- Доверие, недоверие… Может, ты полицаев прислужник?
- Не! Напротив, я на маслозаводе в сепаратор гайку кинул; - сказал старичок и протянул разведчику замусоленную бумажку.
- Будет расспрашивать, - сказал Лёвушкину Андреев. - Ты бы немцев так расспрашивал.
- А я учёный-переученый… Ты погляди, какой документ! "Свидетельство… указом его императорского величества… о высочайшем пожаловании Стяжонку Григорию Данилову… Георгия третьей степени…" Во!
- Удобный документ! - сказал старичок. - Всеобщий! И для немцев, и для полицаев, и для своих…
- Отдай ему бумагу, - сказал майор и, кряхтя, слез с телеги.
Бывалый солдат Стяжонок сразу почуял в Топоркове настоящего командира и невольно подтянулся, лапти его сошлись каблуками.
- Немцы в Крещотках есть? - спросил Топорков.
- Нету.
- А в Вербилках - не знаете?
- Ив Вербилках нету. Чего им там? Наглядывают время от времени. Полицаи наведываются. Господин Щиплюк, трясця его матери. Так у нас будет специальная просьба до вас, чтоб вы его наказали примерно - повесили или расстреляли, это уж как вам будет угодно.
- Очень вас просим, - тут же вмешались в разговор старушки, услышав фамилию Щиплюка, губы их гневно затряслись. - Обтерпелые из-за него, как ягнята!
- Ивана-объездчика в тюрьму забрал и дочку его, Клавку…
- Он такой: как в дом, так и гром!
- Мальчонку стрелил в Крещотках.
- Бабы-солдатки, у кого мужья в Красной Армии, со слёз слепнут от него!
- Ясно! - прервал старушечий речитатив Топорков. - А своих партизан у вас нет, что ли?
- Богом забытый край, - вздохнул Стяжонок. - Партизаны там, за Сночь-рекой. - Он прищурил хитрый глаз: - Вы, должно быть, туда идёте?
- Допустим…
- Н-да, - вздохнул Стяжонок. - Переправиться вам трудно будет. Тут на сто вёрст вокруг один мост был, в Ильнянском, да и тот наши взорвали. А на реке везде немцы.
Он оглядел партизан, заморённых лошадей, повозки, ящики. Особо остановился на слеге, заменявшей колесо.
- Что бы я вам посоветовал. Идёмте с нами в Вербилки. Тут недалеко. Переночуете, передохнете, ремонт вам произведём, а утром порешите, куда надо…
Андреев вздохнул и крякнул при упоминании об удобном ночлеге. Майор же, подобно Стяжонку, оглядел свой потрёпанный, еле бредущий обоз.
- Баньку истопим, будьте любезны, - добавил старик. - И политически надо бы… Соскучился народ по своим…
И уже развернулся обоз, и словно бы веселее заскрипели колёса, и резвее пошли лошади, учуяв вдали запах жилья.
Впереди обоза шагали Топорков и Стяжонок. Чуть поотстав, как почётный эскорт, шли две женщины в чёрном.
- Деревня, конечно, штука хорошая, - говорил Лёвушкин, помахивая кнутом над головами коней. - Да хитрая штука! На сто душ всегда может одна дерьмовая сыскаться. Вот что меня беспокоит. Как думаешь, старик?
- Это конечно, - согласился мудрый таёжник Андреев. - Доверять без разбору нечего, это верно. Да только и без деревни нам, партизанам, не прожить. Вот шли мы по болотам, по безлюдью, и в душе пусто стало.
- А у меня в животе, - возразил разведчик. - По деревенской пище соскучился.
- Э, твои заботы, - махнул рукой Андреев. - Переправа меня беспокоит.
- Боишься?
- Себя-то не жаль. Я-то своё дело в жизни выполнил: и детей вырастил, и внучат понянчил…
2
Это была небольшая, дворов на тридцать, лесная деревушка, типичная для той стороны украинского Полесья, где чувствуется близость к Белоруссии и России: здесь можно было увидеть и мазанку, и сруб с резными наличниками, и незатейливую белорусскую хату…
Топорков вместе с двумя старушками и Стяжонком шёл по единственной, прямой, утыкающейся в берёзовую рощицу улице, осматривал окна и дворы, словно бы вызывая деревню своим открыто партизанским видом.
Следом в деревушку входил обоз, заполняя тишину скрипом колёс и усталым лошадиным пофыркиванием.
И одна за другой стали открываться калитки, и на улицу выходили, немо и строго глядя на партизан, на их оружие, грязные шинели и ватники, перевязанные проводом сапоги, старики и дети - мирное население военного времени.
Партизаны подтянулись, старались держаться прямо и не выказывать смертельную усталость. Они медленно двигались в коридоре лиц - морщинистых, продублённых, спёкшихся на жаре и работе и совсем ещё юных, без единой отметки времени.
Крестьяне всматривались в партизан с болью, волнением: а вдруг возвращается свой, несказанно изменившийся муж, брат, сын, отец… Они радовались, видя в них частичку того мира, который откатился с последними красноармейскими частями и теперь где-то далеко, за лесами, вёл отчаянную войну. Они огорчались, потому что люди, принёсшие дыхание этого мира, были бледны, усталы и слабы… Они смотрели на них с надеждой, потому что, несмотря на пергаментную бледность щёк, несмотря на разбитые сапоги, партизаны держали оружие крепко и шли как хозяева, не таясь.
…Топорков вздрогнул. За плетнём, у крытой дранкой мазанки в три подслеповатых окна, где пышно, последним осенним цветом цвели золотые шары, он увидел лицо, которое на миг приковало его внимание и заставило забыть обо всей деревне.
Оно густо заросло кудлатой бородкой, и нечёсаные пепельные космы скрывали лоб. Но бородка была нестарой, молодцеватой, купеческой была эта бородка, и из-под пепельных косм смотрели на Топоркова свежие, с твёрдым жизненным блеском глаза.
Майор приостановился на миг, насупился, как будто припоминая что-то, но затем двинулся дальше.
- Что это у вас за бородач вон в той мазанке с цветами? - спросил он Стяжонка и оглянулся ещё раз. Но лица у золотых шаров уже не было.
- А… То Фроська взяла в приймы. Пленный. У неё хозяйство, вот и взяла, будьте любезны. Мужик гладкий, помогает. Сидор, если вернётся, в обиде не будет. Он прежде всего хозяйство ставит, - пояснил Стяжонок.
В конце улицы, как бы запирая своим увечным телом выход к берёзовой роще, стоял, опираясь на самодельные костыли, одноногий, свирепого вида мужик. Широкие плечи его были приподняты от костылей, как крылья.
Когда Топорков со своим эскортом приблизился к одноногому, он молча указал костылём на двор, и они прошли за плетень, где выстроилась, как по ранжиру, босая конопушная детвора.
- Коваль! - сказал одноногому Стяжонок, и смешливые хитрые глаза старика, юлившие при встрече с незнакомыми лесными людьми, были строги, и голос звучал почти начальственно. - К нам товарищи пришли на ночёвку. Надо поспособствовать.
- Ясно! - мрачно сказал Коваль. - Надо их не в дом, а в клуню. Там безопаснее, выход к лесу на три стороны. - И буркнул, обращаясь к детворе: - Мишка с Катькой, баньку на задах, у клуни, топить! Санька, бери Тишку, Макогоновых, Степняков - и гоните овец пасти на концы деревни. Всю ночь будете пасти, с кострами. Чтоб ни одна живая душа - ни туда, ни сюда без вашего глаза.
Словно ветром сдуло детвору. Напряжённое лицо Топоркова просветлело.
- Спасибо, - сказал он, улыбаясь Ковалю одними глазами.
- Коваль! - представился одноногий и протянул страшной жёсткости ладонь. - Участник белофинской.
Его тёмные, суровые глаза сощурились в ответной улыбке.
- Вот это и есть мой зять, будьте любезны! - сказал Стяжонок с гордостью.
3
Перед большой, крытой порыжевшей уже, подпрелой соломой клуней на огороженном току хрустели свежим, сочным сеном лошади. Рядом, у телег, постукивали топорами Стяжонок и Коваль. Они меняли заднюю ось, примеряли колесо. Топорков помогал им.
Коваль, отставив костыли и подпрыгивая на одной ноге, работал ловко и ворочал дрогу с такой лёгкостью, что в голову невольно приходила мысль о том, какой неимоверной силы был этот черноволосый мрачный мужик до увечья.
Неподалёку примостился и Бертолет со своим электровзрывателем. Он был занят тем, что прилаживал к доске сложную передачу, главной составной частью которой была ржавая зубчатка от велосипеда с торчавшим, как кость, шатуном, и Стяжонок не без иронии посматривал на эту конструкцию.
Наконец старик не выдержал и спросил, щуря глаз:
- Извините, вооружённый товарищ, для каких надобностей вы это делаете… вроде велосипеда?
Бертолет поднял на старика ясные свои, наивные глаза.
- Подрывное устройство, - охотно пояснил он. - Раздобыл магнето мотоциклетное, да ведь без маховика не раскрутишь как следует, чтоб снять с него две тысячи вольт… Думаю, видите ли, с помощью передачи…
- Мгм, - сказал Стяжонок.
- Они технику со всей Европы гонят, - громыхнул насупленный Коваль, - а мы их велосипедом собираемся.
- Ничего, ничего, - успокоил их Стяжонок. - Там есть техника, на фронтах, а нам и этого будет… А вы, товарищ, не из учителей? - спросил он у Бертолета заинтересованно.
- Преподавал до войны.
- Вот! - Старик, гордый подтвердившейся догадкой, взглянул на Топоркова, который молчаливо обтёсывал тонкую колёсную спицу. - Сразу видно: речь культурная. - И вздохнул: - Ох, нема учителей нынче. Ребятишки растут, как волчата - ни тебе алгебры, ни стишка выучить, будьте любезны! Скорей бы вы до дела повертались!..
…Из маленькой бревенчатой бани, что стояла неподалёку от клуни, близ ручья, выскочил распаренный, завёрнутый в серое рваное рядно Лёвушкин. Глаза его светились весело: он был прирождённый солдат, Лёвушкин, он умел ценить минутную утеху, зная, что от боя до боя недолог путь.
- Дуй в баню, Бертолетик! - крикнул он. - Теперь я понимаю, почему на флоте перед сражением приказывали мыться - и во всё чистое. С лёгким паром приятнее возноситься…
Но недолго наслаждался Лёвушкин покоем и махоркой, которую щедро отсыпал ему в газетный листок одноногий Коваль. Медсестра Галина вышла из клуни с огромной деревянной бадейкой в руке и тут же приметила праздного разведчика.
- Лёвушкин! - скомандовала она. - Хватит прохлаждаться. Неси горячую воду, Степана вымою прямо в клуне, чтоб не трясти!
- Слушаюсь, ваше милосердие, - сказал Лёвушкин и поднял глаза на Галину. - А может, я с ездовым справлюсь? Тебе, может, неудобно?
- Дурак! Ну, дурак! - сказала Галина и принялась развешивать на оглобельных тяжах влажные рыжие бинты. - Неудобно?! Это когда вам руки-ноги режут, когда кость скрипит, вот тогда мне неудобно. Тазы с кровью вашей мужской выносить - вот что мне неудобно, - добавила она с болью, сдавленным голосом. - А всё остальное - удобно. - И она, развесив стираные бинты, скрылась в клуне.
- Трудящая девушка, - сказал Стяжонок и одобрительно крякнул.
- Добрая будет жинка, - подтвердил мрачный Коваль. - Жива бы осталась.
- Эх, товарищ командир, - обратился Стяжонок к молчаливому Топоркову. - Погостили бы у нас денька хоть три. Дали б людям роздыху. Усталый народ!
- Нельзя, - ответил Топорков, продолжая равномерно взмахивать топором.
- Да и на вас поглядеть - кожа да кости. Как только топор держите!
- Нельзя, - повторил Топорков. - Завтра выходить.
- Приказ, значит, - сказал Коваль. - Ну что ж… Ваше дело такое, военное. Вот только раненый при вас - непорядок это. Раненый вам помеха. Да и ему спокой нужен, може, и выживет.
- Что вы предлагаете? - спросил Топорков. - К вам сюда ведь немцы наведываются…
- Сюда - да. Тут его оставить, это верно, рисково. А вам всё равно мимо лесного кордона идти. Там его и оставите. Там тихо. Самого объездчика Ивана полицаи забрали, Щиплюк с ним свои старые, довоенные счёты сводит. А дети его там, мы им всем миром хлеб, другой какой харч поставляем. Так что лишний рот нам не в тягость. А он, може, и выживет.
- Мы подумаем, - сказал Топорков.
4
Горела над деревней лимонная осенняя заря. Пригасал день, дома тёмными кубами вставали на жёлтом небе.
Топорков с автоматом за плечом шёл по пустой улице. Подошёл к мазанке, за плетнём которой, несмотря на поздний час и холод, как солнце, пылали золотые шары.
Топорков прошёл за калитку и, тяжело дыша, перешагнул приступку. Постучал.
- Заходьте, заходьте! - ответил стуку певучий женский голос.
В светёлке горела керосиновая лампа - неслыханная роскошь для военных времён, стены были гладко выбелены, и пергаментное лицо майора слилось с их фоном.
- Сидайте! - сказала женщина и смахнула с табурета несуществующую пыль.
Ей было около сорока - крепкая, с крепкой грудью, с тёмными крепкими руками. Перед её живостью и здоровьем Топорков казался бесплотным, как тень.
- А где сам? - спросил майор.
- Щас, щас, - сказала женщина, обеспокоенно покосилась на автомат и вышла в коридор, там загрохотала какими-то задвижками.
Топорков окинул взглядом горницу: взбитые подушки, чистый глиняный пол, герань и "слёзки" на подоконниках и фотографии, фотографии… А между окнами в обрамлении рушников главная фотография: Он и Она, оба в чем-то схожие, крепколицые, скуластые, серьёзные, видать, очень хозяйственные.
Топорков вяло, ссутулившись, сел на табурет. Он и Она следили со стены за каждым его движением.
Прогрохотало, проскрипело в сенях, и в светёлку вошёл мужчина с кудлатой свежей бородкой и густыми пепельными космами.
Они пристально вглядывались друг в друга - бородач и Топорков. Лицо мужчины наконец выразило несмелую радость.
- Значит, всё-таки Топорков! А я гадал: он или нет…
- А я тебя сразу узнал, капитан Сыромягин, несмотря на бороду!
Мужчина приложил палец к губам и оглянулся на дверь.
- Лейтенант, а не капитан, - прошептал он. - Для конспирации.
- Ближе к народу? - спросил Топорков и указал на табурет напротив. - Садись.
Протянутой руки он не заметил. Сыромягин сел и беспокойно заёрзал.
- Значит, и ты бежал… - и густым зычным голосом крикнул в дверь: - Фрося, тащи закуску и всё прочее!..
Хозяйка влетела с тарелками и бутылкой так стремительно, словно стояла, томясь, за дверью, как генеральский вестовой. В ней чувствовалась добрая довоенная выучка.
Толстое, нежнейшего мраморного рисунка сало было на этих тарелках, и кровяная колбаса была на них, нарезанная тёмно-вишнёвыми ломтиками, и лучок, и крупнокалиберные чесночины.
- Ты когда бежал? - спросил Сыромягин.
- Неделю назад.
- А я уж два месяца. Летит время!
- Да, - согласился Топорков, не сводя с Сыромягина пристального взгляда.
- Эх, были мы в зубах самой фашистской смерти, а теперь вот на свободе. Не верится! - сказал Сыромягин и поспешно разлил самогон в стаканы.
- После тебя в нашем бараке каждого пятого расстреляли, - тихо сказал Топорков. - Двадцать человек!..
- Да, это уж у них порядок железный! Сволочи…
- Я четвёртым оказался.
- Повезло! Эх, майор. Ну, что смотришь так, не пьёшь? На войне - кому везёт, кому нет. Сам знаешь. Осуждаешь, что ль? Все мы побывали в переделках, огонь и воду прошли. И судьба распорядилась, кому какой жребий. Мог и я оказаться пятым.
Стакан в его руке нерешительно завис над столом.
- Да, жребий, - сказал Топорков задумчиво. - Полицаи не беспокоят?
- Прячусь. Деревня дружная, предупреждает. Староста свой, дурит немцев.
- Каждого пятого… Вот лейтенант Сысоев оказался пятым.
- Это у них так заведено, - угрюмо повторил Сыромягин и поставил стакан на стол.
За плечом своего бывшего товарища Топорков видел чисто выбеленную стену, на которой висели фотографии: остановившийся во времени довоенный крестьянский мир. В этом мире не было места капитану Сыромягину. Не он, капитан, был тем скуластым парнем в ситцевой косоворотке, в полушубке, в пиджаке с гигантскими ватными плечами, с гармоникой, со щенком на коленях, не он, капитан, был парнем, который выстроил эту мазанку, посадил золотые шары под окнами и прибил на стену меж окнами классический семейный портрет. Он и Она…
- Двадцать человек! - повторил Топорков.
- А после тебя? И ты на воле гуляешь! Ешь и пьёшь… И за тебя люди полегли. И ты даже не знаешь кто.
Топорков встал.
- Я не за то тебя виню, что от фашистов на волю бежал, - медленно, скрипуче сказал он. - И не за то, что сало ешь. Я за то виню, что от полицаев хоронишься. Войну пережидаешь. Ты за тех двадцать воевать должен. Ты двадцать немцев должен уложить! При-мак!
Он направился к двери.
- Я не трус, ты знаешь! - крикнул Сыромягин. - Ты ж меня знаешь по лагерю…
- Не только беда испытывает, - сказал Топорков устало. - Благополучие тоже испытывает. Храбрый ты был от отчаянья, а сытый ты - трус… И вот что, Сыромягин…
Майор прислонился к косяку. Голос его зазвучал почти задушевно:
- Если б это было не в деревне, которая нас приютила и обогрела, я бы расстрелял тебя как дезертира. И никаких угрызений совести не испытывал. Затем и пришёл, чтоб сказать тебе это. Подумай!.. - И вышел.
Хозяйка Фрося серой мышью шмыгнула, пропуская его к двери, звякнула щеколдой, поспешив запереть мазанку. Она охраняла временный этот военный уют, ограждённый от войны глиняными побелёнными стенами.
В ночь постепенно уходили леса. На закраинах деревни, у дорог и тропинок, горели костры, и сидели у костров деревенские мальчишки - зоркие и неподкупные часовые.
- Я тоже, как четырнадцать исполнится, в партизаны пойду, - говорил один, конопушный. - Я знаю, с четырнадцати они берут…
У клуни на фоне мерцающего, ещё не утратившего нежного зелёно-жёлтого цвета неба виднелись силуэты Бертолета и Галины.
- Боже, как хорошо… не стреляют… тишина… И слышишь, лошади дышат?.. Будто уже мир наступил… - прижавшись к колючему, обтрёпанному пальто Бертолета, говорила Галина и снизу вверх смотрела на его измученное, с запавшими глазами лицо. - А может, ещё и спасёмся, выберемся, а? Может, вот так всю войну пройдём мимо смерти? Бывает ведь такое - люди с войны живыми приходят…
5
В клуне на глиняном полу горела плошка, и при её свете Андреев выкладывал из вещмешка нехитрые партизанские пожитки, а Топорков склонился над блокнотом.
"…Выбрались из окружения. Прикрывая отход обоза, погиб Гонта…" - записал он.
Пламя плошки металось, и белое лицо Топоркова то вспыхивало, то уходило в необъятную пустоту клуни.
"…27 октября… Прошли 60 км, остановились на ночлег в селе Вербилки…"
Резко качнулось пламя плошки, с визгом и очень широко распахнулась дверь, и в проёме встал Лёвушкин. Оставив дверь открытой, он, шатаясь, прошёл мимо плошки, едва не задев её. Остановился.
Андреев обеспокоенно посмотрел на майора, затем на Лёвушкина.
- Уважают нас, - сказал Лёвушкин. - Очень уважают нас в деревнях.
Майор спокойно и с интересом наблюдал за Лёвушкиным. Лёвушкин взглянул на майора, на Андреева. Взгляды их столкнулись. И Лёвушкин сказал ворчливо и с вызовом:
- Ну, что вы смотрите!.. Ну и нечего на меня смотреть! Мы вот здесь… - Он запнулся, мучась от косноязычия и стараясь выразить какую-то сложную и глубокую мысль. - Мы, значит, здесь, а они - там!
Неверным движением он указал на открытую дверь клуни.
- Кто они? - спросил Топорков.
- А!.. - махнул рукой Лёвушкин и резко опустился на сено. Неловко снимая сапоги, он пробормотал: - "Пусть сердце живей бьётся, пусть в жилах льётся кровь!.."
Так и не сняв сапог, откинулся на спину и затих.