Андреев с тревогой посмотрел на командира и, видимо решившись как-то защитить подгулявшего товарища, начал было осторожно и дипломатично:
- Товарищ майор!..
Но Топорков энергично взмахнул рукой, не давая старику высказаться:
- Ладно… Будем считать, что чисто нервное.
Разведчик, переворачиваясь в полусне, прошелестел сеном и пробормотал заключительное двустишие:
- "Живи, пока живётся. Да здравствует любовь!.."
День десятый
ЛЕСНОЙ КОРДОН. ВСТРЕЧА СО ЩИПЛЮКОМ
1
Едва начало светать, обоз уже выстроился на окраине лесного села. Партизаны проверяли упряжки, укладку ящиков. Позванивали под ногами примороженные крепким утренником лужицы.
Тут же хлопотал, помогая партизанам, Стяжонок в своём чёрном, лоснящемся комбинезоне. Приковылял на костылях и угрюмый Коваль, принёс тяжёлый узел.
- Провиант, - пояснил Коваль и вывалил узел на повозку. - А вот чего вам не можем дать: сапог и лошадей. Сами понимаете, какая ценность в мужицком деле.
Топорков оглядел "голландок", которых Лёвушкин подвязывал к задку телеги.
- Оставь им коров, - сказал майор. - Нам уж недолго.
- Не, тёлку можете оставить, - возразил Коваль. - А продуктовую берите. Пускай при раненом… - И добавил: - А переправляться советую в Крещотках. Народ там правильный: сплавщики. Подсобят. Придумают чего-нибудь.
- Придумаем, - подтвердил и Стяжонок. - Только в село обозом не входите. Одного кого-нибудь пришлите - ив крайний дом от дороги. То свояченицы моей дом, Марии Петровны. А она мне сообщит, и будьте любезны. Переправим!
Обоз тронулся. Топорков некоторое время стоял в нерешительности, как будто вслушиваясь в звуки пробуждающегося села: пение петухов, собачий лай, хлопанье и скрип калиток…
Он смотрел на мазанку, затынок которой густо порос золотыми шарами, и как будто ждал чего-то. Но тиха была мазанка, не шевелились занавески на окнах, не курилась труба.
Топорков попрощался с Ковалем и Стяжонком и, уже не оборачиваясь, клонясь вперёд прямым туловищем, пошёл догонять обоз.
И снова крутились спицы, отсчитывая походное время. Постепенно затихало пение петухов.
Когда Лёвушкин оглянулся, он увидел лишь берёзовый лесок, безжизненный и пустой.
- Может, мне приснилось? - спросил разведчик. - Может, не было этой деревушки?
- "Как сон, как утренний туман", - сказал Бертолет, не отрывая глаз от Галины.
- Во-во! - Лёвушкин усмехнулся, но, попав в перекрестие взглядов Галины и взрывника, почувствовав их особый, тайный смысл, нахмурился.
Майор взобрался на телегу и бессильно прислонился к ящикам.
- Что-то тяжело стало идти, дед, - сказал он Андрееву с виноватым выражением.
Медленно по песчаной дороге, рассекающей леса, двигался одинокий обоз. Было тихо. Обнажённые деревья стояли в предснежной задумчивости. Облетели за эту холодную ночь и дубы. Пусто и светло стало в лесах.
2
Топорков, сидя в телеге рядом с Андреевым, развернул карту.
- Что-то немцы от нас отстали. Потеряли, что ли? - обеспокоенно спросил Топорков.
- Да, спокойно идём, - отозвался Андреев. - Вот так бы и идти до самой до Сночи.
- Нельзя. Никак нельзя, - качнул головой Топорков. - Станут немцы нас в другом месте искать, на тот, на настоящий, обоз могут нарваться.
- Да, прав, выходит, Лёвушкин: мы свою судьбу с собой несём, как верблюд горб… - вздохнул Андреев. - Ну что ж… Нам-то с вами что! Мы-то с вами хоть пожили. А вот молодых очень жалко.
- Да, пожили… Вам сколько, Андреев?
- Шестьдесят три годочка. А вам?
- Тридцать.
- Сколько? - переспросил Андреев, и клинышек его бородки приподнялся от удивления. - Как тридцать?
- Тридцать. Недавно исполнилось.
- А-а… - простонал Андреев, пристально рассматривая майора. - Война это! Война, вот что она с людьми делает! Говорят, считай лета коню по зубам, а человеку - по глазам… А по глазам-то вам все пятьдесят…
Длинный тощий палец Топоркова долго блуждал над извилистыми линиями карты. Затем Топорков поднял голову, сказал Андрееву:
- Поворачивайте вот сюда, - и указал на заросшую лесную дорогу.
- Куда это, товарищ майор?
- На лесной кордон. Попробуем исключить из этой опасной нашей игры хотя бы медсестру и раненого…
Затем Топорков на ходу слез с телеги и остановился на обочине, ожидая, пока с ним поравняется повозка, на которой ехала медсестра.
Упряжки шли одна за другой, дружно, не требуя присмотра людей в ставшем уже привычным для животных порядке и ритме.
- Виллó, - сказал Топорков, не глядя в глаза Бертолету. - Пойдёте сзади, в прикрытии, метрах в ста от обоза.
Он видел, как Бертолет, не сводя глаз с медсестры, мало-помалу отстал и скрылся за деревьями.
- Сестра! - сказал майор, шагая рядом с медленно вращающимся и подпрыгивающим колесом. - Мне надо с вами поговорить.
Галина отвела взгляд от дороги, за поворотом которой исчез взрывник, и встревоженно посмотрела на майора.
- Вам нужно остаться на кордоне вместе с раненым, - сказал майор.
- Нет, - поспешно возразила Галина. - Нет!
- Выслушайте, - сказал майор. - Скоро начнётся самое трудное. Он не выдержит. - Топорков кивнул в сторону спящего Степана. - Ему и так становится хуже от тяжёлой дороги, от тряски. В деревне его нельзя было оставить.
Он прямо и коротко взглянул ей в лицо.
- Девочка, дорогая, я всё понимаю…
Впервые за всё время обозной жизни в речи строгого и сдержанного майора прозвучало местоимение "ты", и медсестра, холодея от этого дружеского обращения, не сводила глаз с пергаментных щёк и бледногубого рта.
- …Но это необходимость.
- Вы хотите, чтоб я живой осталась? - сказала Галина. - Вы этого хотите!
- Я хочу, чтобы все живы остались, - ответил Топорков, и сухие его глаза заблестели. - Но если мы будем везти раненого дальше, то не сохраним ни его, ни здоровых.
- Всё верно, верно, - сказала Галина, прижимая руки к груди и бледнея всё больше. - Только вы всё по закону рассуждаете, по логике, а не можете понять…
- Ты не права, - тихо возразил майор. - Я могу понять. Просто мне приходится думать сразу за очень многих людей, но понять я могу. У меня на Большой земле жена. Такая же молодая, как ты. Ей двадцать лет. Я поздно женился, перед самой войной. Она очень хорошая, очень красивая. Такая красивая, что мне приходится заставлять себя не думать о ней. Иначе становится очень тяжело, и я боюсь не выдержать… Война, девочка, война, и от этого факта мы никуда не можем скрыться.
Неутомимо вращающееся колесо отсчитывало секунды, и с каждой промелькнувшей спицей приближался кордон.
3
Дом объездчика стоял в таком густом темноствольном дубовом лесу, что, тёмный, с замшелой деревянной крышей, казался органической составной частью этого леса, чем-то вроде гигантского пня… Под крышей и над наличниками была приколота длинная доска с надписью: "Кордон № 17 Налинского лесничества".
Прямо перед избой был колодец с низким срубом и журавлём и долблёная колода-поилка, и лошади, дёргая телеги, тотчас потянулись к ней, и замычала, почуяв запах свежей воды н жилья, уставшая "голландка".
На ступеньках сидел Лёвушкин.
- Не открывают, - пожаловался он, когда обоз остановился у кордона. - У них, видишь, мамки тоже нет…
Занавески на двух небольших пыльных окнах раздвинулись, и за тёмным стеклом показались и скрылись лица.
- Идите вы, сестра, - сказал майор.
Она поднялась на ступеньки, звякнула несколько раз щеколдой, нажав на отполированную пальцами металлическую пяту, и постучала.
- Не откроем! - раздался звонкий мальчишечий голос. - Боимся!
- Чего ж вам меня бояться? - спросила Галина. - Разве такие полицаи бывают?
Занавески раздвинулись, за дверью послышался шёпот…
В избе её встретили четыре пары насторожённых ребячьих глаз. Погодки - старшему было лет двенадцать - смотрели на неё, сжавшись тесной кучкой в углу.
- Ну, здравствуйте, - сказала она.
Они молчали. Затем старший, с выпачканным золой лицом, выступил вперёд и сказал:
- Татка полицаи взяли. И Клавку тоже…
Следом за медсестрой в дом вошёл Лёвушкин, с автоматом, в сбитой набекрень пилотке, с дерзкими светлыми глазами. И ребячьи лица загорелись.
- Ну как, орлы, не боитесь больше?
- Дядька, а вас за оружие Щиплюк может забрать, - сказал старший. - Он сердитый. Он у нас ружьё охотничье забрал.
- И корову, - добавила младшая девочка.
- А я его самого заберу, если встречу, - сказал Лёвушкин. - У меня для полицаев специальный мешок есть…
Дети улыбнулись и выдвинулись из своего угла, осмелели.
- А хотите, мы вам тётеньку эту симпатичную оставим, носы вам вытирать? И корову.
- Хорошая? - спросил старший.
- Кто? - в свою очередь, спросил Лёвушкин.
- Да корова!
- Хозяйственный мужик! - похвалил Лёвушкин. - Сразу видно - главный в доме, по существу задаёт вопросы. Корова, брат, во!
- Насовсем или так, подержать?
- Насовсем. Корова непростая. Она нас от фрицев спасла. - И, видя, как детвора в изумлении поспешила открыть рты, добавил: - Тётя Галя вам потом расскажет. Принимай, Галка, хозяйство!
4
В углу, на подушке в наволочке из грубой пестряди, белело круглое плоское лицо ездового Степана.
Вокруг Степана на табуретках и лавках расселась детвора, жующая, глазастая, с ломтями чёрного хлеба в руках. Плясало в печи пламя, и дом был наполнен теплом и чистотой.
- Главное, больше книжóк читать, больше книжóк! - поучал Степан своих внимательных слушателей. Лицо ездового оставалось неподвижным, лишь вспухшие, растрескавшиеся губы шевелились. Было непонятно, обращается он к детям или разговаривает сам с собой в каком-то чадном, но не убивающем мысль бреду. - Вот я грамотным дуже завидую… Не пришлось выучиться. А хотел на врача по лошадям пойти… На курсы животных санитаров вступил. И не повезло: курсы прошёл, а документа не дали. У нас руководитель был - ох, сильный мужик, с бритой головой, как кавун, в белых перчатках. Вот привели на манеж больную лошадь, он махнул перчаткой, кричит мне: "Мужик, проведи рысью!.. Стой! Ясно! У неё боль в плече". А меня чёрт дёрнул, говорю: "Не, нема… она на такой манер хромает, что, выходит, сухожилие у неё подрезано. Видать, дурень какой пахал на ней да и лемехом подрезал…" Осмотрели: и точно. Сухожилие подрезано.
- Мне татко всегда говорит: пашешь - не толкай лемех к ноге! - сказал старший важно.
- А Звёздочки всё равно нету, - поправила его младшая.
- И что ты думаешь? - продолжал Степан, глядя в бревенчатый потолок. - Всем документы дали за скончание курсов, а мне не дали… А учёным быть дуже хорошо. Вот у нас в отряде подрывник - университет окончил. Это ж надо. Приятель мой! И химию знает… и дроби!
Ездовой, не поворачивая головы, скосил глаза в окно и увидел, что Галина доит "голландку", а Лёвушкин стоит возле неё. И ещё он увидел, что обоз, мелькая среди голых деревьев, уходит всё дальше от кордона.
- Вот они немцев побьют и возвернутся сюда, - продолжал Степан, - и я его вам покажу. Он обязательно сюда возвернется, есть тут у него дела…
Галина, поставив на землю ведро с молоком, стояла с разведчиком и, держа его за отвороты шинели, говорила:
- Лёвушкин, ты уж за ним посмотри. Пожалуйста! Ты ловкий, ты надёжный…
- Ну ладно, ладно, чего там! - сказал Лёвушкин. - Обещаю. Чего мне с ним делить. У нас только одна война на двоих, а девки, видать, будут разные. Если доживём, конечно!
Она неловко поцеловала его в щёку.
- Сподобился! - сказал Лёвушкин. - Как любимого дедушку чмокнула… - И, иронически подняв светлую бровь, он торопливо и не оглядываясь зашагал вслед за скрывающимся вдали обозом.
5
Обоз двигался сквозь густой, свежей посадки сосняк.
Бертолет и Топорков шагали позади телег, в арьергарде, по глубокому, усыпанному коричневой хвоей песку. Лицо майора, несмотря на холодный ветер, было в мелком поту, и шёл он с натугой, ссутулившись и прикрыв глаза.
Топорков вытер пот со лба, с усилием, догнав телегу, ухватился рукой за кузов и попытался сесть на ходу, но чуть было не сорвался.
- Помогите сесть, - сказал он хрипло.
Бертолет подсадил его, и майор прислонился к ящикам, прикрыв глаза. Пот снова густо выступил на его лице.
- Что с вами? - спросил взрывник.
- Ничего, ничего, - ответил майор. - Усталость. Нельзя нам уставать, да вот война получается длинная…
Он развернул карту.
- Как вы думаете, почему они нас не преследуют? - спросил Топорков с тревогой. - Может, потеряли, а?..
И тут к Топоркову подбежал Лёвушкин.
- Товарищ майор, там, по дороге, полицаи едут. Трое. Пропустим? Или, может, возьмём? - Последние слова он выделил, произнёс С надеждой. - Возьмём, может, товарищ майор?
По дороге навстречу партизанскому обозу ехала бричка с "польским", лозой оплетённым кузовом. Человек, сидевший на бричке, узколицый, загорелый, был одет во всё новое: на нём была чёрная пилотка, надвинутая на низкий лоб, серая шинель нараспашку, а под ней мадьярский коричневый френч с огромными накладными карманами.
Чуть поотстав, с карабинами за спинами, лёгкой рысцой на карих крестьянских лошадках прыгали за бричкой двое верховых.
Лицо полицая совершенно чётко и определённо выражало одну, конкретную мысль, а именно: что сидит он, полицай, в личной бричке, что на нём чёрные суконные штаны с кантом и что позади него находятся двое подчинённых с карабинами.
Для выражения более сложных мыслей это лицо не было предназначено.
Дорога, круто повернув, вошла в выемку; справа и слева высились поросшие березнячком холмы.
Вот тут-то впереди полицай увидел человека, который стоял посреди дороги, широко расставив ноги, и дымил самокруткой.
Хозяин брички не очень испугался, скорее удивился, и на всякий случай достал из кобуры большой чёрный наган.
- Погляди наверх! - крикнул человек.
Взгляды полицаев заметались по сторонам, да и было от чего заметаться.
Справа, с гребня холма, смотрел на них ручной пулемёт. Слева же, меж берёзок, возник некто долговязый, белоголовый, со шмайссером, направленным от живота - для веерной стрельбы.
Ещё прежде всякой мысли чутьё подсказало полицаям, что о спасении и думать нечего. Молодой конвойный, худосочный парень с оттопыренной нижней губой, вяло приподнял руки. Второй же, тот, что был постарше, рванул из-за спины карабин.
Сухо разрезал воздух винтовочный выстрел. Голова конвойного дёрнулась, как мяч, и он сполз с коня. Песок под ним сразу потемнел.
Полицай бросил револьвер. А молодой конвойный поднял руки повыше.
На холме, позади брички, появился Андреев со снайперской винтовкой в руке. Все четверо не спеша стали приближаться к полицаю.
Лёвушкин первым вскочил в бричку, не глядя на полицая, провёл ладонями по чёрным кантованным галифе, поднял наган. Пальцем поманил к себе конвойного.
Когда конвойный, как загипнотизированный, подъехал к нему, Лёвушкин пальцем же указал, что следует слезать с лошади, и затем неторопливо снял с его спины карабин. Вся эта молчаливая и поэтому особенно страшная для полицейских процедура, несомненно, доставляла ему огромное наслаждение. Оттопыренная губа конвойного затряслась. Он упал на колени - как будто век учился падать, ноги сами легко подогнулись - и затараторил бестолково, его оттопыренная губа запрыгала, как на пружинке:
- Партизаны… граждане… товарищи… не своей волею… молод ещё… мамка велела… паёк… селёдку давали… пшеничный хлеб из немецкой пекарни… крупу… рисовую и пшено…
- Пшено? - переспросил Лёвушкин, и конвойный, взглянув в его светлые, затянутые какой-то странной хмельной дымкой глаза, замолчал. - Пшено - это да…
- Документы! - сказал Топорков.
Лёвушкин расстегнул у конвойного китель и, ловко обшарив внутренние карманы, взял аусвайс и фотокарточку дивчины с надписью на обороте, затем проделал ту же операцию с онемевшим полицаем, причём в руках разведчика оказался вместе с документами блестящий "дамский" пистолетик, похожий на игрушку. Лицо Лёвушкина отразило чувство полнейшего удовлетворения, и пистолетик легко скользнул в рукав и исчез, как будто его и не существовало.
Документы были переданы Топоркову.
- Щиплюк?! - удивлённо произнёс майор, глядя в удостоверение.
- Так точно, он! - подтвердил конвойный и подпрыгнул на коленях. - Он, он во всём виноват. Это ж зверь. Сегодня ночью Ивана - объездчика с семнадцатого кордона - в тюрьме застрелил. Дочку в Германию отписал. Его, его покарайте… я молодой ещё…
Топорков пристально смотрел на Щиплюка, словно бы силясь разгадать какую-то тайну, но никакой тайны не было. Перед Топорковым навытяжку с пустым от страха лицом стояло ничтожество. Как только появился спрос на подлость и предательство, судьба вознесла его, но сейчас, лишившись документов, оружия, брички и конвойных и оставшись лишь при чёрных штанах, Щиплюк стоял немо, не в силах решиться ни на жалостливые оправдания, ни на сопротивление, ни на бегство. Даже для того чтобы упасть на колени и залопотать, подобно конвойному, требовался маломальский артистический дар или хотя бы непосредственность; ничтожество не обладало и этим.
- Значит, Ивана - объездчика с семнадцатого кордона?.. - переспросил майор.
- Так точно, - сказал конвойный. - Зверь! Я и сам его забоялся. Готов хоть сейчас в партизаны. У вас хоть справедливость… Вы просто так человека не убьёте, а они… Гады!
- Слова твои - золото, - нежно сказал Лёвушкин и, взяв конвойного за воротник, поднял его с земли. - Вот только сам ты - дерьмо собачье!
- Лёвушкин! - Топорков отозвал разведчика в сторону. - Вы вот что… Вы молодую эту гниду отпустите. Так надо. Пускай доложит про обоз. Боюсь, немцы нас потеряли…
- А может, сначала переправимся по-спокойному? - неуверенно сказал Лёвушкин.
- Неизвестно, где они нас ищут, - возразил Топорков. - Могут на тот обоз наткнуться. Нет, пусть уж будут при нас. Исполняйте!
Два выстрела раздались за холмом, в березнячке, и сойки испуганно забились в ветвях.
Лёвушкин, неслышно, по-кошачьи ступая, вышел из-за берёзок и аккуратно сложил на землю две пары брюк - новые, окантованные и "бэу", заезженные на седле до блеска, два френча, две пилотки и две пары подбитых шипами, насмаленных немецких сапог с короткими голенищами.
- Ты что! - Лицо Топоркова пошло пятнами. - Я же приказал молодого отпустить.
- А я и отпустил, - сказал разведчик, моргая белёсыми ресницами и широко открыв невинные глаза. - Что он, голый не добежит, что ли?