Как-то коротко и очень ловко Миронов ударил Бертолета ладонью в подбородок, отчего тот завертелся беззвучным волчком, а сам, петляя, помчался между сосенками.
Лёвушкин метнулся было следом, но Гонта крикнул:
- Стой! - и поднял автомат.
Устроившись поудобнее, Гонта повёл стволом, отыскал мушкой движущуюся, бешено работающую лопатками спину Миронова.
Но случилось невероятное. В тот момент, когда Гонта нажал на спусковой крючок, Топорков, изогнувшись, ударил ладонью по круглому диску.
Автомат заговорил, затрясся, но очередь, срезая ветви, ушла в небо.
Миронов скрылся за деревьями.
- А-а… - яростно промычал Гонта и повернулся к Топоркову.
День шестой
ТОПОРКОВ РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ
1
Майор стоял посреди обоза, открытый взглядам шестерых людей, стоял твёрдо и неуязвимо.
- Та-а-ак… Значит, всё-таки я не ошибся, - сказал Гонта с натугой. - Ты всё-таки!..
Лёвушкин сделал шаг к майору. И все, кроме сидевшего у телеги Степана, повторили это движение. Вокруг Топоркова образовалось кольцо.
Лёвушкин и Гонта смотрели на Топоркова ненавидяще, найдя наконец виновника всех неудач. Во взглядах остальных сквозила нерешительность, они словно бы ждали объяснений, оправданий…
Всё, что они делали до сих пор и что готовы были сделать, теряло смысл. Всё рушилось с бегством Миронова и предательским поведением человека, который позвал их за собой, и повёл, и довёл до самой опасной черты.
- Ну, майор, - угрожающе сказал Гонта, и круг стал уже, теснее. - Я тебя предупреждал… твоя смерть впереди моей ходит!
- Подождите! - негромко сказал Топорков. Он покачнулся, но, как гироскоп, вернулся к строго вертикальному положению.
Лицо его, длинное, с сухим, надменным ртом, странным образом дёрнулось, словно бы некто, управляющий мимикой, потянул изнутри за проволочку.
Топорков протянул худые длинные руки к ящику с отбитой доской, извлёк из-под крышки ещё один автомат, а затем невероятным для хрупкого тела усилием поднял тяжёлый ящик и бросил вниз на тугие сосновые корни.
Доски крякнули, разошлись, и наземь посыпались завёрнутые в тряпицы камни вперемешку с какими-то обломками металла - покорёженными винтовочными стволами, снарядными корпусами с вытопленным взрывным нутром, гильзами, хвостовиками авиабомб…
Весь этот металлолом хлынул под ноги партизанам.
Круг расступился, и Топорков бросил второй ящик. И в нём тоже оказались не нужные никому куски железа и камни.
- Вот так, - сказал Топорков и, пошатнувшись, опёрся о телегу.
Они молчали. Они ждали, что он скажет…
Странно, удивительно: сделав это последнее, самое неожиданное разоблачение, замкнув цепь чудовищных открытий, он снова приобретал власть над отрядом. Выражение угрозы на лице Гонты с каждой секундой теряло свою остроту и силу, уступая место несвойственной ему задумчивости. Это ожидание, его вынужденность отдаляли Гонту от майора, который вновь обрёл право объяснять и требовать.
Топорков нагнулся и подобрал два закопчённых кирпича, попавших в ящики с какого-то партизанского очага. Все посмотрели на кирпичи, как будто ожидая, что они превратятся в бруски тола или в коробки с пулемётными лентами.
- Вот что мы везём во всех ящиках, - сказал Топорков голосом, который не оставлял надежд на подобные метаморфозы. - У нас ложный обоз… Вот почему мы и шли так странно - задерживались, приманивали фашиста. Настоящий обоз вместе с ударной группой идёт другой дорогой. И не в Кочетовский отряд. Ваши товарищи выполняют задачу, от которой зависят тысячи жизней.
Он посмотрел на кирпичи и продолжал, как будто лепя по их подобию увесистые, угловатые слова, падающие в наступившую тишину глухо и неспешно:
- Пойти на эту уловку пришлось, потому что г отряде действовал предатель, немецкий агент… Теперь мы знаем, кто это, а тогда не знали. Было ясно, что он постарается попасть в обоз… Узнать маршрут, а потом удрать, когда станет горячо.
Топорков облизнул сухие губы и отдышался, ладонью придерживая мехи в тощей груди. Никогда ещё он не говорил так долго. Гонта опустил голову, чтобы избежать прямого взгляда майора.
- И было нужно, чтобы этот предатель удрал и рассказал немцам, как важен этот обоз, чтобы те приковали к нам все свои мобильные силы, чтобы у них не возникло никаких подозрений…
Он ещё раз облизнул губы. А Галина замедленным движением, как бы в нерешительности, протянула майору фляжку.
- Благодарю, - сухо сказал майор, и вода пролилась на его острый подбородок.
- Наша задача - увести немцев за речку Сночь! И Миронов поможет нам это сделать, детально пояснив фашистам маршрут обоза.
При этих словах Лёвушкин присвистнул, и левый глаз его, чуть подсинённый снизу после возни с Мироновым, как-то сам собой подмигнул Топоркову.
Какая-то ощутимая подвижка произошла на застывших лицах партизан при упоминании реки Сночь, словно бы эта далёкая осенняя река дохнула на них холодом. Галина подошла к Бертолету и осторожно коснулась его руки.
- …Если мы сделаем это, то настоящему обозу ничто не будет угрожать, он достигнет цели. А цель его - концлагерь под Деснянском. Там, на строительстве аэродрома, готовится восстание. Знаю, надежды дойти до реки Сночь у нас теперь мало, очень мало. И поэтому я хочу, чтобы каждый из вас всё взвесил… и тот, кто решит и дальше идти вместе с обозом, должен знать, что обратной дороги нет. - Он бросил надоевшие прокопчённые кирпичи и распрямился, вздохнул, как будто избавился от бог весть какой тяжести, и добавил иным, потеплевшим голосом: - Вот такие пироги!
Наступило насторожённое молчание.
Ах, хорошо в осеннем лесу, в преддверии близкой уже зимы, когда пригашены яркие летние огни, повешены шторы из высоких кисейных облаков, зажжены берёзовые свечки, и тишины этой, тишины, пропахшей прелым листом, тонны вылиты на землю из таинственных хранилищ, и природа говорит человеку: вот мой вечерний час, редкий, неповторимый; сядь, поразмысли, не спеши…
Не спеши! Хорошо тому, у кого этот вечерний час долог и ленив, как лёт осенней паутины, у кого впереди и утро, и полдень, и прохлада, и зной… А каково, если минуты считаны и надо враз решить - как жизнь перерубить?
…Они думали и не стыдились того, что думали, потому что их попросили об этом.
Первым не выдержал Лёвушкин.
- Выходит, ловят щучку на живца, а живец, выходит, - это я, - сказал он Андрееву, и глаза его подёрнулись озорной, хмельной поволокой. - А я всегда хотел в щуках ходить.
Но Андреев не поддержал шутливого тона, которым разведчик хотел разрядить обстановку. И лица других партизан долго ещё оставались серьёзными и отрешёнными.
Наконец Бертолет бережно снял ладонь Галины со своей руки и, не говоря ни слова, направился в сторону обоза. Каску он по-прежнему держал за подбородный ремень, как котелок, и в ней что-то позвякивало и погромыхивало.
Все проводили Бертолета насторожёнными взглядами, и Галина вся подалась вперёд, как бы желая помчаться следом.
- Да что уж думать, товарищ майор, - сказал Лёвушкин, покосившись вслед Бертолету. - У нас философы есть, пусть они думают.
А Бертолет, не говоря ничего, подошёл к своей телеге, стал выгружать из каски какие-то болты, гайки, детали мотоцикла. Затем деловито поправил сбрую на упряжке. И этот жест означал, что выбор сделан, и все остальные, глядя на подрывника, поняли, что не надо никаких слов, обещаний и клятв.
2
Лошади, тужась, упираясь крепкими ногами в песок, тащили телеги по лесной дороге.
Галина шла рядом с телегой, на которой лежал раненый Степан. Отрешённое выражение, свойственное всем раненым, оказавшимся наедине с болью, уже поселилось на побелевшем лице.
Но, скосив глаза, Степан увидел, что медсестра Галина, боевой товарищ, прячет влажные глаза в шершавом шинельном воротнике.
- Ты чего? - взволнованно спросил Степан.
- Берковича жалко, - всхлипнула Галина. - Похоронить не смогли… Детишек он не отыскал… Всех нас жалко!
Гонта пристроился к Топоркову, деликатно откашлялся в кулак:
- Майор, вот твой автомат и парабеллум. Командуй.
- А… - сказал Топорков. - Хорошо.
Он забросил автомат за плечо, а пистолет уложил в расстёгнутую кобуру.
- Конечно, ты меня виноватишь, - хмуро сказал Гонта.
- Нет. Худа вы не хотели, во всяком случае. - Топорков посмотрел в насупленное лицо партизана. - Скажите, Гонта, кем вы были до войны?
Не глядя на Топоркова, Гонта ответил:
- Заместителем председателя райисполкома.
- Ого! - сказал майор. - И долго?
- Месяц!
- А до этого?
- До этого?.. Разные должности занимал. Выдвиженец.
- А всё-таки?
- Вообще-то… в пожарной охране… Механизатором был… Жаль, вы не в нашем хозяйстве работали, а то бы меня знали. Ну а потом в зампреды выдвинули.
- Ну и как - не страшно было?
- А чего? Не боги горшки обжигают.
- Да, - согласился Топорков и, поймав взгляд Гонты, добавил с ударением: - Насчёт горшков!..
У ручья обоз остановился. Лошади мягкими губами приклеились к воде и пили долго, вздыхая о чём-то своём, лошадином, раздувая ребристые бока.
Партизаны занялись срочной работой: вскрывали ящики и высыпали их содержимое в бочажок, пустые же ящики ставили обратно на телеги.
Булькала, пузырилась вода, поглощая камни и куски железа. И лица партизан были озабочены и суровы, как будто они топили не хлам, не балласт, а бесценный, спасительный груз. Всё совершалось в угрюмой немоте, как некое жертвоприношение. И только безразличный ко всему лес озвучивал эту сцену вскрикиванием соек и сорок и клёкотом быстрой осенней воды в ручье.
3
Лес становился всё более сырым и тёмным. Упряжки одна за другой преодолевали крутой и скользкий подъём. Молча, с каким-то унылым отчаянием, помогали лошадям люди. Лёвушкин, схватив кнут, стегнул лошадей, прорычал злобно:
- Ну, клячи навозные, так вас!
Лошадёнки, вздрагивая под ударами, рвали телегу из грязи.
- Ты не так, - сказал Степан. Он приподнялся, сделал зверское лицо, втянул губы и издал оглушительное шипение, как если бы телега попала в змеиное гнездо: - Ш-ш-ш-шнел-лер! Ш-ш-ш-шнеллер! Ф-ф-форвертс!
Тяжеловозы пошли бойчее, а следом за ними побежали, помахивая хвостами, учёные колхозные лошадки.
Майор внимательно и обеспокоенно наблюдал за этой сценой. Это не ускользнуло от Гонты.
- Зря ты рассказал насчёт камней, - сказал он. Топорков ничего не ответил, и Гонта, поразмыслив, добавил:
- Надо было как-то выкрутиться. Придумать чего-нибудь.
- Зачем?
- Чтоб людям не переживать зря, - убеждённо сказал Гонта. - Легче бы им было, если б думали, как раньше, что везут оружие.
Топорков с нескрываемым любопытством посмотрел на Гонту.
- В военном деле, - он подчеркнул эти слова, - в военном деле случается, что нельзя говорить правду. Но если есть возможность её сказать, то её надо сказать.
- Это рассуждения, - возразил Гонта. - А людям тяжело идти. Из-за пустых телег никому неохота мучиться и помирать неохота.
- Зато они знают правду.
- А правда эта воевать будет за них?
- Видите ли, - спокойно ответил майор, - если человек идёт со мной, не зная правды, то в трудную минуту я не смогу на него рассчитывать. А тот, кто, зная всё, остаётся со мной, тот будет со мной до конца.
- Нет! - с жаром отвечал Гонта, и бронзовое, крепкое его лицо потемнело. - Не всё надо людям знать! Это вот как раз теперь я за них не поручусь! Трудно будет - уйдут! Бросят всё и уйдут.
В леса полесские, в болота скатывалось белёсое солнце, сумеречный холод пополз по дороге ужом, сухой соснячок сменился дубовой рощицей, а вскоре и ольховник замигал редкими жёсткими листьями.
В плоские зеркальные лужи, отражающие вершинки осин, наезжали колёса, резали деревья на части и били по деревьям тяжёлые сапоги, но спустя несколько секунд всё успокаивалось, ветви вновь тихо укладывались в зеркальные овалы…
Шагавший с последней телегой, рядом с Лёвушкиным, Андреев выстрелил вдруг острой бородкой по направлению к напарнику:
- Слушай, Лёвушкин, откуда они такие берутся?
- Кто?
- Ну, Мироновы!
- От сырости, - угрюмо ответил разведчик.
- Дурень, балаболка! - рассердился старик, - У меня серьёзный интерес: откуда гады берутся? Ведь я ж с ним из одного котелка ел!
- Отстань, дедунь! - сказал Лёвушкин. - У меня за этот день много чего в башке перепуталось.
- Бертолет! - позвал с телеги Степан.
И когда подрывник, белея непокрытой головой, подошёл, ездовой пошарил своей ладонью-клешнёй под шинелью и вытащил две замусоленные бумажки.
- Хочу тебе отдать… - И, встретив недоуменный взгляд, пояснил: - То квитанции за кóней.
- Каких коней? Ты что, Степан?
- То у меня, когда я вакуировал колхозных коней на восток, реквизовали пять штук в армию. Кончится война, так, может, сыщутся. Кобылы, правда, жерёбые были, а жеребцы, може, выжили… Хорошие жеребцы, колхозу приплод будет. А то выведется порода.
- Да ты сам передашь документы, Степан, - успокоил ездового Бертолет.
- Раненый я, манёвру нет! - сказал Степан рассудительно. - Видишь, положение у нас какое! А ты, может, спасёшься… Каску чего снял?.. Надень! Не геройствуй, - сказал Степан, как ворчливый "дядька", и скосил глаз на идущую в стороне Галину. - И вот ещё что…
Всё из того же подшинельного хранилища ездовой извлёк какой-то странный цветастый комок.
- От… Чиколатка трофейная, немецкая… Дай Галке. Скажи, что от тебя. Она обрадуется… Она дивчина хорошая, трудящая, а от войны мало добра видела…
Вышел на дорогу, впереди обоза, Гонта, остановился посреди колеи, как надолб: тёмный лицом, тёмный кожаной курткой. Подождал, пока поравняется с ним Топорков.
- Немцев и слухом не слыхать, - сказал он, и надежда тонко прозвенела в его низком, грубом голосе.
- И не будет, - сказал Топорков. - Маршрут они знают, встретят нас завтра где-нибудь на выходе из пущи…
- Так, - выдохнул Гонта, и не было уже в его голосе несмелого серебряного звона. - Зато переночуем спокойно, так, майор?
- Так, - согласился майор. - Скажите, Гонта… Вот вы говорите, не надо людям знать правды. А вот вы как? Вы знаете… И могу я положиться на вас?
- Да, - ответил пулемётчик без колебаний. - Я сдюжаю. Так я не про себя говорил… Про других.
- А… - пробормотал майор и поморщился, как будто услышав что-то знакомое и надоедливое. - Вы, значит, про "массу" беспокоились. Понятно…
Он оглянулся.
В молчании, устало двигалась по лесной дороге ведомая им "масса" - прихрамывающий Бертолет, закованный в брезентовую броню таёжный охотник Андреев, маленькая медсестра Галина, ловкий и злой разведчик Лёвушкин.
Ужинали у костра молча. Лица уставших партизан были полотняно белы, и щетина темнела на них чернильными мазками.
Хрустели овсом лошади, с неживым бумажным шелестом трепетали над головой листья осин.
Ели. Деловито скребли дюралевыми, самодельного литья ложками в котелках. У костра сидели пятеро - шестой, Гонта, ушёл в дозор…
Андреев, таёжный человек, покончив с кашей, облизал ложку до зеркального блеска и, беспокойно поводя бородкой, уставился на майора:
- Товарищ Топорков, извините меня за имеющийся на уме вопрос, - начал он осторожно.
- Слушаю! - И майор поднял свой заострённый подбородок.
Старик замялся.
- "Чем ревматизм лечат?" - подсказал Лёвушкин, сохранявший полынное хмурое выражение лица.
- Вопрос такого рода, - сказал старик, не обращая внимания на Лёвушкина. - Как получаются, к примеру, такие личности, как Миронов? Ведь я ж с ним вчера из одного котелка ел… Как же это возможно?
И столько было выстраданной горечи в вопросе старика, что Лёвушкин, успевший поднять насмешливую, изогнутую, как спусковой крючок, бровь, тотчас её опустил и удержал готовую сорваться реплику; майор же отложил ложку и, откашлявшись, посмотрел на Андреева с грустной проницательностью философа, признающего все беды мира, но ничего не могущего исправить.
- А вам никогда не приходилось встречать прохвостов? - посмотрел на Андреева майор.
- Нет, - прямо признался старик. - Не выходило.
- Везучий вы человек… И жизнь уж прожили.
- Так я какую жизнь-то прожил? - сказал Андреев. - В тайге уссурийской охотничал… А у нас там худому человеку никак невозможно. К примеру, обмануть товарища. Такому там не выжить. У нас там всё как-то ясно… Вот, к примеру, тигра отловляешь. Так он и есть тигр - лютый зверь, он тебя и не обманывает - когти показывает, зубы… Я так полагаю, что нельзя Миронову боле жить на свете, - убеждённо закончил Андреев. - Неправильно это, что Беркович, своих детишек не найдя, погиб, а предатель жить остался. Неправильно!
- Да, - согласился майор, - неправильно… Спрашиваешь, как они, такие Мироновы, получаются?.. Завербованный он, немецкий агент…
- Так он же не дитёй завербованный! Он же наш человек родился-то…
- Да. Купили чем-то. Или запугали, - сказал майор. - Вот в концлагере бывало: бьют, бьют, потом в одиночку суток на трое посадят, без воды, без хлеба, а потом вызывают к коменданту… в кабинете ещё какой-нибудь лейтенантик из абвера… Колбаса на столе, пиво. И пистолет… Находились такие, что не выдерживали. Очень трудно умирать, когда пиво на столе. А если хоть одного товарища продал, бумагу подписал, то - всё. Нет уже хода к своим… такая, будь она неладна, логика!
- Это вроде бы он сам не сволочь, а произведённый в сволочи? - прищурился Андреев.
- Нет, - сказал майор. - Это он прежде всего сволочь!
- Правильно! - с радостью согласился старик.
- Я думаю, прохвост - он всегда прохвост, - неожиданно вступил в разговор Бертолет. - Вот в райцентре, где я учительствовал, работал один человечек на карантинной станции. Так он кляузы писал, доносы… До войны ещё. Завистлив был, нравилось ему это: других губить, особенно если этот другой получше, повиднее… Что же? Как немцы пришли, он по-прежнему продолжал доносы писать, только уже в гебитскомиссариат, в адрес другой, так сказать, власти, но с той же терминологией и с той же целью.
- И всё пишет, гад? - с негодованием спросил Лёвушкин.
- Нет… Хлопцы попросили его подорвать. Вместе с домом. Он один жил, к счастью. Дали два снаряда, я релюшку соорудил кое-как часовую… Жаль вот, в мирное время нельзя кляузников и доносчиков подрывать! Я б ходил бы и подрывал…
- Ого! - насмешливо сказал Топорков, удивляясь решительности Бертолета.
- А правильно, - согласился Андреев.
Какая-то беспокойная, жгучая мысль терзала его, как прилипчивая оса, вьющаяся у глаз, и он наконец сказал глухо и строго, стараясь быть официальным:
- Товарищ майор Топорков, а не могли бы вы меня откомандировать на предмет, значит, чтобы с Мироновым рассчитаться? Теперь он вам, надо думать, ненужный.