Слышно, как хозяин закрывает декой вход в бункер, надвигает на деку большую тяжелую бочку с капустой, быстро гасит свет и выбирается из подвала.
Молча сидим в темпом бункере, тесно прижавшись друг к другу. Слышим шаги немцев в доме - почти над нашими головами. Слышим голоса солдат, шум передвигаемой мебели. А потом стук сапог доносится с цементных ступеней подвала. Кто-то из немцев включает электрический свет, решительно ходит по подвалу… И почему-то Милька тоже… ходит рядом с немцем… Шутит, смеется заливисто. Ее легкие шаги раздаются совсем рядом со входом в бункер. Во всяком случае, кажется, что она где-то возле нас: или рядом с бочкой, или… на самой бочке? Да, именно так и есть: Милька сидит на бочке, хохочет, заливается вовсю и кокетничает с тем самым немцем. Похоже, что он старший здесь: отдает какие-то команды. А Милька смеется и кричит солдатам, почти издеваясь над ними:
- Смотрите! Лучше смотрите! Возьмите лопаты и пересыпьте уголь, да весь по крупинкам!.. - Она с трудом отбивается от смелого ухаживания своего "кавалера" и все хохочет!..
А солдаты тем временем действительно пересыпают уголь - мы слышим его почти металлический шелест, слышим, как лопаты вгрызаются в черную жесткую гору, ворошат ее… Потом раздается стук переставляемых кадок, ящиков, бочек… И тут до нас доносится звук поцелуя…
- До завтра! - говорит нежно Милька. - До завтра! - Говорит, наверное, этому старшему. Потому что почти тут же рядом с легким постукиванием ее удаляющихся каблучков слышится и тяжелое цоканье подковок на солдатских сапогах, затихающие мужские голоса…
- Ну и отчаянная девица Милька! - вздыхает облегченно и качает головой Франек Завада. - Как она умеет провести этих солдафонов!
- Вылезайте, обошлось! - говорит хозяин, отодвигая бочку и открывая деку. - Спасибо Мильке. Не растерялась. Я уж было приготовился… к самому худшему…
Мужчины с шутками, распрямляясь, словно сбрасывая с себя напряжение пережитого, вылезают из бункера, уходят в комнаты. А я забиваюсь в самый уголок бункера, устраиваюсь в нем вместе со своей заветной подругой - радиостанцией и думаю: сколько мне еще испытывать судьбу? Не может бесконечно везти! Это - война. Надо понимать. Вряд ли удастся возвратиться домой, в свою любимую Москву. К этому тоже нужно трезво отнестись. Рыдать нечего. Война… Ну что ж… Если такое случится, я готова. Готова отдать жизнь за Родину, за нашу победу. Была готова к этому с той самой минуты, когда в сорок первом услыхала слово "война". Хотя тогда мне не было и пятнадцати. Готова была и в семнадцать, вылетая сюда, в Силезию, на второе задание командования. И если моя жизнь хоть на какую-то малость поможет приблизить нашу победу, я не дрогну… Хотя, конечно, будет лучше, если я успею еще что-либо полезное сделать. Еще хоть бы одну хорошую радиограмму передать в Центр!..
Уже добрых три часа мы с Франеком идем по горе - хотя и не очень крутой, но достаточно высокой. Я дышу, как паровоз. Приходится то и дело останавливаться, отдыхать. На одной из остановок Франек просит задержаться. Несколько раз поглядывает на часы, заметно беспокоится. Но вот почти внезапно раздвинулись кусты чуть в стороне от нас и на поляне появился Василий. Франек тихонько свистнул, Василий быстро подошел к нам. Взяв меня под руку, снял с моего плеча сумку с рацией, повесил на себя, сказал:
- Если что - успеешь перехватить ее…
Я пошла быстрее, задышала легче.
В клубах морозного пара мы вошли в дом. И сейчас же стоявшая у печи девушка подошла ко мне, протянула руку:
- Здравствуйте. Меня зовут Эльза.
Я крепко сжала ее руку, она улыбнулась в ответ. В эти короткие минуты, пока мы с ней смотрели друг на друга, я поняла: мы станем друзьями. Эльза была такого же роста, что и я, только более хрупкая, легкая в движениях. Светлые волосы, заплетенные в две косы, пышно взбиты над высоким чистым лбом.
Не находя еще первых слов, мы стояли и улыбались. Подошел Василий. Эльза вспыхнула. А я смотрела и удивлялась: Василии на глазах похорошел до неузнаваемости. Что-то новое, особо привлекательное появилось в выражении его тонкого, бледного лица.
Только теперь я поняла, чему улыбались в бункере у Янички майор и Василий…
Так непривычно стало мне, удивительно и тревожно жить в доме, ходить по комнатам… Бункера не было.
В первый же вечер Эльза повергла меня в страшное замешательство: провела в спальню и предложила располагаться на кровати с двумя пышными перинами.
- Как можно ложиться спать раздетой?! - недоумевала я. - А вдруг - облава? Вдруг - обыск, внезапный приход солдат или полиции?! Все эти месяцы в бункерах я спала, почти не раздеваясь, всегда готовая в любую минуту вскочить и бежать или защищаться… А здесь?!
- Если кто-то будет приближаться к дому - мы услышим, - успокаивала меня Эльза. - У нас хорошая собака - чужих не подпустит к дому просто так. Пока кто-то поднимается от шоссе, успеешь и одеться, и спрятаться в лесу. А из лесу ночью только партизаны могут прийти. Полиция и немцы ночью в лес не ходят…
Ах, если бы в самом деле в доме было так безопасно, как утверждала Эльза! Довольно скоро жизнь опровергла ее доводы…
Но было и что-то символическое в том, что из бункеров я перебралась в жилой дом. Что-то было! Что-то - предвещавшее скорый переход к нормальным условиям жизни.
Пребывание здесь сделало более тесной мою связь с Партизанской республикой. Всевозможные сообщения, указания от майора начали поступать быстрее.
- Разоружили немецкий отряд в Щырке. Взяли в плен одиннадцать эсэсовцев… - докладывал нам в один из вечеров Василий, изображая официального связного. Он пользовался сейчас любой возможностью, лишь бы появиться здесь, повидаться с Эльзой.
- В Голешуве схватились с полицией, убили двух полицейских… Но и сами понесли потери… - сказал он, придя в следующий раз.
- Кого наших, кого не стало? - спросила встревоженная Эльза.
- Погибли Тадеуш Мах и Ян Барабаш, - тихо ответил Василий.
- О, Матка Воска! - вздохнула Эльза. - Когда же она кончится - эта война?! Сколько уже людей погибло… - и посмотрела на Василия таким вопросительным взглядом, словно именно от него зависел конец войны.
Василий нахмурился, виновато опустил голову. Потом распрямился, ответил твердо:
- Скоро уже, Эльза! Скоро! Последние дни доживает Гитлер, потому так и беснуется…
А потом целых три дня не было никаких известий. Ниоткуда. Мы с Эльзой очень переживали, беспокоились: не случилось ли чего с майором, Василием, с другими партизанами? Тоскливо с утра до вечера посматривать в окно: может, от шоссе кто-нибудь из односельчан поднимется? Но даже почтальонка не появлялась…
Пришло известие опять же из лесу - из большого лесного массива, охраняющего пас сверху, с вершины горы. Известие грустное, тяжелое, хотя нельзя сказать, что было оно неожиданным.
С тех пор как приостановилось наступление Красной Армии в районе Бескид, мы втайне скапливали внутренние силы для дальнейшей, на неизвестный теперь срок, борьбы против гитлеровцев. Всем было понятно, что в сложившейся ситуации Партизанская республика долго не продержится. Зажатая в кольцо немецкими воинскими частями, она целых три недели жила, действовала, наносила заметный урон врагу, вдохновляла жителей Горного Шленска на активную борьбу против оккупантов, вселяла в них надежду на скорое освобождение. Но силы ее были слишком малы. А враг, ожесточенно сопротивлявшийся Красной Армии, был еще достаточно силен и жесток.
12 февраля 1945 года после четырехдневных ожесточенных боев советские войска освободили город Бельско-Бяла.
13 февраля патрульные группы Партизанской республики обнаружили движущиеся от Бельско в сторону Бренны подразделения 144-й горной дивизии и специальные отряды CС. Из Устрони и Скочува обстрел Бренны-Лесницы начала артиллерия.
- …Пришлось нам отступить в горы… - с горечью в голосе говорил майор, вместе с Василием и другими партизанами пришедший, чтобы не только обогреться и повидаться с нами, но и обсудить сложившуюся обстановку, уточнить сообщения связных из соседних районов, которые передавались сюда через односельчан. - Некоторые наши старые бункера оказались "засвеченными", - продолжал майор. - Новые сооружать нет ни времени, ни возможности. До линии фронта - пятнадцать - двадцать километров, немцы на пятки нам наступают. Совсем они бешеные стали, зверствуют жутко!.. Народу нас собралось много, а жить негде. Вначале, после школы, заняли мы несколько домов высоко в горах, пробыли там два дня, потом перешли в другое местечко - за Бескиды. И с тех пор каждый день переходы, переходы… Задержаться нигде не можем. Полиция, солдаты со всех сторон обступают.
- Куда же вы сейчас? - спросила я майора, выходя вместе с ним на крыльцо.
Вокруг было темно. Партизаны и Василий отошли немного в сторону от дома и там остановились, поджидая майора.
Холодный ветер бил в лицо. Мне стало жаль майора, который должен был идти сейчас в этот холодный ветер, в темноту, в неизвестность…
- Рация хорошо спрятана? - спросил майор.
Мне очень хотелось хоть чем-нибудь обрадовать его, и я сказала гордо:
- Да… Дом сгорит, мы все сгорим, а она останется целой!
Майор посмотрел на меня молча. В темноте не было видно выражения его глаз.
- Постарайся… не сгореть… - сказал он тихо.
Я поняла неуместность моей глупой гордости и сказала тоже тихо, но уже без пафоса, показывая в сторону одиноко стоящего на опушке дерева:
- Вон под тем буком зарыта. Со стороны леса.
Майор молча глянул в ту сторону, запоминая место.
Я повторила свой вопрос:
- Куда же вы сейчас пойдете?
- Пока не знаю… - ответил майор. - Решим по дороге. - И вдруг совсем-совсем откровенно признался: - Понимаешь, Саша, не знаю, как быть… Столько ценных сведений скопилось!.. Подумывал: может, Василия послать с ними через линию фронта? Но вдруг не пройдет? А документы такие важные!.. На батареи для рации надежда слабая. Пока лишь обещания…
Я молчала. Мне очень хотелось сказать, что люблю его. Но можно ли говорить об этом в такой момент?
- Ну, мне пора, - сказал майор, оглянувшись на темные фигуры ожидавших его товарищей. - Держись, Саша! Мы все о тебе помним…
Он крепко обнял меня, кивнул и молча, легко, не оглядываясь, пошел к партизанам. Вскоре они скрылись в темноте леса.
"Держись!" - сказал мне майор. И я держусь. Не раскисаю. Не впадаю в панику от тех слухов, которые доходят до дома в Кисельце.
А было от чего сжиматься сердцу. Страшные события происходили в Бренне и ее окрестностях.
Озлобившиеся, дошивавшие последние дни гитлеровцы творили кровавую расправу над жителями села, мстили им за Партизанскую республику, за красный флаг над Бескидами.
Регулярно посещавшая костел Эльза приходила почти каждый раз со слезами на глазах. Рассказывала:
- Что делается, что делается на свете! Хватают всех подряд! Замучили Яна Москала, хотя у него сын в немецкой армии! Забили Адама Гавляса - кто-то донес в гестапо, что у него сыновья в партизанах…
Через день - новые зверства:
- Загнали в сарай одиннадцать человек и всех сожгли! Они так кричали!.. - Эльза металась по комнате, не находя места себе от возмущения и гнева. - Звери!
Ее младшая сестра, ходившая в этот день вместе с Эльзой в костел, также горячо к сердцу приняла трагедию односельчан. Обнимая Эльзу, стараясь успокоить ее, сама восклицала, обращаясь ко мне:
- Ну разве это люди?! Человеческие страдания и муки для них - ничто. Зверски расправились с братьями Кароля Москалы - Виктором и Адольфом…
Я помнила Кароля Москала. На всякий случай уточнила:
- Это тот, который входил в состав штаба Партизанской республики?
- Да, он, - ответила Эльза…
Мы горевали, переживали за всех замученных, расстрелянных, сожженных живьем шлензаков и не знали, не предполагали, что и дом Эльзы уже на заметке у местной полиции и гестапо.
Лающая по ночам возле дома собака, радостно встречавшая партизан, одновременно выдавала и их, и хозяев дома, привлекая внимание жившего неподалеку фольксдойче к этому "внеурочному" лаю…
Мы заранее обговорили возможные варианты прихода нежелательных посетителей, договорились между собой, кому и что делать в подобных случаях. Полицейские нагрянули неожиданно, и именно в тот момент, когда мы меньше всего были готовы к их приходу.
Стоял воскресный день. Вся семья, кроме Густика, ушла в костел.
Конечно, о каком жизненном опыте и элементарной предусмотрительности можно говорить, если мне лишь недавно исполнилось восемнадцать, а Густику - четырнадцать лет?!
Мы сидели возле окна и разговаривали. Вообще-то наша задача заключалась в том, чтобы смотреть в окно и, если вдруг кто-то начнет подниматься по тропинке к нашему дому, уточнить, кто идет, и в соответствии с этим принять меры предосторожности. Так мы должны были поступить. Но… Пристально, внимательно мы смотрели в окно не более тридцати - сорока минут. А потом взглядывали в него лишь изредка, а сами увлеченно разговаривали.
Если бы страх, сковавший меня немного позже, был не так велик, возможно, я смогла бы вспомнить, о чем мы разговаривали. Сейчас могу сказать лишь одно: мы сидели на лавке возле окна и очень увлеченно разговаривали…
Наверное, черные фигуры на снегу настолько стали близки, что выделились уже довольно отчетливо и помимо нашей воли попали в поле нашего зрения. Когда мы опомнились и одновременно глянули в окно… двое полицейских уже подходили к дому!
Не только раздумывать, как поступить, словом обмолвиться было некогда. Мы разом сорвались с места и бросились через тамбур во внутренний двор. Густик распахнул дверь какого-то сарая. Это был небольшой хлев, хлевушок для двух коров. Все так же молча Густик вскочил в хлев, раздвинул коров по сторонам, призывая меня взглядом следовать за ним. Быстро приподняв в колоде охапку сена, он также взглядом приказал, и я легла на дно колоды. Густик забросал меня сеном и помчался в дом, потому что в дверь уже стучали полицейские…
Сказать, что мне было страшно, - это слишком мало!
В темноте хлева я лежала навзничь на дне колоды, выдолбленной из большого ствола какого-то дерева. Руки были вытянуты по швам, в правой я держала револьвер. Но теснота колоды не позволяла шевельнуть рукой. И страшно было предположить, как на мои попытки пошевельнуться отреагируют коровы.
Шумно дыша в лицо мне, они жевали и жевали сено, постепенно уменьшая мое укрытие. И лишь одна мысль жила во мне: а вдруг, стараясь достать остатки сена, на которых я лежу, коровы подденут меня рогами, приподнимут и… отбросят к ногам полицейских?! Успею ли я оказать хоть какое-либо сопротивление?..
Эта горькая мысль так забивала все остальные мысли и чувства, что и тогда, когда полицейские, осмотрев весь дом и хозяйственный двор, раскрыли дверь хлева и включили свои фонари-прожекторы, я следила только за тем, как все тоньше и тоньше надо мной становится слой сена, как все яснее видится свет от полицейских фонарей…
Морды коров почти касались моего лица, их губы, хватающие пучки сена, обнажающие мое покрытие, были так страшны, что я ни слова не понимала из того, о чем полицейские спрашивали Густика, что он отвечал им… Только слышала его спокойный - на всю жизнь запомнившийся! - спокойный голос.
Каким мужеством обладал этот четырнадцатилетний польский мальчишка!
Через несколько дней снова был обыск. А потом еще и еще… И каждый раз от нас требовались не только мужество и отвага, но прежде всего находчивость, изобретательность, настоящая "актерская игра", потому что провести полицейских, сбить их со следа было очень непросто.
* * *
- Что-то ты сегодня совсем "не с нами", - сказал Алойзы, принимая от Янички чашку кофе и обращаясь ко мне. - Вроде бы глядишь на нас, а взгляд у тебя какой-то посторонний… Витаешь мысленно где-то там…
- Виновата, - отвечаю в смущении. - Все воспоминания…
- Больше сорока лет прошло, неужели все помнишь, все тревожишься? - с мягкой улыбкой спросила Яничка.
- Все помню… - сказала, улыбаясь ей в ответ. - Такая память - на всю жизнь!
Предчувствую, что это свидание с Яничкой - последнее, и стараюсь лучше запомнить, сохранить в памяти образ дорогой для меня польской женщины: ее грузную фигуру, седые волосы, ордена-кресты на черном шерстяном платье с белым кружевным воротничком и то, какой заботой окружают Яничку ее сын, невестка и внук - молодой, двадцатилетний шахтер…
Алойзы, вероятно, решил отвести наши мысли от горьких предчувствий, сказал бодро:
- Не знаю, кому как, а мне больше всего запомнился наш переход через линию фронта… По самой крутизне пробирались. Большая группа шла - больше ста человек… Помнишь тот ледяной обрыв? - спросил меня.
- Помню, конечно. Еще бы не помнить?!
…Мы подошли к обрыву и остановились… Весь его склон был покрыт ледяной коркой, а внизу, в теснине, чернела протока и журчала, струясь по камням, ледяная горная вода.
Я боялась спускаться по льду - из него кое-где торчали деревья, и я боялась налететь на дерево при спуске, изуродоваться боялась… Мужчины были смелее. Они запросто садились на лед и скатывались вниз, посмеиваясь при этом. Не знаю, не видела, когда и как спустился майор, но в том, что он был одним из первых, не сомневалась. Ему ведь везде надо было показать пример! Уходили драгоценные минуты… Около меня суетился Завада. Он взял у меня сумку с радиостанцией, уговаривал быть смелее, решиться… И вижу, майор зовет снизу! Почти не глядя перед собой, я села на лед - и… скатилась прямо к речке, к ледяной воде. Майор тут же подхватил меня, поднял…
- А помнишь, какой большой мешок немецких документов мы передали советским командирам в Бельско? - спросил Алойзы с гордостью, сверкнув улыбкой.
Я молча кивнула. А партийный секретарь начал расспрашивать, что было в том мешке, какие документы?..
Мы с Алойзы переглянулись: мы-то знали, сколько было там приказов, донесений, штабных карт со всевозможными пометками, чертежей линии обороны, которая строилась немцами буквально за домом Эльзы, сведений о дислокации и численности воинских частей, отделений гестапо, полиции - много-много всего, что удалось добыть.
И еще мы с Алойзы помнили, как полковник, командир встретившей нас на советской стороне части, пригласил майора к себе в штаб для личного доклада об обстановке за линией фронта, то есть обстановке в Бренне, Устрони, Скочуве, Цешине, Голешуве, Щырке - в том самом районе, где за шесть с половиной месяцев майор изучил каждую тропинку, каждый мостик через Вислу, Бренницу, Лесницу…
А когда они вышли из штаба, то оба весело улыбались, и полковник, прощаясь с нами, сказал; "До свидания!", а майору крепко пожал руку.
В те дни я была во власти одной мысли; неужели наступает время, когда я и майор будем вместе… вместе…