- Зато он немцам нужный, - сказал Топорков, усмехнувшись. - Вы до него не доберётесь, Андреев.
- А я таёжный человек, - сказал старик, хитро сверкнув глазом. - Припрячусь где-нибудь, где ихнее начальство шастает, с винтовочкой. Суток пятеро я без еды смогу высидеть… И уцелю его, значит, как увижу. А то обидно: мы вроде как погибать идём - ну, что ж делать, надо, стало быть… А он жить останется. А для чего? Пиво это немецкое пить?
- Нет, Андреев, вы здесь нужны со своей винтовочкой, - вздохнул Топорков. - Далеко ещё нам до реки Сночь…
- Оно конечно, далеко, - согласился старик, но видно было, что мысль о предателе не оставила его и не скоро оставит…
4
Как сидели партизаны у костра, так и заснули коротким, обморочным сном. Уснул и Топорков. Казалось бы, и вовсе не должно в нём остаться сил после боя, закончившегося бегством Миронова, и тяжёлого перехода, но странно: едкие морщины у уголков губ и глаз словно бы разгладились, размягчились, лопнул где-то внутри узел, стягивавший эти тёмные нити, и они ослабли; исчез напряжённый прищур, и лицо как будто стало добрее… Уснул майор, так и не выпустив из руки карандаша, которым сделал очередную запись в дневнике: "24 октября был бой. Погиб Беркович. Ушёл Миронов. Прошли 24 км. Егеря отстали. Видно, готовят сюрприз".
Над сонным этим лагерем, как колыбельная, звучала незатейливая песня о двух израненных солдатах, что шли "с турецкого края домой": это Лёвушкин, нахохлившийся, как птица, сидел на поваленном дереве близ пасущихся коней и напевал себе под нос.
И ещё не спал Бертолет. Усевшись рядом с костром в своей излюбленной позе, подогнув ноги и поставив на колени каску, он колдовал над ней, как хозяйка над кастрюлей, позвякивал металлом. А рядом с подрывником, прижав к его плечу худенькое, в редких крапинках веснушек личико, дремала Галина.
Эта их близость, не страшащаяся чужих глаз, раздражала Лёвушкина. Он недовольно поглядывал им в спину и наконец мягко, неслышно подошёл к костру. Покосившись на руку медсестры, доверчиво лежавшую на плече Бертолета, Лёвушкин спросил без особого дружелюбия:
- Чего ковыряешься, Бертолетик?
- Понимаешь, хочу электровзрыватель соорудить, - поднял тот свою иноческую бородку. - Магнето снял с мотоцикла, а у меня как раз подходящий детонатор.
- Соображал бы, - буркнул Лёвушкин, - с запалами возишься, изобретатель, так хоть бы девчонка не сидела рядом!
И он снял руку Галины с плеча подрывника, но, отойдя несколько шагов, увидел, как рука, словно заводная, вернулась на место. Лёвушкин сплюнул и пошёл на свой пост, ещё печальнее напевая о двух раненых солдатах.
День седьмой
ЗАПАДНЯ
1
Был утренник, сухая белая соль выступила на траве, и сыпались, сыпались дождём последние листья, и видно было, как поредел за одну ночь осенний холодный лес.
Безостановочно работали копыта, тяжело шагали избитые сапоги, приминая вереск. Бертолет, подвязав вожжи за передок своей телеги, нагнал Галину.
Тихо как! - Он взял её за руку, и лицо её просветлело. - А главное, мы все вместе и снова верим друг другу… Так было тяжело последние дни. Подозрения, недомолвки. Мне очень хорошо в отряде. Здесь все искренни… Конечно, глупо, даже стыдно признаться, но до войны… - он замялся, - до войны я как-то не ощущал рядом близких людей. Я не то говорю, да?
- Нет, говорите! Я понимаю…
Она вдруг остановилась, встала на цыпочки и, следуя извечному женскому неприятию беспорядка, пригладила светлый, беспокойный клок, торчавший на макушке подрывника.
- Вам идёт без каски, - сказала она, как будто речь шла всего лишь о модном головном уборе. И рассмеялась.
В этот ранний сумеречный час лицо медсестры казалось особенно юным, незамутнённым, свежим, и Бертолет смотрел на него не отрываясь.
"Та-та-та…" - весело, как трель охотничьего рожка, прозвучала автоматная очередь. Это напомнили о себе егеря, любители эдельвейсов.
Зачем пришли они в полесские леса, под это серое, в белую облачную крапинку небо? Та-та-та-та… Большая "охота" началась у егерей. Вылавливают затерявшийся обоз с оружием.
Партизаны остановились. Из зарослей, шумно дыша, выбежал Лёвушкин:
- Егерьки слева, товарищ майор! Идут цепью.
- Мотоциклов не слыхать?
- Нет. Сыро там… Не пройдут.
- Сворачивай направо, Гонта!.. Виллó, в охранение по правому флангу, Лёвушкин - по левому!
И обоз ушёл с лесной дорожки в лес, где колёса тонули в мягком вереске по ступицы, где было сумрачно и влажно.
Та-та-та… Звонкое лесное эхо подхватило раскат очередей, стало бросать его из ладошки в ладошку, как колобок.
- Егеря справа! Идут цепью, широко.
- Поворачивай, Гонта! - крикнул Топорков. - Прямо держи, на север! Андреев и Лёвушкин, будете прикрывать.
- У Бертолета на возу полтора пуда взрывчатки, - доверительно сообщил Топоркову с телеги Степан. - Вы ко мне переложите… Если окружат, салют сделаем.
- Лежи… Восстанавливай гемоглобин… - сказал Топорков и затем крикнул на трофейных битюгов: - Ну давай! Форвертс, шнеллер!
Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, колхозные лошадки.
2
Потрескивали в лесу короткие автоматные очереди. Словно где-то там, за осинничком, разгорался гигантский бездымный костёр…
Невидимое его пламя уже опалило лицо разведчика Лёвушкина, потемнело оно, сжухлось от предчувствия близкого и тяжёлого боя, и лишь глаза светились, как всегда в минуту опасности, хмельно и дерзко.
Безумолчно верещали, пролетая над головой и спасаясь от автоматного треска, сороки и сойки. Неожиданно выскочил из-за кустов заяц, шмыгнул у самых ног Андреева и Лёвушкина.
- А ведь егерьки и нас, как этого зайца, куда-то гонят, - сказал старик. - Вытесняют! Куда, спрашивается! - Он вдруг насторожённо застыл. - Слышишь, Лёвушкин? Что это?
Равномерное позванивание примешалось к сухим строчкам автоматных очередей. Оно приближалось. Это был пасторальный чистый звук, он противоречил панике, охватившей лес, он казался нереальным.
- Будто на урок сзывают, - прошептал Андреев.
- Мне не надо, - сказал Лёвушкин и сплюнул. - Я целых пять классов окончил. Мне хватит.
Всё сильнее и ближе звонили колокольцем. И вот, выламывая осинничек, прямо на партизан выбежали две чёрно-белые "голландки".
- Глянь! - изумился Лёвушкин. - Мясо!
Передняя корова, огромная, с подпиленными рогами, с колокольчиком-"болтуном" на ошейном ремне, остановилась и дружелюбно замычала, словно при виде хозяев, готовых отвести её в безопасное стойло.
- Видать, от стада отбились… - сказал Андреев. - А может, пастуха убило… Всех война губит. Пойдём!
Они поспешно зашагали по мягкому вереску. Выстрелы приближались. "Голландка", покачивая полным выменем, потрусила за партизанами, следом побежала и тёлка.
Всё глубже в лес загоняли партизан егеря. Начались топкие места. Голые, чахлые осинки стали и вовсе низкорослыми, скрученными от своего древесного ревматизма. Появились мохнатые и высокие, как папахи, кочки, украшенные красными глазками созревшей клюквы, и чёрные, зловещие окна стоячей воды.
Лошади, напрягая ноги, тянулись вперёд всем телом, выдирали телеги из болотной липучки.
А позади - уже не по флангам, а позади - широко, километровым фронтом, растекался треск большого военного костра, зажжённого егерями: та-та-та-та!
Остановился Гонта - почти под ступицы подобралось болото, по лоснящимся тёмным бокам лошадей сползали, как мухи, крупные капли пота, и пена запекалась на шерсти.
Топорков о трудом выдирал свои болтающиеся на тонких ногах сапоги из чёрного месива. Лицо его оставалось сухим и бледным, но он задыхался, и кашель бродил в нём, клокотал и рвался наружу холодным бешеным паром.
- Вот куда гонят нас егеря! - Гонта посмотрел на свои утонувшие в болоте ноги. - Ловко!
- Да, - сказал майор, отдышавшись. - Хотят притопить в болоте, а после выудить без потерь.
- А виноват я! Это я загнал обоз в Калинкину пущу!
Топорков взглянул в затравленные, глубоко ушедшие под брови глаза Гонты.
- Виноват тот, кто учил вас, что горшки обжигать - это очень просто, - сказал майор безжалостно.
3
Лесной следопыт Андреев первым увидел за жалкими, скрюченными прутьями ольховника, за пожелтевшей осокой, за зарослями чёрной куги плотные кроны сосен.
Сосны не растут на болоте! Там, в трёхстах метрах, начиналась песчаная сушь, земля обетованная, жизнь!
- Туда, товарищ майор! - закричал Андреев, барахтаясь в болоте.
…Последнюю упряжку, с ослабевшими лошадёнками, партизаны втащили на песчаный бугор, находясь в полном изнеможении, с ног до головы выпачканные в грязи, блестя зубами и белками глаз. Они победно оглядели сосны над головой и повернулись назад: там, в болоте, потрескивало, приближаясь, автоматное пламя. Бугор меж сосновых стволов густо зарос ежевикой и папоротником. Ежевика впивалась в тело, царапала. Пустяки! Под ними была плотная песчаная земля!
Сверху партизаны увидели, что за бугром им предстоит преодолеть необозримо гладкое пространство, ковёр из похожего на снежные цветы белокрыльника, багульника, трав и мхов. Это пространство казалось прочным и незыблемым, как и та твердь, на которой они стояли.
Но в десяти метрах от берега, утонув почти по самые плечи в серо-зелёном ковре, как бы с обрубленным телом, стоял Андреев, и от него тянулась к холму зарастающая на глазах полоска чёрной воды.
- Всё! - крикнул Андреев. - Дальше топь. Нету нам ходу с бугра. Остров это, товарищ майор.
Со стороны только что пройдённого партизанами мелкого болота тявкающим голоском простучал автомат, и пули с характерным шлёпающим звуком ударили в сосновые стволы, да так гулко, что показалось, будто выстрелили сами деревья.
- Распрягай! Коней, телеги - под бугор! - скомандовал Топорков. Он задохнулся в кашле и хриплым голосом закончил команду: - Окапывайся! - И, взяв лопату с телеги, полез на вершину холма, под сосну; следом за ним, с пулемётом на плече, отправился Гонта.
- Может, отсидимся, сдержим егерей? - сказал Гонта вопросительно. Как ни хмурил он брови, ему не удавалось скрыть виноватый, растерянный взгляд.
- В болотах наша сила, - заметил Лёвушкин с иронией и принялся ожесточённо работать лопатой, отрывая окопчик.
Лицо Гонты ещё больше поскучнело. Они замолчали и прислушались к движению, происходящему на мелком болотце. Оттуда в промежутках между автоматными выстрелами долетали перекличка егерей, ругань, позвякивание металла и… мелодичное равномерное треньканье колокольца.
Блаженная улыбка заиграла на губах Бертолета.
- Слышите?.. Словно на челесте играют! - сказал он, вслушиваясь в звон колокольца.
- Чего, чего? - переспросил Лёвушкин, скривив рот. - Какая челеста? То наши с Андреевым коровки пробиваются.
И верно - из кустарника вышла крупная пятнистая "голландка", а за ней тёлка. Выпуклые глупые глаза животных отражали муку и полное непонимание всего, что происходит на белом свете. Спасаясь от загонщиков, коровы бросились на песчаный остров.
- К своим жмутся, - сказал Андреев. - Нет, животная не дура.
Гонта поставил на сошки свой трофейный МГ, а майор взвёл затвор автомата. Длинные, тонкие его пальцы заметно дрожали. Майор вытянул кисти, посмотрел на них внимательно и прижал к груди, успокаивая, как если бы они существовали отдельно от него, жили особой жизнью.
Двое "загонщиков" с похожими на короны остролепестковыми эдельвейсами на рукавах курток подходили к песчаному холму, выдвинувшись из широко растянутого пррядка. Они часто оглядывались, стреляли без всякой надобности и вытирали потные лица. Им было страшно, они боялись загадочного, ускользающего обоза, боялись болота, чёрных коряг, которые хватали за сапоги и за шинель, боялись топляков, показывавших из воды лоснящиеся спины; здесь всё было чужим и враждебным. Звонко заржала лошадь в партизанском обозе. Егеря остановились, переглянулись и осторожно подались обратно. Замерла и цепь егерей, охватившая остров полукольцом.
4
Зябко, тоскливо было на островке среди сизой сумеречной хмари, среди неизвестности. Партизан бил озноб, и они с надеждой посматривали на крохотный очаг, упрятанный глубоко в песок: там, в красной от угольев пещере, грелся казанок с чаем, и один вид этого прокопчённого казанка согревал охрипшее горло.
Под соснами раздавались странные ритмичные звуки: цвирк… цвирк… - будто пел жестяной сверчок. Быстрые руки Галины скользили по коровьим соскам. И били из переполненного вымени "голландки" по ведру тугие струи: цвирк, цвирк…
И тут же, чуть выше, сторожа непрочный уют этой странной, случаем сложившейся семьи, чернел пулемёт. Привалившись к нему, Гонта набивал ленту.
- Смолкли егеря, - проворчал он. - Комбинируют… Чего комбинируют?
- Небось не отстанут, пока с нами обоз, - сказал Лёвушкин, прервав заунывную песню. - Мы свою долю при себе держим, как горб.
- Да. Прижали нас. Ну ничего, - успокоил Андреев товарищей мудрым своим старческим шепотком. - Мы в своём краю, а они в чужом, нам легче. Родная земля - это, брат, не просто слова, живого она греет, а мёртвому пухом стелется.
- Прибауточки, утешеньица поповские твои, - вскипел вдруг Гонта и сорвался на шип, как котёл со сломанным клапаном: - Ты скажи прямо: считаешь меня виноватым, что на болотах сидим? Я вас в Калинкину пущу направил или нет? Прямо скажи!
Андреев поднял на Гонту зоркие, смышлёные глаза:
- Виноват, Гонта. Взялся командовать, так прояви свойство. Ты тогда не на месте оказался, а сейчас ты на месте. При пулемёте твоё место, Гонта, а не в генералах. Для каждого человека точное место приготовлено, где душа с умом сходятся, как в прицеле, и дают попадание. А то бывает, что душа в небо рвётся, а ум, как тяжёлая задница, привстать не даёт. И человеку одно мучение. Всё-то он готов силой переломать.
- Не ваша философия! - оскалился Гонта. - Вредный твой взгляд, дед. Человек всё может. Были бы преданность да воля!
И он поднял свой литой кулак.
- Не может… Командовать-то каждому лестно. Но не каждый может, - сказал Андреев. - Ох-хо-хо… Мне бы маслица лампадного или камфорного достать. Мучает ревматизм - ну, не военная хвороба!.. Ты, Гонта, не казнись, ярость прибереги на немца.
Галина, склонившись над раненым ездовым, поила его молоком из дюралевой кружки. Зубы Степана дробно стучали о металл.
- Попей, попей тёпленького, - приговаривала Галина. - Ты крови много потерял… Вот довезём тебя до отряда, - утешала она ездового, как ребёнка, - а там в самолёт - и на Большую землю, в госпиталь. Там хорошо, чисто, тепло… Все в белом ходят, и всю ночь огонь у нянечки горит…
Ездовой слушал, и лицо его успокаивалось, и страх смерти, отвратительный, липкий страх, беззвучно стекал с него в песок, в болото, как болезненный пот. Немудрёные, знакомые уже Степану слова утешения звучали как внове, как сказанные только для него, раненного, и был в них непонятный и властный смысл, была в них тайна, которой владеет лишь женщина - милосердная сестра, жена, мать.
Неожиданно Степан приподнял голову.
- У фашистов кони заржали, - сказал он. - Ох, Галка, чтоб миномётов не подвезли!..
5
Партизаны насторожённо примолкли. Со стороны окутанного сизой дымкой болота неестественно громко, как будто принесённое горным эхом, до песчаного островка докатилось откашливание. Это было до того странно, что Гонта взялся за рукоять МГ.
- Partisan! - металлический гулкий голос пронизал туман над болотом и, отражаясь от отдалённого леса, вернулся слабеющими откликами: - san… san!..
Это в мегафон, - пояснил Топорков и подался вперёд. И снова зазвучала усиленная рупором немецкая речь:
- Das Kommando läßt einen eurer Kameraden mit euch reden!
"…den… den…" - пропело болото.
Казалось, голос исходит от чёрных коряг, окруживших песчаный остров и выставивших паучьи лапы.
- Переводи, Бертолет! - подтолкнул Лёвушкин подрывника.
- "Командование даёт возможность обратиться к вам вашему товарищу!" - перевёл Бертолет добросовестно, но чужим, бесстрастным голосом, как будто заражённый интонациями немецкого офицера.
И из сумерек донёсся знакомый голос Миронова.
- Партизаны, товарищи! - прокричал он своим округлым, ладным, бойким тенорком. - Положение ваше безвыходное! Ведут вас начальники советские Гонта и Топорков. Им на ваши жизни наплевать, они своё задание выполняют, от энкавэдэ!
Слова сыпались из рупора легко, как шарики из ладони, и прыгали по болотцу дробно, и эхо рикошетило их во все концы.
- Бросайте обоз с оружием, переходите сюда… - торопился Миронов. - Условия хорошие… четыреста грамм белого… крупу…
Он уже говорил взахлёб, давясь слюной, как будто бы спеша прочитать заранее составленный для него текст, и слова стали долетать отрывками, как из испорченного репродуктора:
- …пачки сигарет… сахар натуральный… селёдка…
Оглушительно грохнуло над ухом Топоркова. Горячая гильза выпала на песок из снайперской винтовки Андреева.
- Не слушайте командиров, которые пулей глушат правду! - выкрикнул Миронов.
- Эх, не умею на слух, - сокрушённо вздохнул Андреев.
Затем рупор снова проскрипел по-немецки и смолк. Мертвенная тишина воцарилась над топью.
- Ну, чего язык закусил? - Лёвушкин ткнул Бертолета.
- Они подвезли миномётную батарею, - пояснил подрывник с усилием. - Утром откроют огонь на уничтожение.
- С этого бы и начинали, - проворчал Лёвушкин. - А то: "селёдка, сахар натуральный…" Жалко, нет у нас такого "матюгальника", в который кричат, я бы им пояснил…
- Наша задача - продержать здесь егерей как можно дольше, - сказал майор. - Будем рыть окопы.
- Сколько мы сможем продержаться под обстрелом? - спросил Бертолет.
- Если у них батарея батальонных миномётов калибра восемьдесят один, то около часа, - ответил Топорков чётко и сухо, словно справку выдал. - Если ротные пятидесятки, то несколько больше… Но обстрел они начнут с рассветом.
Андреев, спустившись под бугор, к обозу, принёс большую ковшовую лопату с длинным черенком. Первым, поплевав на ладони, взялся за работу Гонта.
- Эх, судьба-индейка, ладно! - Лёвушкин махнул рукой, как бы окончательно смирясь с неизбежностью того, что должно было произойти на рассвете. - Одного только жалко: этот гад Миронов жить останется!
- Не останется, - успокоил разведчика Топорков. - Если нам удастся выполнить задание, ошибки с обозом ему не простят.
- Уж я тогда постараюсь продержаться, - сказал Андреев.
Партизаны лежали у очага тесной группой, курили, пили чай из дюралевых кружек и котелков, и был у них вид людей, которым некуда спешить.
Только Гонта сидел особняком, мрачной глыбой, на гребне холма, у пулемёта.
Лёвушкин вдруг как-то беспокойно заёрзал на песке, кашлянул в кулак и, поморщившись, как от оскомины, отстегнул под ватником карман гимнастёрки, достал небольшой, сложенный вдвое листок с каким-то замысловатым, расплывшимся от пота и дождя рисунком.