- Ишо нет, Семен Михайлович, - заговорил Лукич, подвигаясь ближе. - Вот войну кончим - оженим. У меня уже и любушка есть на примете. Дюже хорошая девка, - словоохотливо, как все старики, говорил он. В голосе его прорывались радостные нотки, словно ему, а не сыну, предстояло жениться.
Харламов густо покраснел, шевельнув бровью, с досадой взглянул на отца и открыл было рот, но ничего не сказал.
- А сколько тебе лет? - спросил Буденный.
- Двадцать шесть, товарищ комкор, - ответил Харламов.
Семен Михайлович внимательно посмотрел на него, поморщив лоб, что-то прикинул в уме и повернулся к Лукичу.
- Сынок-то тебе во внуки годится, - сказал он старику.
- Мне, Семен Михайлович, пятьдесят семь годов было, когда Степка родился, - качнув головой, сказал Лукич. - Я в шестьдесят пять бугая кулаком на коленки ставил. Мешки по шести пудов таскал. Да я и до се ишо ничего.
- Силён! - Буденный усмехнулся. - В Третьем донском служил? - спросил он Харламова.
- В лейб-гвардии казачьем.
- В гвардии?
- Только за красоту да за рост в гвардию взяли, - пояснил Лукич. - Пара быков да коней - вот и все наше хозяйство.
- Так, так… А ведь ты прав, Петр Лукич, сынок-то похож на тебя.
Старик встрепенулся, выгнул грудь и словно сразу помолодел.
- Чистый патрет, Семен Михайлович, и личностью и выходкой, только што подюжей ростом и в плечах пошире. - Он с гордостью взглянул на сына и, отворотись, украдкой, что все же не ускользнуло от зоркого глаза Семена Михайловича, смахнул вдруг набежавшую слезу.
- Ну, ладно! - Буденный встал из-за стола. - Пойду отдохну. Я ведь двое суток не спал. Спасибо за угощенье, Петр Лукич.
- На доброе здоровье… Семен Михайлович, я вам постелю, - с готовностью предложил старик.
- Не надо, я сам. - Буденный дружески кивнул казакам и, с многозначительной улыбкой взглянув на Федю, ушел в горницу.
- Пойду и я коней посмотрю, да и поить время, - сказал Федя.
Он поднялся с лавки, надел кубанку и, прихватив ведро, вышел из хаты.
Лукич подошел к сыну и обнял его.
- Ах, Степушка, не думал я тебя живого увидеть! - сказал он, всхлипнув и часто моргая красными веками.
- А маманя где, батя?
- В подводах наша маманя, - вздохнул Лукич. - Кадеты угнали снаряды возить.
Он оторвался от сына и, нетвердо ступая, направился к печке.
"Как его за эти годы согнуло! - с тоской подумал Харламов, провожая взглядом отца. - А был совсем ничего".
- Поешь, сынок! Голодный, небось, - сказал Лукич, поставив на стол миску с лапшой. - Маманя как знала - наготовила. С курятиной. Твоя любимая.
- Угнали, стал быть, - сказал Харламов, нахмурившись. - А я ей гостинца привез.
Он вытащил из кармана увесистый мешочек и вытряхнул из него фунта два сахару.
- Хороший гостинец, - похвалил Лукич. - Мы этого сахара уже два года не едали. И что ж, много вам его дают?
Харламов улыбнулся, блеснув чистым оскалом ровных зубов.
- А мы, батя, сами его берем.
- Как тоись сами? - удивился старик.
- А мы, как бы сказать, у Деникина на довольствии состоим. Он, стал быть, у нас вроде главного интенданта.
- Что-то ты чудное гутаришь, Степка. Ты не смейся, покеда не осерчал. А то я тебя зараз… - погрозился старик.
- А я и не смеюсь, батя, - сказал Харламов, пряча улыбку. - Ты слушай: Антанта - это, стал быть, английские и французские буржуи - шлет Деникину всякое барахло. Ну, как бы сказать, обмундирование, снаряды, сахар, какаву. А мы налетим и отнимем. - Он снял поясок и распахнул полушубок. - Гляди, какой френч отхватил!
- Важнецкое сукнецо! - Лукич даже пощелкал языком, пощупав материал. - Видать, офицерское. А ты, часом, не командир?
- Нет, боец.
- Та-ак… Ты б разделся, сынок. Упаришься в полушубке.
Харламов отрицательно качнул головой.
- Мне, батя, зараз нужно итти.
Жалкая морщинка скользнула в углу рта старика. Он ревниво посмотрел на сына.
- К девкам, что ль?
- Нет. Так, по делу.
- Дело, значит, завелось…
Харламов быстро доел лапшу, вытер ладонью губы в отложил ложку.
- Степа, а за какую батарею Семен Михайлович поминал? - помолчав, спросил Лукич с тайной надеждой подольше удержать сына.
- Да там не одну батарею, там девятнадцать орудий забрали. Целый корпус разбили.
- А ты, сынок, давай расскажи.
- Про все боя-походы до утра не управишься рассказать. Длинная музыка.
- А ты корочей.
- Я закурю, батя, можно?
Харламов вытащил кисет с махоркой, скрутил папироску и вставил ее в самодельный камышовый мундштучок.
- Я, батя, за это время весь Дон с боями прошел, - начал он, закурив. - Прошлый год с товарищем Сталиным Царицын обороняли. С Красновым, Улагаем, Мамонтовым и другими прочими генералами бились. Каждый день бой, а то на одном дню несколько раз в атаку кидаешься. В рейды ходили. По первам под Иловлинскую. Там меня в руку поранили. Потом под Качалинскую. Порубаем, переднюем и дальше, а то и без отдыха. Мы тогда еще не корпусом, а бригадой и дивизией были. Верст пятьсот с боями прошли, кадетов гнали. Зима. Дорога тяжелая. Бывало, и нам попадало. У кадетов тоже есть отчаянные. Разный у них народ - кто по доброй воле, кто мобилизованные. Другой и рад бы к нам перейти, да боится, а потому и бьется до последнего. И вот, скажи, у кадетов в пять-шесть раз поболей нашего конных полков, а мы их бьем.
- А почему так, сынок? - спросил Лукич.
Харламов помедлил с ответом. Между его угловатых бровей легла морщинка.
- А потому, батя, - заговорил он, помолчав, - что мы бьемся, стал быть, за народное дело, как то товарищ Ленин указывает… А они, кадеты, хвалятся, мораль пущают, что за единую, неделимую Россию воюют. А кто ее хочет делить, Россию-то? Мы, что ли? Они сами. Генерал Краснов какую программу объявлял? Дон, Кубань отделить. Верно? А мы ничего не хотим делить. Свое государство строим - рабоче-крестьянское. Нет, они не за Россию воюют, а за то, чтоб обратно посадить буржуев на шею трудовому народу. Чтоб обратно одним было все, а другим ничего. А разве это справедливо? Нам, батя, наши комиссары всю эту политику вот как объяснили. Потому нам и в бой итти весело. Потому мы со всей контрой вот что исделаем, - сильно хлопнув ладонью, он выбил из мундштука брызнувший искрами окурок папироски и растер его ногой. - Нехай не становятся на пути.
- А ты, сынок, часом, не большевик? - помолчав, спросил Лукич.
- У нас, батя, все большевики.
- Партейные, значит?
- Нет. Партийные у нас в корпусе руководители наши.
- Чтой-то я, Степка, не пойму. То ты гутаришь, что все у вас большевики, а то не партейные. Как же это так понимать?
Харламов поежился.
- Видишь, батя, тут… как бы сказать… такое дело: мы еще не успели фактично записаться, а вот как позапишемся, то все будем партийные…
Лукич покачал головой:.
- А все-таки чудно получается. Одни с большевиками пошли, другие против. Надо б всем в одну точку бить.
Харламов помолчал и сказал:
- Народ у нас еще темный. А если бы все товарища Ленина послушали, как он говорит, то, по моему рассуждению мыслей, не было бы такой гражданской войны… Конечно, есть, которые беспощадные контрики. Но их не так уж и много. Мы бы с ними быстро управились… Я вот тоже был совсем темный человек. Как слепой ходил, покуда товарища Ленина не послушал, как он говорит.
- Но? - Лукич весь встрепенулся. - Ты, стал быть, самого товарища Ленина видел?
- И видел и слышал. Мы ить при Керенском в Питере охрану несли. И вот раз едем по Каменноостровскому - я, Рёва Иван, Мингалев Зиновий и еще один казачок с первой сотни, фамилию его позабыл. Вдруг видим - народу!.. А с балкона человек говорит. Это и был он самый, Владимир Ильич. Мы еще в личность не видели его. А тут какой-то старичок, по виду рабочий, увидел нас и шумит: "А ну, казачки, давайте поближе. Послушайте нашего товарища Ленина". Хорошо. Завернули коней. Подъезжаем под самый балкон. А он, Ленин, оттуда выступает. "Мир, - говорит, - хижинам, война - дворцам", и так и дальше… Как скажет слово, так будто в сердце вкладывает. Слушаю его и вижу, что он нашу, бедняцкую, линию ведет. И говорю ребятам: "Вот это, видать, правильный человек". Ну, те двое были со мной вполне согласные, а Мингалев: "Нет, - говорит, - мне с большевиками не по пути".
- Постой… Энто какой Мингалев? Не с Казанской атаманов сынок?
- Он самый. Зараз у Мамонтова взводом командует… И вот я стал почаще ездить туда. Как в наряд - я на Каменноостровский. И ребят с собой приводил. А Мингалев, видать, есаулу шепнул. Тот меня вызывает. "Ты, - говорит, - большевик?. Я тебя, такого-сякого, под военный полевой суд подведу…" Да. А тут и Октябрьская революция вскоре. Сначала я в Красной гвардии служил, а потом до Семена Михайловича перешел…
- Стал быть, ты, сынок, крепко веруешь, что за правое дело бьешься? - спросил Лукич, помолчав.
- Крепко, - твердо сказал Харламов.
- Гляди, не пошатнися. Я слыхал, старики промеж себя толковали - казаков-то с мужиками поравняют.
- Ну и нехай. Все должны быть равные. Я, батя, не пошатнусь. У меня линия верная.
- Ну, в час добрый… Ты, Степа, расскажи, как батарею забрал, - попросил старик.
- Зараз, батя, по порядку. Ты слушай… Как под Качалинской кадетов разбили, так обратно под Царицын пошли. Только слышим: генерал Попов с пятью конными полками под Котлубанью взял в плен сколько-то нашей пехоты. Ну, Семен Михайлович тут зараз маршрут вменил и ударился прямиком через хутор Вертячий на перехват Попову. Всю ночь переменным аллюром шли. Поспешали. Надеялись врасплох его застать. Чуть зорька - и вот она, Котлубань. А Попов, гадюка, успел - засаду сделал. В степи-то далеко слыхать. А тут такая громада идет, поболе двух тысяч коней. И только это две бригады развернулись, а нашу в резерве оставили, смотрим: со стороны кадетов конные батареи наметом летят. Выскочили на ровное, снялись с передков (издали кони и люди, как мураши) и - бац! бац! - картечью по нашей колонне. А с левой руки конница выходит. Как глянул - сердце оборвалось. Валом валит. Пять полков! Туча! Степь, скажи, как чернилом заливает. Палаши, пики на солнце блестят. Штандарты вьются. Как двинули на нас, ажник земля затряслась. Семен Михайлович попереди дивизии выскочил, палашом махнул: "В атаку! За мной!" С ним две бригады. Понеслись. Гляжу: зараз врукопашную сойдутся. А тут и мы двинулись. Пустили коней, аж ветер в ушах свистит. И только мы пошли, а Попов, вражина, резервный полк нам в правый фланг бросил. Вылетают с балки черкесюки аль ингуши. В черных бурках, в белых башлыках. Что-то по-своему визжат, ажник по-волчьи воют. Наш командир полка, бойцовский командир, кричит нам: "Повзводно направо! Бей их! Руби!.." Да куда! Разве атаку удержишь? Мы коней-то уж во весь мах выпустили. Сразу ведь не остановишь. И что б тут было - не знаю. Как вдруг вылетает наш геройский начдив Городовиков Ока Иванович. Сам небольшой, а как палашом секанет, так до седла развалит. А с ним пять бойцов. Он всегда держит при себе эту пятерку на случай какой неустойки. Все сорви-головы. Рубаки, каких свет не видывал! И эх! Как ударят! И пошла крошить! А за ними весь полк. А те две бригады, что Семен Михайлович вперед увел, на главные силы ударили, смешали их и погнали. Мы до пленных: "Выходи, братва, свободные!" А они и плачут и смеются. Кому ж радостно в плен итти! Да еще кадеты их почти догола растелешили, а время - февраль, холодно… И такую мы тут с Семеном Михайловичем Попову панику сделали, что он все орудия, пулеметы, обозы бросил, очки потерял, а сам с остатками почти до самой Карповской наметом летел и сослепу на нашу пехоту набежал, а пехота с бронепоездами вперекрест его взяла. Тут ему и крышка… В этих боях Семена Михайловича два раза поранили. И, скажи, оба раза в левую руку. А он хоть бы что…
Дверь скрипнула. В хату вошел Федя, нагруженный седлами. Он сложил их в угол и молча присел на лавку. Харламов посмотрел на него и продолжал:
- Ну, кончили бой, остановились на отдых. А тут несут приказ от командующего армией товарища Ворошилова разбить генерала Толкушкина. Он в это время Ляпичев занял.
- А у Толкушкина, сынок, большая сила была? - спросил Лукич.
- Пехотный корпус и два полка кавалерии.
Старик с удивлением покачал головой.
- Ты, Степка, часом не брешешь, сынок? Конной дивизией да на корпус пехоты! Чудно…
Харламов усмехнулся:
- А нам, батя, не впервой. Семен Михайлович хорошо приучил нас до этого, дела. Приобыкли. Да… И все б ничего, да такая мокреть пошла. Дело-то к весне. Заквасило, поплыло. Снег тает. Ручьи бегут. Балки водой заливает. А грязюка! Как пеший ступишь, нога вынается, а сапог остается. Вязко. Под орудиями кони становятся. Короче сказать - тяжелое положение. Семен Михайлович над картой сидит, смекает, как быть. Потом построил дивизию и гутарит: "Товарищи бойцы! Много мы с вами белых гадов поуничтожили за народное дело. Теперь имеем приказ разбить генерала Толкушкина. Он, вражина, окопался в Липовце за колючей проволокой и смеется над нами. Стал быть, без артиллерии его не выбить, проволока и сила большая. Но по такой дороге нашим коням пушек не выгнуть. Приказываю: батареи и тачанки с пулеметами оставить на месте. К ним - полк прикрытия. Батарейцам на коней сесть. С нами поедут. А как дойдем до Толкушкина, навалиться на него тремя полками внезапно, а первое дело - батареи у него отнять и с тех батарей смертным боем беспощадно крыть белого гада".
- Ловко! Хи-хи-хи-хи! - залился Лукич. - Ай да геройский командир! Вот это расплановал! Славно! Так и сказал?
- Ну, может, что и не так. Я, батя, в общем рассуждении мыслей рассказываю. Много он еще тут гутарил и так ладно распорядился, что не успел Толкушкин чаю напиться, а мы уж достигли его, рубим, бьем, батареи у врага берем и с них гада кроем… Я сам в разъезде шел, в головном дозоре за старшего. Со мной ребята бойцовские. Меркулов-атаманец и мой дружок Митька Лопатин - шахтер. Только мы с балочки - и вот она, батарея. С тыла зашли. Мать честная! Зараз, думаю, кадеты нас обнаружат. А разъезд поотстал. Что делать? Только, помню, Семен Михайлович все про внезапность наказывал. Я и шумнул ребятам: "Даешь атаку!" Как мы вдарили с тыла! Рубим, бьем, конями топчем! Я шумлю: "Бросай оружие!" А сам крою их так, аж в передках кони вдыбки встают… Митька мой было-к там пропал. Командир батареи в него два раза с нагана ударил. Ну, а тут и взвод подоспел с батарейцами. Завернули орудия и ахнули с прямой наводки… Вот, стал быть, какие дела. Корпус разбили, взяли в плен две тыщи пехоты, шестьсот сабель кавалерии, девятнадцать орудий и пулеметов сколько-то, а нас в трех полках и двух тысяч не было…
Харламов замолчал и потянул из кармана кисет с махоркой.
- Ты что же, друг, до конца не говоришь? - заметил Федя.
- А что?
- Он, папаша, в этом бою Митьке Лопатину жизнь спас, как коня под ним подвалили, - пояснил Федя, обращаюсь к Лукичу. - Сам было пропал, а Митьку от смерти отвел.
- Молодец! По-нашенски сделал, сынок, - заулыбался Лукич. - И у нас бывало в турецкую конпанию, всё бывало командиры говаривали: "Товарища люби больше себя". Так-то, сынок…
- Ну, батя, ты не серчай, а мне время итти, - сказал Харламов, поднимаясь и расправляя широкую грудь.
- Я не неволю… Ты навовсе, сынок? - спросил старик дрогнувшим голосом.
- Да нет, завтра приду. Мы, стал быть, много тут простоим. Так что еще повидаемся…
Проводив сына, Лукич убрал со стола, потом принес зипун и подушку.
- Ну, Хведя, и нам пора спать, - сказал он, постилая на лавке. - Ты лягай тут, а я уж на стариковское место, - показал он на печку.
- Постой, папаша, здесь будет спать еще один человек, - сказал Федя.
- Кто такой?
- Адъютант Семена Михайловича.
- Ну-к что жа, места хватит. Нехай на той лавке ложится. Я ему свою одеялу отдам. Она мне ни к чему. И так жарко.
Старик постелил на другой лавке и, кряхтя, забрался на печку.
- Папаша, а сынок у тебя, видать, уважительный, - сказал Федя.
- Степка? А как же. У нас, Хведя, все уважительные, - засипел Лукич, глухо покашливая. - Конешно, война трошки пошатнула эту уважению… Ну, сам скажи, разве можно старому человеку да без ласки? Он жизню прожил. Скоро ему помирать. Как же его не приветить?.. У нас, на Дону, стариков завсегда уважают. Как бывало казак возвернется с похода, так первое дело отцу и матери три земных поклона кладет. Потом старшим братьям. Да. А жена его три раза коню в пояс кланяется за то, что хозяина живым до дому принес… У нас, Хведя, кругом уважение. Редкий случай, коли муж с женой поругаются. Да нет, не помню. Кажись, за мой век такого и не бывало… А вот после первого октября друг дружке подарки дарят.
- Это почему после первого октября? - спросил Федя.
- Обычай такой. Как всю работу закончат, соберутся семьей, и хозяин первым одаривать начинает. Вот ты, Анюта, иль как ее там, хорошая мать и хорошо вела хозяйство - на, получай кашемиру на платье. Да… А ты, Митя, хорошо работал, да ругался, да пьяным напивался. Нехорошо это. Ну тот, конешно дело, проситься начинает: простите, мол, батя, больше не буду…
- Подумаешь, грех - ругался? - заметил Федя. - Иной раз без крепкого слова нельзя.
- Как же не грех! - удивился Лукич. - Насчет этаких слов у нас не дай и не приведи.
- В общем надо понимать, папаша, что у вас была тишь, да гладь, да божья благодать. Так, что ли? - спросил Федя с тонкой иронией.
- Ну? - Лукич выжидающе посмотрел на него.
- А кто при старом режиме на усмиренья ходил, рабочих плетями порол?
Лукич пожал худыми плечами.
- Ну-к что жа! Темные мы были, - заговорил он, почесав в голове. - За это, конешно, мы виноватые. Зато теперь, в революцию, почти все казаки-фронтовики, с верхнедонских, с товарищами пошли. Стал быть, вину свою искупили.
- Искупили? А кто у Мамонтова воюет?
- Ну, это атаманы-богачи да которые несознательные. Да ить больше с них старики, приверженные к старому порядку. А молодые казаки больше в красных. Вот и Степка мой…
- Тш-ш! - Федя вдруг привстал и прислушался.
- Ты што? - спросил старик.
- Семен Михайлович никак меня звал, - сказал Федя.
Он встал с лавки, прошел через хату и, тихонько открыв дверь в горницу, прислушался.
Постояв некоторое время, Федя, шлепая босыми ногами, вернулся на лавку.
- Спит? - спросил старик.
- Спит. Видать, поблазнило мне. А может, застонал. У него ведь и руки и ноги пораненные.
- Видать, большой душевности человек, - помолчав, сказал Лукич.
- Очень хороший… с хорошими. Ну, а лодырь лучше ему не попадайся. Терпеть ненавидит. Лучше сам уходи, пока цел.
- Значит, лодырям не потатчик?