Девочка – младшенькая – лет пяти, проворно соскользнула на пол, придвинулась ко мне и смело, как мать взяла мою руку в свои маленькие мягкие ручонки. Стала поглаживать. Братик – старший – лет семи, попробовал было ее остановить: – "Ты еще руки не мыла…" Передернув плечиками, девочка освободилась от власти старшего брата и смело спросила: – "А как тебя зовут?". Я хотел представиться как "гвардии Мишка", но, решив, что это слишком смелая шутка, сказал: – "дядя Миша". А девочка, не дожидаясь вопроса, представилась: – "А я – Оля…" Я чуть не воскликнул от удивления: – "И ты? А на самом деле?!" Но во время спохватился, тем более, что она уже представляла братца: – "А он – Коленька…" – "Николай" – поправил ее брат…
В это время легко, будто освободившаяся от всех болей, бед и обид, вошла в наш отсек мама ребятишек. И Оленька ее тоже представила: – "А маму зовут – Галя" – Но брат тут же поправил сестренку: – "Галина Михайловна". – "Спасибо, – сказала мама, – Я сама не догадалась представиться". Очень пластично передвигаясь в тесноте, Галина Михайловна собрала детей для похода в туалет, поручила Коленьке-Николаю помочь младшенькой помыть уши и принялась приводить их семейное лежбище в дневной порядок.
Уже заметно посветлело, и я смог внимательно рассмотреть свою соседку. Она была очень хороша. Красива, умела. Точна в движениях и в словах. Все у нее естественно – ничего деланного. Привлекательна-а – а! Она мне очень нравилась. "И как можно такую тиранить, унижать, не давая развернуться в любви?!" думал я, и в это время услышал:
– Знаете, вот есть женщины, которые не любят ни расстилать, ни застилать постель. Правда. Вот генеральную убору делают с удовольствием – к 1-му Мая, ко Дню Парижской Коммуны (тогда этот день отмечали)… а вот каждый день прибрать кровать…
… Я вспомнил – с каким удовольствием Зорька расписывала генеральную послевоенную уборку. С картинками. Большую стирку! А если окажется, что она не любит каждый день?.. (Потом – оказалось: не любит! Ну, и что?). Тогда же я рассмеялся и рассказал Галине Михайловне, с какой любовью я этим занимался в детстве. И если кто-нибудь приготовит мне постель, то я обязательно перестилаю, конечно, если это только не мама, которая меня учила… А потом в армии – был такой случай: меня поставили в наряд и мне предстояло привести в порядок шестьдесят коек. Они были объединены в трехэтажные ярусы. Так крепились кровати, чтоб была компактной спальня. И я за час выполнил приказ. Пришел поверяющий – полковник. Не поленился – облазил все ряды и сказал:
– Молодцы – как-будто один человек делал!
После этого командир нашей учебной батареи перед каждой начальственной поверкой – вызывал меня и говорил: – "Чтоб, как один человек!"
Моя соседка, мать двоих детей, бывшая учительница – расхохоталась. Смеялась долго, как ребенок, без устали, заразительно.
В наш отсек заглядывали ближние, дальние соседи и тоже начинали смеяться, но не потому, почему смеялась Галина Михайловна, а потому – как она смеялась!
Вернулись дети – прибежали на хохот – и тоже заразились.
Вскоре весь вагон гудел, даже, казалось, от этого он стал сильнее раскачиваться. Пришли разбуженные гвалтом моряки, посмотрели на меня, на мою визави – и с укоризной покачали головами, будто спрашивали: – "А что мы скажем Зорьке?" Я им дал отмашку – мол, все в полном порядке – они тяжело вздохнули – какой это порядок?! Но все же ушли "на боковую" – досыпать… Только мои сопровождающие не проявили никакой реакции, ни на громовой хохот, ни на общее движение, шум. Правда, Фадеичь пару раз улыбнулся, но это, скорее всего, из-за чего-то случившегося во сне.
… Немного успокоившись, Галина Михайловна принялась, внимательно меня разглядывать. В глазах ее то появлялись вопросы, то исчезали. На одни вопросы она, возможно, находила ответы, и тогда на ее лице появлялась довольная улыбка. А когда она сомневалась в ответах, то лицо ее становилось серьезным. Чтобы она не мучилась, не блуждала среди догадок, я сам решил ответить на ее немые вопросы.
– Я нашел девушку, – сказал я, – которая мне очень нужна. Она лучше всех мне известных. И если она чего-то не умеет, во что я совершенно не верю, или что-то не хочет или не любит делать, но это нужно – сделаю я. А если уж и я не сумею – сообща найдем решение…
… Радость, удивление, растерянность – все сразу отразилось на лице моей соседки. Она даже зачем-то стала озираться по сторонам, будто искала поддержки… в чем? Зачем?
Она привлекла к себе детей (на помощь?) Прошлась глазами по лицам соседей, тоже внимательно выслушавших мой монолог. Кто-то согласно кивнул головой, кто-то беспомощно развел руками – что с ним поделаешь?! Она со всеми была согласна. И долго не знала что сказать. Галина Михайловна очень добро улыбнулась мне. Коснулась моей руки, погладила ее. Взгляд ее сделался томным-томным. Маленькая Оленька тоже коснулась моей руки, прижалась ко мне. Я поцеловал ее круглый пахнущий чем-то приятным лобик. Она потрогала мою бороду… Коля-Николай позавидовал сестринской решительности. Но чтобы как-то поучаствовать в этом действе, он придумал:… Коля постучал себе по груди и показал пальцем на мои орденские колодки: что эта обозначает, а эта, а та?.. Я механически отвечал, не будучи в силах оторвать взгляда от Галины Михайловны. Слегка размягченной, с затуманенными, чуть прикрытыми веками, глазами. Неожиданно она собралась с силами и попыталась спросить: – "А если "она"…!" Я не дал ей закончить – решительно замотал головой: нет. Побежденная она откинулась к спинке лежбища и тихо засмеялась…
… Неожиданно я почувствовал, что моя соседка по купе влюбилась в мое увлечение, в мою цельность, верность избраннице, непоколебимость – она влюбилась в мою любовь… ее только пугала непредсказуемая реакция избранницы, она не хотела доверять такие искренние мои чувства незнакомке…
… Мы еще проведем вместе целый день и целую ночь. И все это время я с ней буду говорить о Зоре. Она попросит разрешения взглянуть на письма, почитает их. После чего снова станет рассматривать меня…
– Вот вас я вижу, могу дотронуться до вас, могу ощутить вас – и понять, что вы собой представляете… хоть немного!.. Ну, вот тут недавно сидела молодая, красивая, общительная женщина – живая, и сразу чувствуешь, понимаешь, что перед тобой – хищница, зверь!..
Я попытался высказать свое мнение об Оле-Свете. Но Галина Михайловна не позволила себя перебить, не дала мне сказать и слова, заговорив без пауз: – "А тут одни линии, черточки – карандашные, чернильные… – показала она пальцем на Зорино письмо. И при моей попытке что-то возразить она выставила перед собой свою руку для защиты своего мнения: – "Да, конечно, из этих черточек получились буквы, слова…"
– А какой почерк! – наконец, я сумел вклиниться в ее монолог.
– Можете мне поверить – я учительница – и доводилось встречать почерка получше…
– Но не такой! – еще раз вставил я. Когда она удивленно вскинула плечи, попытался объяснить: – Есть такая наука: графология…
– Астрономия, астрология, – попробовала пошутить учительница.
– Я в ней не очень разбираюсь, – продолжал я, пытаясь закончить свою мысль, – но вот жена нашего начштаба – дока в этом деле. Так та, только взглянув на "ее" письмо, сказала: "немного прижимистая… вот видишь – конец строки чуть не помещается, она старается ее втиснуть, не разделяет слово – не переносит на следующую строчку, но для женщины это хорошо… а вообще, (просматривая лист за листом, она заключила) Мишка, тебе очень повезло!.. А я до этого ощутил ее образ, который ничто не может разрушить. Детали могут только дополнять его…
Галина Михайловна, обладающая всеми качествами, составляющими понятие интересная женщина – бывшая учительница, жена очень ревнивого мужа, мать двух прелестных детей, я бы добавил еще – надежный и достаточно сильный человек… проиграла сражение со мной "за меня". Проиграла и от этой борьбы очень устала. Обессилев, она тяжело выдохнула, совсем обмякла, прислонившись к тюфяку, уже готовому к выносу – и уснула. Но перед этим она еще раз посмотрела на меня долгим оценивающим взглядом. Оценивающим то, что она потеряла или…
… Мне вообще показалось, что она вовсе не спит, а думает. И не о том, что потеряла, а что обрела в проигранной схватке со мной!.. Это было настолько важно для нее, что она даже не обращала внимания на ползающих по ней детей (-они пробовали ее причесывать, перезастегивать пуговички на ее кофточке, прижимались щеками к материнской груди, прикидываясь спящими). Соседка даже не обращала внимания на проснувшихся, наконец, моих товарищей. Они сидели рядом со мной, по обеим сторонам, глядели на соседку, ее детей, старательно тараща глаза, при этом, громковато посапывая. Оба – они никак не участвовали в нашем разговоре, и, кажется, даже не следили за ним. Было полное впечатление, будто они досматривают свои сновидения широко раскрытыми глазами.
Дети же, по наивности, думали, должно быть, что дяденьки с широко раскрытыми глазами следят за их действиями – и старались…
И тут послышался голос проводника, возвестивший о приближении… забыл какой станции… Зима? Тюмень?.. Помню только деревянный перрон и широкая деревянная лестница, ведущая к станционному зданию, возвышающемуся на горе. На последней ступени этой лестницы на фоне бело-синей старинной станции заметна была статная фигура мужчины в аккуратном штатском одеянии. Рядом со снующими в полувоенном облачении (убывающими, прибывающими, встречающими и провожающими) – его хорошо сохранившийся довоенный наряд обращал на себя внимание. Он выглядел величавым, спокойным. Только изредка нервозно резкие повороты головы то вправо, то влево – выдавали его нетерпение. Видно было, что он кого-то ждет – ищет среди прибывающих, внимательно вглядываясь в окна вагонов остановившегося поезда, в лица выходивших из вагонов…
… По рассказам Галины Михайловны я уже имел представление о том, как должен был выглядеть ее ревнивый супруг. Как одет – о его пальто, головном уборе в виде мехового пирожка… Специалист высокой квалификации – он был востребован на многих предприятиях, часто разъезжал по Сибири, и семья едва за ним поспевала… Поэтому я без труда узнал встречавшего. Жена и дети радостно замахали ему. Он кивком головы дал понять, что тоже увидел их. Но по его настороженному взгляду можно было уловить, что он заметил рядом с женой незнакомого военного. Жена чуть было погрустнела. Но тут же озорно разулыбалась, задорно взмахнула рукой, и двинулась к выходу – на что-то решившись…
… Моряки перед этим схватили в охапку все ее вещи, Фадеич и Гриша Крылов взяли на руки детей, а я, не желая дразнить мужа покидающей нас соседки, пошел за ней на достаточном расстоянии…
… Но, увидев на выходе из вагона свою жену и детей в столь пышном и ярком сопровождении (моряки, странно экипированные сухопутные военные!) – веселящуюся кавалькаду – встречающий муж растерянно поозирался по сторонам, а потом восстановил на своем лице властное, точнее властолюбивое выражение, сильно замешанное на обиде, подтянулся, гордо выправился, повернулся и зашагал прочь, уверенно поднимаясь по лестнице. Он не бежал, поэтому моряки его легко догнали, обложили вещами, и что-то такое сказали, отчего он замер, и стал "терпеливо" поджидать, когда к нему подбегут дети прижмутся, потом запрыгают вокруг него…
… А жена его, Галина Михайловна, снова поднялась по вагонным ступенькам ко мне (я остановился на пороге тамбура), и демонстративно обняла меня. Имитируя поцелуй, она зашептала мне на ухо: "Начинаю борьбу за свою любовь. И клянусь – добьюсь своего! Спасибо за урок. Удачи Вам". После чего она по-девчоночьи легко спрыгнула на перрон, и, перескакивая через одну-две ступеньки, помчалась вверх по лестнице к мужу, к детям…
… Поезд тронулся, захватывая на ходу новых пассажиров. А мы через окно увидели, как наша недавняя соседка бросилась на шею своему мужу, немного опешившему (видно до этих пор "на людях" этого не было у них принято), и стала отчаянно его целовать… Отпрянет на секунду, чтобы разглядеть лицо любимого… и снова… что-то приговаривая…
Заметив, что вагон наш тронулся, Оленька и Коленька часто-часто замахали обеими руками, прощаясь с нами. И мама стала отправлять нам воздушные поцелуи. И муж, правда, вяло, но тоже…
Моряки заняли место наших недавних соседей, улеглись валетом, примостив под головы свой нехитрый скарб, и… прежде, чем им уснуть я спросил моряков:
– Что вы ему сказали, что он так…?.. – я имел в виду мужа Галины Михайловны.
– Ну, надо же учить пижонов… – дуэтом ответили моряки, после чего, словно по команде, синхронно захрапели. И сколько я не пытался представить себе конкретный текст их нравоучения – ничего не получалось.
Заснули и мои товарищи-"сопровождающие" – Фадеич и Крылов. Они тяжело дышали, будто переводили дух, после бега на перегонки. Мне же не спалось. Ни в одном глазу, как говорится. Думалось. Я не переставал думать о Галине Михайловне, об Ольге-Свете, участниках неудачно завершившихся переписок – сколько людей с опытом разочарований, обманов, конфликтов. Только кончилась Такая Война (!) и, казалось, что на смену жестокости, злу – придет всеобщее добро, взаимопонимание – ан нет. Человеческие отношения остаются такими же сложными, приносящими много боли.
… Ой, как неловко чувствовать себя удачливым, счастливым! Как трудно защищать свою любовь перед советами обделенных удачей людей…
… Я и на фронте считал себя счастливчиком.! В Войну говорилось: "Кому война, а кому – мать родна!" Эта поговорка касалась тех, кто обогащался на горе, жировал. Пользовался благами, которые злая война ее участникам обычно не дарила. А я считал себя облагодетельствованным войной, В неуютном, грязном окопе, на жесткой госпитальной койке – я упивался радостью, чувством, именованном любовью, любовью, дарованной мне Войной…
… Снова сошла ко мне с рисунков, снова заговорила со мной языком своих писем – Зорька. Я закрыл глаза, чтобы меня ничто не отвлекало от приятных видений…
В это время к нашему закутку подошли какие-то люди. И кто-то сказал: спит. Другой голос согласился: отдыхают, подойдем попозже. Видно, интерес ко мне, к важной перипетии в моей жизни – все еще сохранялся. Мне казалось, что он должен, наконец, иссякнуть. За долгую дорогу соседи должны были устать: да и пассажиры стали чаще меняться; количество их заметно сократилось; время шло… и как ни странно – интерес не пропадал… Каждый входил и вносил свою особенную способность говорить, мыслить. Чукча и русский, белорус и таджик, – до чего мы разные!.. Они говорили не только с разным акцентом! Но с разным пониманием и согласно своего, как теперь сказали бы – менталитета – давали советы…
Один бурят спросил меня: – "Куда едешь так далеко? Зачем? У нас за Победителя любая девушка пойдет – самая красивая! И не будет баловать! Будет слушаться! А хочешь – по дружбе – две!..
Я обещал ему, чтоб не обижать, на обратном пути заехать. А украинка-попутчица – смотрела на меня с такой жалостью, готовая прослезиться, будто перед ней был великовозрастный ребенок никак не могущий научиться держать головку, сидеть. Когда мы оказались рядом в очереди на туалетные процедуры, она спросила шепотком, словно выведывала какую-то страшную тайну: "Не бачилы?" – (в смысле – не видели?) – и сокрушенно качала головой: – "И не боитеся? А вдруг… ой, аж страшно подумать!"
Мне, конечно, льстило такое внимание – все же благодарнее своим спутникам я был тогда, когда они не мешали мне предаваться раздумьям о Зорьке, о нашей предстоящей встрече. Но почему-то в тот момент образ Зорьки, представление о ней стали ускользать от меня. В старании настичь ее, я раскрыл глаза. Полутьма, жухлые краски незатейливого интерьера, духота, храп, бормотание соседей – ничем не смогли помочь. А непроницаемо черный квадрат вагонного окна – загадочный, как на знаменитом полотне Казимира Малевича, заставил меня думать о другом. В мое сознание поползли мысли, замешанные на предупреждениях бывалых людей, их соображениях, знаниях. Конечно, мне многое известно о девушке, которую я люблю, но далеко не все… по-настоящему не знаю, что у нее было до нашей переписки, хорошо не знаю ее близких, друзей. Ждет ли она именно меня. А если и ждет, то так же жаждет встречи, как я?!.. Но – я ее люблю! И она мне очень-очень нужна!.. А какие-то ненужные мне совсем мысли роились в извилинах моего мозга, заставляли думать о ненужном, уводили куда-то далеко, и даже трудно было возвращаться к своим мечтам. Мысли копошились, пока одна решительная их не растолкала и не заняла в моем взбудораженном мозгу главенствующее место: Зорька ведь не знает, даже не может себе представить, что я еду к ней! С каждым километром поезд все настойчивее приближает меня к Москве – к ней. Она же…
… В это время я заметил, что еще недавно непроницаемо черный квадрат вагонного окна заметно посерел и, кажется, стал розоветь – наступал рассвет. В те дни светало поздно. Рабочее утро уже давно началось. И в Москве… я никак не мог представить, чем Зорька в это время занимается, о чем думает!..
Да и в Москве ли она!? Она могла поехать к бабушке в Ленинград! Могла… да все, что угодно! Нужно как-то дать знать о себе, о том, что – еду. Почему я не оповестил Зореньку раньше?! Из Иркутска?.. Из Новосибирска, наконец, – откуда я полгода назад отправлял телеграфом деньги своей матери, Зорьке, своему другу-однополчанину, который после тяжелого ранения уже не вернулся в часть? Отправлял большие деньги, ставшие тогда мне ненужными. Отправлял тогда, когда мы ехали "туда" (на войну с "японцем") – давая тем знать, что увидимся не очень скоро… это было без малого год тому…
… Я вскочил и стал пробираться к табличке с расписанием движения нашего поезда. В плотной толпе формирующейся утренней очереди в туалет, между разнообразными непрестанно движущимися прическами, ушами, шеями, плечами не сразу удалось разглядеть белеющий квадратик заветного документа, прикрепленного к противоположной стене тамбура, но я без труда ввинтился в доброжелательную ко мне живую очередь и легко достиг своей цели. К сожалению, таблица была набрана очень мелким шрифтом. Нелегко разбирались названия станций, часы прибытия, время стоянок… между наименованиями и цифрами терялась связь. Стоявший рядом со мной человек спросил, теплым низким голосом: – "Считаете – сколько остановок осталось?"… Я не собирался вступать в разговор и никому ничего объяснять, поэтому машинально кивнул головой, не переставая обеими руками сопоставлять названия и цифры в расписании…
… Сверился со своими часами – скоро станция!? "А как Зорька воспримет… мое появление?.." – неожиданно зароилась в моем мозгу непрошенная мысль. И чувствую, как мной овладевает панический страх!!!.. Вот чего от себя не ожидал!.. Куда подевалась моя веселая и веселящая других уверенность!?..
… Стоп! Станция Кунгур – еще не место встречи. Отсюда до Москвы поезд может идти двое суток, а то и – больше…
– Не терпится – увидеть?.. – голос прозвучал чуть повыше и уже чем-то задел меня…
Я взглянул на рядом стоявшего человека. Это был полноватый мужчина. В возрасте. Большая круглая голова удобно устроилась на покатых плечах. Все было, вроде, ничего. Разве что заметный живот чуть перевисал через солдатский ремень и немного портил картину…