3
- Я слышал всё это сам, - встревоженно говорил Бертолет Топоркову. - Какой-то лейтенант отдал распоряжение жандармскому вахмистру из Ольховки выступить на помощь егерям и совместно уничтожить обоз…
- А подробнее?
С деревьев падали мокрые листья. Топорков сидел на стволе поваленного дерева и смотрел себе под ноги. Лицо его оставалось спокойным и бесстрастным.
Они были одни здесь - обоз стоял на опушке. Ждал.
- Подробнее?.. Лейтенант сказал: обоз с оружием пробивается в Кочетовский партизанский отряд. Четыре телеги, сорок семь ящиков с оружием и патронами. Сопровождают обоз, сказал, восемь бойцов, в том числе одна женщина. Прошли Ольховку, двигаются на северо-запад… Ещё сказал, что ведёт обоз бывший красный командир, майор… - Бертолет помолчал и затем добавил: - Одного не пойму, почему он сказал, что нас восемь. Ведь нас девять!
- Один человек сам себя не посчитал, - сказал майор. - Понимаете?
Бертолет загнал прямые, светлые брови под самую каску.
- Значит… вы думаете… Нет, нет, - пробормотал он, ужасаясь тому, что нетвёрдая догадка Лёвушкина становится реальностью. - Это ещё надо проверить… Хорошенько всё проверить и упаси бог сказать кому-нибудь.
- Почему?
- Искать его надо… проверять. Но пока никому не говорить. Эта мысль и так уже витает в воздухе… Быть беде!
- Боитесь?
- Подозрительности боюсь. Каждый начнёт на другого коситься, всё разладится. Как в бой идти, если самим себе не верить? Нет ничего страшней всеобщей подозрительности. Я это знаю!
- И я знаю, - сказал Топорков.
- Значит, так, - начал майор, и партизаны сразу подтянулись, услышав его спокойный голос. - Противник выследил нас и даже примерно установил состав. Вероятно, предстоят бои. Попытаемся их избежать. Для этого предлагаю уйти обратно к реке и под прикрытием тумана двинуться к Гайворонским лесам… Других мнений нет?
- Никак нет, - поспешил ответить за всех Миронов.
- У вас, Гонта? - спросил Топорков, и взгляды их сошлись, как штык к штыку в фехтовальной позиции, и, кажется, даже лёгкий звон прошёл от этого жёсткого соприкосновения.
Гонта ничего не ответил, пошёл к телеге.
- Ты чему радуешься, отставной старшина? - спросил Гонта, вышагивая рядом с Мироновым.
- А чего? - сказал Миронов, помахивая кнутом. - Главное - приказ чёткий, задача разъяснена.
- Эх, голова… - буркнул Гонта. - Если б майор двинулся ночью, как я советовал, мы бы сейчас далеко были!
- Майор - фигура, - пояснил Миронов авторитетно. - Он начальником гарнизона был. Шутка ли! В уставе сказано: "Имеем право привлекать к ответственности военнослужащих, не проходящих службу в частях данного гарнизона, а также проводить дознания!.." Во!
- Если бы вы видели, - вмешался в разговор Беркович, - это был до войны такой красивый брюнет, такой упитанный…
- Это когда ты на него "Северным сиянием" прыскал? - спросил Гонта, щуря свой жёсткий и хитрый глаз.
- Совершенно верно. Теперь он, конечно, другой человек, усталый. А смотрите - ведёт! И без выстрелов, без потерь…
- Всё будет, - буркнул Гонта. - Если так идти, всё будет. Мы как направляемся к кочетовцам? Через Гайворонские леса. Это места сухие, чистые. Не наши, не партизанские места. А немец болота боится!
С опушки орешника, за километр, донёсся глухой удар, будто гигантским вальком кто-то ударил по земле. Лошади нервно застригли ушами.
- Ну вот! Начинается, - кивнул Гонта.
- Это мина, - спокойно объяснил Миронов.
- Какая ещё мина?
- Бертолет заложил. Майор распорядился.
- Чёрт… Нам бы тихо идти… подальше оторваться!
- Брось, Гонта. Не нам с тобой обсуждать.
- Ты, сверхсрочничек! - оборвал Миронова Гонта. - Может, я не до тонкостей разбираюсь в военном деле… но в людях - разбираюсь. - И в голосе его прозвучала уже неприкрытая угроза.
4
Обоз шёл в глухом приречном тумане. Неслышно шёл. Только звякнет время от времени металл, или хрустнет под колесом сухая валежина, или хлестнёт кого-нибудь по лицу пружинистая ветка.
Сырость была густая, вязкая, как кисель. Туман стоял впереди стеной. Но по мере того как подходил обоз, из этой стены выступали какие-то фантастические тёмные узоры, какие-то когтистые лапы и сгорбленные фигуры. И с каждым шагом эти лапы и фигуры приобретали всё более реальные очертания и становились узловатыми дубами или кустами ивняка.
Туман темнел: приближались сумерки.
Иногда над долиной реки пролетал огненный пунктир трассера. "Тра-та-та-та!" - строчила машина, укладывая высоко над головой партизан непрочную огненную строчку.
Или где-то совсем близко взлетала ракета: словно бы кто, озоруя, высоко подбрасывал в воздух тлеющий окурок. Но затем вдруг окурок весело хлопал, вспыхивал и с шипением начинал сеять вокруг голубоватый мертвенный свет.
- Пуляют в божий свет, - говорил Андреев. - Сами боятся и нас пугают… Один знающий человек рассказывал - каждый автоматный выстрел двадцать копеек стоит. Нажал - и пожалуйста, три целковых. - Он скосил глаз на Лёвушкина. - Вот Лёвушкин свободно мог бы миллионером стать, любит нажимать!..
- Молодцом, батя, - похвалил Андреева Лёвушкин, - не унываете!
- Чего унывать? Унывать некогда. Не все слёзки ещё у нас с немцем сосчитаны!
Топорков шёл сзади, немного поотстав от последней телеги. Шёл шатаясь, и тонкие прямые ноги, подставляемые под наклонённое, падающее вперёд туловище, служили ему ненадёжной опорой.
Гонта встал на его пути.
- Опять одиночества ищешь? - с вызовом спросил он. - Ты погоди, майор. Поговорить с тобой хочу. Пришёл час.
- О чём?
- Известно о чём! - Гонта вдруг перешёл на шёпот. - Шлёпнуть бы тебя - и дело с концом…
- В чём ты меня обвиняешь?
- В том, что умышленно вывел обоз на немцев, что всех нас, как пацанов, в угол загнал… Не знаю только, от дурости или ещё по какой причине… Что в Гайворонские леса на погибель нас ведёшь… А немцы откуда всё про нас разнюхали, а?
- Глупости говоришь, Гонта.
- Нет, майор. Я за тобой давно наблюдаю. Затеваешь ты что-то, хитришь…
- Точнее? - сказал Топорков.
- А точнее - сдавай оружие! Меня послали заместителем, майор. Вот и пришла пора заместить.
Топорков сжался, как для прыжка. Со злостью смотрел он на бронзоволицего, крепкого Гонту. Но постепенно накал его зрачков потух, пальцы разжались.
Он отвернулся и в задумчивости принялся рассматривать носки своих сапог.
- Не хитри, майор, - сказал Гонта. - Сдавай оружие. Плохо тебе будет, майор. Меня с места не сдвинешь. Застрелю!
…На бетонном плацу, среди серых низких бараков, стояла шеренга людей, отмеченных печатью дистрофии. И лающий голос офицера вырывал из этой шеренги каждого пятого: "Fünfter!.. Fünfter!..Fünfter!.. Fünfter!.."
- Да, тебя не сдвинешь, - тускло сказал майор. - Ну хорошо… согласен.
Он передал Гонте автомат и парабеллум:
- Смотри, доведи обоз до кочетовцев…
- Это уж не твоя забота, майор. Доставим. И тебя до особого отдела доставим. А погибнем, так знай, майор, - твоя смерть чуть впереди моей идёт!..
Гонта закинул автомат Топоркова себе за спину, парабеллум сунул в карман куртки.
- Лишь об одном я тебя попрошу… - Топорков сказал это с натугой, как бы повернув внутри себя скрежещущие мельничные жернова, и слова вышли из-под этих жерновов сдавленными, плоскими, лишёнными выражения. - Делай хотя бы вид, что ничего не произошло, иначе отряд начнёт распадаться… Если исчезнет дисциплина, немцы возьмут нас голыми руками.
Он не стал ждать ответа, пошёл к обозу. Теперь его лицо казалось бесстрастным. Он словно вслушивался в отдалённые голоса. Гонта проводил его удивлённым взглядом.
День шестой БОЙ В ЧЕРНОКОРОВИЧАХ
1
Прихрамывая, Бертолет шагал рядом с Галиной. Тревожно прислушиваясь к отдалённым выстрелам, он клонил к Галине голову, прикрытую округлым металлическим шлемом.
- Жалею, что вы пошли с нами, - говорил он. - Видите, как всё складывается. Ищут нас немцы.
- Ничего, - ответила Галина. Она подняла на Бертолета глаза, сказала, продолжая думать о чём-то своём: - Знаете… Вот у меня жизнь не очень хорошая была. Отец пил… Мы, детвора, - как мыши… Парень за мной стал ухаживать, ничего парень, электротехник, да из-за отца отстал. Нет, не так уж много хорошего было. А всё - наше… Понимаете? Вот они пришли, чужие, а я им ничего не хочу отдать - ни хорошего, ни плохого. Ничего им не понять, и ничего у меня к ним, кроме ненависти, нету…
Впереди послышался какой-то шум. Бертолет вытянул длинную, худую шею. Из темноты выступил Лёвушкин, махнул рукой;
- Если на Берлин, то направо! Сворачивайте! Приказ!
Галина схватилась за вожжи, телега свернула. Колёса запрыгали по колдобинам и корням у самого края заполненного клубящимся туманом бочага.
- Почему свернули? - спросил у Гонты Топорков.
- Я приказал. Иди, майор, помогай лошадям пока…
- Не горячись, Гонта. Думай о военной стороне дела.
- А ты не путай меня! - огрызнулся пулемётчик. - Что ты путаешь? Не разберусь: или тебя шлёпнуть как злостного предателя, или довести до партизанского нашего трибунала… Не путай меня, майор!
Топорков закашлялся, сказал, протирая слезящиеся, воспалённые глаза:
- В Калинкиной пуще болота!
- И дело! Растворимся, проскочим. Болота партизану - верный друг. В болотах наша сила!..
- Против нас идут егеря. Они умеют воевать в лесах.
- А ты разве не в Гайворонские леса нас вёл?
- Там нас до поры до времени мог спасать манёвр.
В тёмных, сощуренных глазах Гонты светилась неповоротливая, но верная, без обману, крестьянская смекалка. Он докурил цигарку с партизанской виртуозностью, без остатка - только две махорочные крошки осели на жёлтом пальце. Дунул на обожжённую кожу, покосился в сторону майора:
- Эх, майор! До поры до времени! А потом как?.. Чего задумал, а? Нет, не путай меня! Идём в Калинкину пущу, точка! - И Гонта тяжёлой рысцой помчался к обозу.
- Кучнее держись!.. Подтянись! - раздался его басовитый голос.
- Что-то я по старости лет не пойму, кто нас нынче ведёт, - ворчал Андреев, хитро и молодо глядя из-под капюшона на Гонту.
- Видать, майор ему приказал командовать, - ответил шагавший рядом Миронов. - Наше дело - подчиняться. Если во всё встревать, нос прищемят.
- Во-во, - согласился Андреев. - Знал я одного такого из-под Хабаровска. Ему конь копытом нос отбил. Так он этот, как его… гу… гуттаперчевый носил… Сколько он их растерял по пьяному делу! Этих носов-то…
- Ишь ты, - восхитился Миронов. - Это ж денег не напасёшься!
- А он зарабатывал. Без носа был, зато с умом… А вот те, которые ни во что не встревают, у тех мозги гуттаперчевые становятся, это хуже.
- Ядовитый ты, дедок, - сказал Миронов.
2
С рассветом Гонта разрешил партизанам отдохнуть, и они заснули в тех позах, которые способно придать человеку лишь крайнее утомление, когда даже обитый железом ящик кажется тёплым настилом русской печи.
Отдельно, в можжевельниковом кустарнике, уложив шинель на пружинистые, плотные ветви, спал Лёвушкин. Гонта тронул его за плечо. Разведчик тотчас же вскочил, словно подброшенный кустарником, как катапультой. Он тряхнул головой, и сон слетел с него вместе с хвоей и листьями, запутавшимися в волосах.
- Пойдёшь в Чернокоровичи. Возьми парикмахера: он здешних знает… Если там всё в порядке, махнёшь с околицы пилоткой. Нам к Калинкиной пуще поле пересекать. На виду у деревни! Так что сам понимаешь.
- Ясно! - Лёвушкин сунул за пояс трофейную "колотушку" и отправился к Берковичу: - Пошли к родичам, парикмахер!
Тот одёрнул серую шинель, оглянулся на одинокую тощую фигуру Топоркова:
- Прямо взяли и пошли! Сначала доложусь.
- Не надо, - усмехнулся Лёвушкин. - Гонта распорядился.
- Тем более!
И Беркович побежал к Топоркову, остановился напротив и даже попытался изобразить классическую строевую стойку.
- Товарищ майор, разрешите отбыть в разведку! - Он косил взгляд на стоявшего неподалёку Гонту, догадываясь о сложностях, возникших в отношениях этих двух людей.
Лёгкая, пролётная улыбка коснулась лица Топоркова, чуть дрогнули края глаз и уголки бледногубого рта.
- Идите, Беркович, - мягко сказал майор.
И парикмахер, круто повернувшись, затрусил за Лёвушкиным. Вот уже его маленькая сгорбленная фигурка исчезла в кустарнике.
Клочья тумана расползались по холму, как овечье стадо. Лес кончился, впереди лежала тёмно-серая, перепаханная когда-то, но уже заросшая сорняком земля. За холмом, на берегу реки, темнело несколько десятков изб, а ещё дальше, километрах в трёх или четырёх, начинался новый лес, казавшийся отсюда, с опушки, густым и заманчивым. Но обозу, чтобы дойти до него, требовалось пересечь открытый участок.
- Вон то и есть Калинкина пуща? - спросил разведчик. Беркович кивнул и, вытянув шею, продолжал вглядываться в крайние дома. Он словно чего-то ждал.
- Молчат, - сказал вдруг он растерянно. - Как ты думаешь, Лёвушкин, почему они молчат?
- Кто?
- Петухи… Раньше, бывало, за версту слышно… Знаменитые были петухи. Хор Пятницкого так не пел!
- Сейчас многие не поют, кто раньше пел, - философски заметил разведчик.
- Может, спят ещё?
- Ничего, - Лёвушкин сунул за пояс трофейную "колотушку", - разбудим!..
3
Диковинна и загадочна связь великих и малых явлений в мире войны: вот Беркович, сутулый штатский человек, страдающий гастритом, парикмахер, руки которого изнежены от многолетней возни с бриолином и паровыми компрессами, и, пожалуйста, - на Берковиче немецкая офицерская шинель с плеча белокурого обер-лейтенанта из Пруссии, а в руках не машинка для стрижки, а совсем иного рода механизм: тяжёлый тупорылый пистолет-пулемёт системы товарища Шпагина, скорострельностью тысяча выстрелов в минуту.
Перед Берковичем - деревня, где живёт его собственная тёща, тётя Ханна, которая бы прямо руками всплеснула от радости, завидев знакомые оттопыренные уши зятя, круглые, как диски ППШ, но Беркович вынужден прятаться в кустарнике, совсем неподалёку от дома тёщи, а потом, словно шелудивый бездомный пёс, ползти к дому тёщи на животе…
На самой окраине Чернокоровичей они отдышались, а затем Лёвушкин подбежал к крайнему дому и, извиваясь бесхребетным телом, нырнул в дыру в заборе, за ним полез и парикмахер.
Сквозь окно с выбитыми стёклами они заглянули в избу. Изба была пуста. На них пахнуло плесенным духом.
Лёвушкин просунул голову в приоткрытую дверь хлева. Пустые коровьи ясли… пустые насесты… ни одного живого существа… И улица была пустынна, как в дурном, страшном сне.
Полные тревоги, встав почему-то на цыпочки, они перебежали к следующему дому.
- Эй, тётя Ханна! - крикнул Беркович. - Отзовитесь!.. Он вошёл в большую, наполненную сквозняками, дующими из пустых окон, комнату. Увидел обломки грубой, домашнего изготовления мебели, подобрал бутылочку с надетой на горлышко соской… По комнате летал пух, играл в догонялки. Беркович вышел из избы и опустился на крыльцо.
- Значит, это правда? Значит, они никого не оставляют? Даже в сёлах? А-а-а… - пробормотал он, обхватив голову руками. - Ведь жили же здесь люди, тесно жили, один к одному, как у человека зубы, и никто друг другу не мешал! И немецкие колонисты - да, Лёвушкин, и немцы, и русские, и украинцы, и белорусы, и поляки, и никому не было тесно, всем была работа… А какие ярмарки были здесь, Лёвушкин, какие ярмарки! Каждый привозил чем гордился, что умел делать: и ты мог выпить немецкого густого пива, и купить глечик или макитру у украинского гончара для коржей или белорусской картошки на семена - какая была картошка! Или купить хорошие цинковые ночвы у старого еврея, чтоб купать своего младенца; ты не купал младенца, Лёвушкин, ты не знаешь - это же такая радость!
- Ты посиди, - сказал Лёвушкин и дотронулся рукой до шинели Берковича. - Ты отдохни.
И он пошёл по пустой улице, мимо безглазых домов. На околице остановился и замахал пилоткой.
Сверху ему было хорошо видно, как из лесу вышел Гонта, а следом потянулись телеги.
- Не торопитесь! - командовал Гонта. - Колёса не побейте на пахоте!..
И телеги замедлили свой ход, поползли тихо, как утки, переваливаясь из стороны в сторону…
Лёвушкин проводил взглядом обоз.
Всходило солнце. Великолепная красная краюха легла на полузаваленный плетень возле дома старого Лейбы, профессионального собирателя щетины и прорицателя-общественника.
И тут произошло явление невероятное, удивительное.
Закричал петух. Облезлый, малорослый, со свалившимся набок гребнем, покрытый пылью каких-то неведомых закоулков, одичавший, сверкая свирепым глазом, он вскочил на плетень и заорал.
Он ликовал, он испытывал непонятное петушиное вдохновение и орал так, словно взялся подтвердить славу голосистых чернокоровичских петухов, дабы не исчезла она из памяти человеческой.
Лёвушкин в изумлении открыл полнозубый рот:
- Гляди-ка, уцелел!.. Разве что на суп хлопцам?.. Стукнуть, а? - И Лёвушкин с несвойственной ему нерешительностью снял с плеча автомат.
- Уцелел! - прошептал Беркович. - Хоть он-то от фрицев уцелел!
- Партизанский петух, - подтвердил Лёвушкин и не без сожаления закинул автомат за плечо. - Чёрт с ним, пусть гуляет. Заслужил!
И в эту секунду, в паузе петушиного пения, где-то далеко за селом глухо взревел мотор.
Лёвушкин обернулся и увидел, что из низинки к Чернокоровичам движется тяжёлый трёхосный "даймлер", в кузове которого однообразно, в такт, колышутся кепи егерей.
Взгляд Лёвушкина метнулся в другую сторону. Там, по пахоте, шли партизанские телеги. Шли очень медленно, чтобы не побить колёса. Семеро партизан не предполагали опасности со стороны деревни…
- А, чёрт, - с тоской сказал Лёвушкин и увлёк Берковича за дом. - Надо их остановить. А то к обозу вырвутся…
Хищно оскалив рот, он ещё какое-то время смотрел на взбирающийся на пригорок "даймлер", а потом решительно сунул руку в карман своих кавалерийских галифе, шитых на Добрыню Никитича, извлёк оттуда кусок проволоки и принялся деловито и ловко через рифлёные корпуса привязывать лимонки к "колотушке".
- Становись за углом, - сказал он парикмахеру. - Как только ахнет - сразу очередью по кузову и на огороды, к реке. Может, утечём…
Телеги переваливались через твёрдые как камень, сухие глыбы земли. Иной раз какая-нибудь упряжка застревала, и приходилось всем миром наваливаться и враскачку выталкивать её из борозды или из глубокой промоины.
Кони были мокрые, бока их вздымались, как кузнечные мехи.
- Загоним коней… Эх, загоним… - причитал Степан, перебегая от одной телеги к другой.
- Да заткнись ты… пономарь! - зло сказал Гонта, рукавом куртки смахивая с лица пот. - Людей бы пожалел!..