами, начал выделывать такие выкрутасы, что у остальных загорелись глаза и невольно задергались ноги. И вот уже пустились в пляс целыми взводами, и вскоре, казалось, плясала вся улица. А между рядами с шутками и прибаутками похаживали взводные и эскадронные затейники и балагуры.
- Ребята, гляди, одиннадцатая-то женихами какими! - крикнул пулеметчик с румяным лицом, оставив свой граммофон и выбираясь вперед.
Теперь внимание всех обратилось на 11-ю дивизию, которая, бряцая снаряжением, проходила на-рысях по боковой улице. Всадники все как один были в красных штанах, зеленых английских шинелях и опущенных шлемах, что придавало им богатырский вид. На пиках трепетали багряные язычки флюгеров.
Следом за эскадронами показались поотставшие тачанки. Ездовые, широко раскинув руки, тряхнули вожжами, и четверки белых, как лебеди, лошадей, согнув шеи, распустив по ветру хвосты и играя ногами, подхватили размашистой рысью.
Последним нагонял колонну старый трубач с большим красным носом и опущенными книзу рыжими с густой сединкой усами. По тому, как он, чуть сутулясь, ловко держался в седле, сливаясь своей небольшой костистой фигурой в одно целое с быстро скачущей лошадью, по всей его глубокой небрежно-молодецкой посадке опытному глазу было видно, что этот человек если и не всю жизнь, то добрых три десятка лет ездит в седле.
- Климов! Климов! Трубу потерял! - крикнул из спешенных рядов 4-й дивизии чей-то молодой насмешливый голос.
Трубач гневно пошевелил вислыми усами и коротко буркнул:
- Гляди, сачок, голову не потеряй!
Сильно пришпорив лошадь, он пустился карьером к своему эскадрону.
- Фу, насилу догнал! - проговорил он сиплым с хрипотцой голосом, пристраиваясь к толстому и важному на вид человеку с пышными усами и баками. - Добрейшее утро, Федор Кузьмич!
- Отдежурились, Василий Прокопыч? - спросил лекпом густым басом, важно кивнув головой.
- Да вот только сменился.
- Ну, какие новости в штабе полка?
- Красные офицеры приехали. Три человека.
- Знаю. Вот один у нас едет, - показал Кузьмич в голову эскадрона, где позади Ладыгина ехал Вихров.
Колонна шагом спускалась по пологому склону улицы.
Впереди за кривыми кварталами небольших домиков открывался ипподром с видневшимися на нем квадратами уже выстроенных войск. Народ входил вместе с полками и занимал трибуны. В напоенном солнцем весеннем воздухе разливались протяжные, нараспев, команды. Поднявшийся ветерок трепетал в распущенных знаменах. Народ все прибывал, шумными потоками заливая свободное поле. Подъезжали подводы, груженные бочками с пивом - подарком ростовских рабочих бойцам Конной армии. Мальчишки выискивали места получше и бесстрашно пролезали между ног лошадей.
- А ну, сачки, метись отсюда! - замахиваясь плетью и вращая притворно страшными глазами, крикнул Климов. - Стопчут вас кони, а мы отвечай!
Но исполнить подобный приказ было почти невозможно, потому что начиналась самая интересная часть зрелища. Мальчишки с деланно-равнодушным видом отходили назад, но тут же, переговариваясь и подталкивая друг друга, вновь подступали под самые хвосты лошадей.
Вихрову, стоявшему впереди взвода, хорошо было видно и слышно, как начдив 11-й кавалерийской Морозов, откинувшись в седле, протяжно скомандовал:
- Сми-иррно! Шашки вон, пики в ру-ку! - и отчетливо оборвал: - Товарищи командиры!
Команда, подхваченная на разные голоса полковыми и эскадронными командирами, покатилась вдоль фронта и смолкла.
В наступившей на миг тишине послышался далекий конский топот. Со стороны станции, здороваясь с полками, широким галопом скакало несколько всадников. Вихров увидел, как стоявшие на фланге трубачи одновременно взмахнули сверкнувшими трубами, и в ту же минуту над головами людей понеслись ликующие звуки встречного марша. Всадники приближались. Вихров уже хорошо видел их лица. Один из них, с большими усами, был в тонко перехваченной серебряным пояском черной черкеске с блестящими газырями, между которыми полыхал на груди алый бешмет, другой во френче и защитной фуражке.
- Ур-р-ра-а! Ур-р-ра-а! - закричали вокруг.
Охваченный общим порывом, Вихров, не переставая кричать, кружил и размахивал шашкой, не чувствуя, что на его глазах выступила обильная влага. Он почувствовал это только тогда, когда Буденный и Ворошилов в сопровождении ординарцев промчались к левому флангу и, придержав лошадей, рысью выехали перед серединой дивизии.
Морозов подал команду. Полки вложили шашки в ножны и, шурша тысячами копыт, построили четырехугольник.
Буденный тронул вперед свою крупную буланую лошадь и, подняв руку, высоким молодым голосом бросил в ряды несколько слов. Но набежавший ветер унес слова, и стоявший во второй шеренге Митька ничего не расслышал.
- Степан, слышь-ка, о чем это он? - шопотом спросил он Харламова, стоявшего правее него.
- Тш-ш! - шикнул Харламов. - О победах говорит. Панов бить идем.
Буденный кончил свою короткую речь, - он не любил говорить долго, - и под восторженные крики бойцов подъехал к Ворошилову. Было видно, как он, чуть улыбаясь в усы, что-то говорил Ворошилову и как Ворошилов, тоже улыбаясь, утвердительно кивнул головой. Подобрав поводья, Ворошилов повернулся к рядам.
Его большая рыжая лошадь в белых чулках, высоко вскидывая ногу, била землю копытом.
Ворошилов поправил фуражку, привстал на стременах и оглядел долгим взглядом смуглые, обветренные лица бойцов.
- Товарищи бойцы, командиры и политработники! - зазвучал его густой отчетливый голос. - Новая опасность нависла над нашей страной…
Митька жадно ловил каждое его слово. Слова эти настораживали, порождали тревогу, "Ишь ты! - думал Митька. - Паны задавить нас захотели. Вместе с Антантой походом идут". Антанта представлялась ему страшным чудовищем, многоголовой гидрой, которую он не одни раз видел на плакатах и страницах газет.
- Мы идем не против польских рабочих и крестьян, - говорил Ворошилов. - Антанта, на содержания которой была северная, восточная и южная контрреволюция, убедилась, что ее карта бита, и перекинулась на запад, чтобы оттуда нанести удар по Советской России. Антанта подрядила на это польских панов. Она приказывает им не отзываться на мирные предложения советского правительства… Мы стремимся к миру, но если белогвардейцы этому мешают, то у нас есть для них одно средство - оружие…
Ворошилов говорил, и в ответ на его полные гнева слова в душах бойцов поднималась волна ненависти к врагу, крепла уверенность в своей силе и мощи. Чувство это росло, отражалось в широко раскрытых блестящих глазах и, наконец, прорвалось. Неистовое и грозное "ура", как ураган, пронеслось из конца в конец ипподрома, ударилось в трибуны и, подхваченное тысячами голосов, покатилось по полю.
- Ур-ра-а! Даешь Варшаву!.. Ур-ра! - закричал Митька и только теперь почувствовал, что рука его до боли сжимала эфес наполовину вынутой шашки.
Он искоса глянул вокруг: справа и слева поднимался целый лес рук с блестевшими в лучах солнца клинками.
Впереди на разные голоса что-то командовали. Полки перестраивались и, проходя торжественным маршем, покидали ипподром.
Конная армия, взяв направление на Матвеев курган, двинулась в далекий поход.
V
Шел второй день похода.
Придерживая рвавшую повод горячую гнедую кобылу, Тюрин ехал впереди своего взвода. Все вокруг веселило и радовало его: и лежавшая по сторонам дороги яркозеленая степь, и пригревавшее по-весеннему ясное солнце, и веселое чиликанье птиц, и ястребы, недвижно парившие в бездонно-голубом куполе неба.
Над степью поднимался свежий аромат трав и цветов, вливавший в душу бесконечно бодрое ощущение жизни. Радуясь этому волнующему чувству, Тюрин мечтал о предстоящих боях. Он очень живо представлял себе первую схватку с врагом… И вот он уже видит себя скачущим в степи со сверкающей саблей. Навстречу, спускаясь с холмов, движется какая-то темная масса. Это противник. Не долго думая, он пускает коня во весь мах. Он рубит, колет, сшибает врагов. Вокруг него с грохотом падают кони и люди… Победа близка.
Громкое фырканье лошади, раздавшееся рядом, вернуло его к действительности. Он повернул голову и увидел Вихрова.
- Ну, как дела, Миша? - спросил Вихров, придерживая лошадь и пристраиваясь к нему с левого бока.
- Ох, Алешка, если бы ты знал! - возбужденно заговорил Тюрин, все еще находясь под впечатлением только что пережитой схватки. - Вот, понимаешь, мировые ребята! Да с такими только и воевать. А рубят! Куда нашим курсантам! Один, понимаешь, показывал мне классную рубку. Знаешь баклановский удар с потягом?.. Ну вот. Так, понимаешь, ка-ак даст - дерево перерубил пополам. Да нет, я с такими в любой бой пойду. И вообще ребята что надо. Есть у меня во взводе один парень - что хочешь достанет. Вчера перед выступлением целое ведро меду принес.
Вихров быстро взглянул на товарища.
- Как принес? Зачем?
- Вот странный вопрос! Есть, конечно, - с беспечным видом сказал Тюрин.
- Да я понимаю, что есть. А как он достал? Подарили, что ли, ему?
Тюрин усмехнулся.
- Да ты что, смеешься? Какой дурак ведро меду подарит! Он вообще мировой парень: из-под земли что хочешь достанет. У него все есть. И денег много.
- Знаешь, что я тебе на это скажу? - начал Вихров, пытливо глядя на товарища. - Твой мировой парень плохо кончит. Ты не интересовался, кто он такой?
Тюрин взглянул на него с озабоченным видом.
- Да нет, не интересовался… А ведь ты прав, пожалуй. А?.. Вот, чорт, понимаешь, как же я не подумал?
- В том и беда, Миша, что ты часто делаешь, а уже потом думаешь. Помнишь, я тебе еще на курсах говорил?..
- Да, да… Вот, чорт, дела… Подкачал, значит, а?
Вихров дружелюбно взглянул на товарища.
- Ты, Миша, не обижайся, - сказал он. - Я тебе как другу советую. Помнишь, комиссар на выпуске говорил, что потерять авторитет легко, а завоевать очень трудно..
- Помню. И нисколько не обижаюсь на тебя. Ты почаще мне говори. А то я, знаешь, другой раз, не подумав, рубану с плеча, а потом хватаюсь за голову, да уж поздно.
- Да, с тобой это бывает, - сказал Вихров. - Надо тебе думать больше… Ну, ладно, я поехал.
Он дружески кивнул товарищу и хотел было тронуть лошадь, как вдруг позади них послышался быстрый конский топот. Вихров оглянулся. Вдоль колонны ехал крупной рысью молоденький всадник в черной черкеске.
- Хороша Маша, да не наша, - вздохнул Тюрин.
- Кто такая? - с любопытством спросил Вихров.
- А ты разве не знаешь?
- В первый раз вижу.
- Маринка. Сестрой работает.
- Откуда ты ее знаешь? - удивился Вихров.
Тюрин усмехнулся.
- Я еще в Ростове с ней познакомился. Вместе с Копченым специально в околоток ходили… Только уж больно строга. Копченый по простоте что-то ей ляпнул, а она нас обоих выгнала вон. Там еще Дуся есть, санитарка. Ничего девочка. Ну, та своя в доску. Ты что, уж поехал?
- Да, мне пора, - сказал Вихров.
Он кивнул Тюрину и поскакал в свой эскадрон.
- Ну, как? Проведал товарища? - приветливо спросил его Иван Ильич, когда он подъехал к эскадрону и занял свое место позади Ладыгина.
- Все в порядке, товарищ командир эскадрона, - сказал Вихров.
- Добре. А тут один командир был, хотел тебя видеть. Здоровый такой, с большим носом.
- Это мой товарищ. Вместе приехали.
- Я знаю. Как его фамилия?
- Дерпа, товарищ командир.
В голове колонны тронулись рысью. Иван Ильич, привлекая внимание эскадрона, поднял руку и, подобрав поводья, толкнул жеребца. Эскадрон перешел на рысь.
Всадники мягко закачались в седлах. По степи покатился конский топот.
Начинало смеркаться. Степь попрежнему находилась в движении. По дорогам тучей шла конница. Свежий ветерок шелестел в развернутых значках и знаменах.
Временами казалось, что за дальними курганам уже больше никого не осталось. Но вновь и вновь они покрывались черными массами всадников, и конский топот, песни и громыханье артиллерийских запряжек растекались в степи.
Конная армия шла на запад.
Там, у горизонта, среди дымчатых облаков, как в зареве огромного пожара, садилось кроваво-красное солнце.
VI
Над Гуляй-Полем стоном стояли пьяные песни. Новоспасский и Снегиревский полки "армии" Махно прибыли сюда еще с вечера. Всю ночь шел дым коромыслом: пропивали добычу, захваченную в обозах отступившего в Крым генерала Слащева, и даже теперь, когда солнце уже давно перевалило за полдень, песни и музыка не смолкали ни на минуту.
Махно и на этот раз остался верен себе и сумел погреть руки на чужой победе. Красной Армии было не до обозов. Она стремилась не допустить ухода противника в Крым и окончательно разбить его в Северной Таврии. Махно сделал вид, что перешел на сторону большевиков, и крепко встал на пути отхода белых. Однако после первого же натиска Слащева он пропустил его, а обозы и войсковую казну захватил, благо при обозе не было артиллерии, к которой Махно испытывал чисто органическое отвращение.
Самого "батьки" в Гуляй-Поле не было. Его приезда ждали с часу на час. Тем временем "буйная вольница" продолжала гулять. Широкая площадь была забита народом. В толпе мелькали пестрые свитки, соломенные шляпы, яркоцветные головные платки. Кое-где виднелись выкраденные из дедовских сундуков, а то и из музеев старинные кунтуши красного, желтого и голубого сукна с галунами и позументами. Изредка над толпой проплывали высокие смушковые шапки с длинными, до плеч, алыми шлыками.
У раскинутых в ряд балаганов, бойко торговавших посудой, красным товаром и семечками, народу было больше всего. Оттуда доносились взвизги молодиц, говор и смех. Среди народа сновали неряшливые странные личности с длинными волосам, в измятых пиджаках и мягких фетровых шляпах - анархисты, или "ракло", как в насмешку звали их рядовые махновцы.
Рябой парень, обвешанный бомбами, стоял у балагана с вывеской "Парикмахер Жан из Парижа" и молча наблюдал всю эту картину. Ему приходилось повертываться то одним, то другим боком, потому что он смотрел лишь одним глазом. Другой глаз был выбит и зарос диким мясом с черной дыркой посредине.
Сейчас внимание рябого парня привлекало происходившее в балагане, и он, приоткрыв дверь, боком глядел в щелку. Кудрявая маникюрша с затейливой чолкой ловко орудовала пилочкой, подтачивая ногти на покрытых кольцами коротких толстых пальцах плотно сидевшего в кресле полного рыжего человека с плоским, как у гориллы, лицом. Широко расставив толстые ноги и выставив вперед мощную челюсть, он громко сопел вывернутыми ноздрями короткого носа и не то спал, не то смотрел, прищурившись, на свои большие красные руки.
Рябой парень, хотя глядел он одним глазом и был сильно навеселе, все же сразу узнал в сидевшем коменданта "батькиного" штаба Фильку Кийко, прозванного махновцами "жабой" за то, что он говорил так, словно жадно хватал с ложки горячую кашу.
В балагане находились еще два человека. Один, в полосатой тельняшке и в зашнурованных до колен высоких желтых ботинках со шпорами, стоял против зеркала и оглядывал только что сделанную ему прическу-бабочку с большим начесом на лоб. Другой, тонкий, брился.
- Ты скоро, браток? - спросил стоявший, повертываясь к Фильке молодым слащаво красивым лицом с черными, ловко подбритыми усиками и крепко надевая на затылок матросскую бескозырку, с длинными ленточками.
- А шо ты, милый, торопишься? - утрируя украинскую речь, неожиданно ласково прочмокал Филька, шлепая губами. - Горит, что ли, где?.. А между прочим, я готовый. - Он поднялся с кресла, причем стало видно, что он большого роста и руки у него длинные, чуть не до колен, сорвал с пальца кольцо и величавым жестом бросил его маникюрше. - На, коломбиночка! Носи на здоровье. Это за меня и за Лященко, - пояснил он, показывая на жгучего красавца в тельняшке.
Вдруг Филька резким движением повернулся к дверям. В балаган быстрыми шагами вошел высокий и тощий, как жердь, заросший бородой человек. Он подошел к Фильке и, бросив по сторонам быстрый взгляд, зашептал ему на ухо.
Филька нахмурился. На его низеньком лбу взбухла синяя жила.
- Да шо ты, Гуро?.. Золотой, говоришь? Да как он смел без меня, сучье вымя!.. Ну, погоди, я до него доберусь! - заговорил он, багровея. - Где он?.. В штабе? Хорошо, я сейчас.
- Мне покуда можно итти? - спросил Гуро.
- Иди.
Гуро, чуть сутулясь, вышел из балагана.
- Чего он, браток? - спросил Лященко.
- Да там одну штуку ограбили, - с досадой сказал Филька. - А я было только себе ее приглядел.
Он подмигнул маникюрше и, ступая вразвалку, направился к выходу.