- Вот что, Бояркин… Мы хороших людей оскорблять не позволим. А ты заруби на носу: не перестанешь атаманить, с работы к чертовой матери выгоним.
- Не имеете права! - вдруг осмелел и занесся Колька. - Не в партии я, не в комсомоле. Не стращайте!
- Выгоним, Бояркин. К чертовой матери выгоним. За пьянство, понятно? А за хулиганство под суд отдадим. - Потом добавил с презрением: - Еще сватался, говорят. Жених… Как же ты жизнь собираешься строить? Для этого, знаешь, надо себя от всякой скверны освободить сначала… Иди.
Как пьяный, вышел Колька из парткома. В глазах одна злость бессильная осталась да страх. Все знали, что Бояркины скупые, как кулаки. Уехали они из деревни от колхоза. И если бы Кольку сейчас выгнали с работы, то и брони конец, а завтра - армия. Для Бояркиных это, конечно, беда.
…Александр Павлович подошел к окну и смотрел вслед Кольке Бояркину, пока тот не скрылся из виду. Повернувшись к Степану, спросил:
- Вот еще какие фрукты водятся, понял?
- Чистый подлец, - определил Степан и встал.
- И ты слышал про клуб?
- Ясное дело.
- Видишь… - Александр Павлович прошелся по кабинету. Заговорил тихо: - Война идет, люди в беде. Дружнее бы жить, помогать друг другу. А тут вылезают вот такие… В душу плюют. Как это понимать прикажешь?
- У них, у всех Бояркиных, вера такая - людям противная, - уверенно ответил Степан. - Скрытые вредители.
- Ну, положим, это ты лишка хватил. Просто жили мы, Степан, и не примечали, что рядом с нами ходят недобрые люди, которые в самый трудный час способны напакостить.
- Точно! - горячо согласился Степан.
- И не один Колька такой… - Александр Павлович вдруг подошел к Степану, взглянул на него в упор и спросил: - А как ты смотришь на такое дело? Вот ты привез мне щиты для агитплакатов. На них призывы напишут: тыл укреплять, фронту помогать, трудности бороть. Сам ты работаешь теперь, можно сказать, день и ночь. А вот Анисья твоя… ведет себя, понимаешь ли, не лучше Кольки.
- Как это?! - опешил Степан.
- Не понимаешь, что ли?
- Да ей-богу! Александр Палыч!.. - Степан даже подпрыгнул, и больная, согнутая в колене, нога дрыгнулась из стороны в сторону.
А Завьялов наступал:
- Какую грязь она льет на Ленку Заярову! И в магазине болтает, и по соседям ходит - везде…
- Александр Палыч!..
- Подло это! Разве ты Макара не уважаешь? И что ты плохого можешь сказать о Ленке его?.. Культурная, образованная, добрая… В каждом поступке человека сначала разобраться надо, понять…
Степан молчал. Ответить Завьялову он уже не мог. Слов нужных ему все равно сейчас было не найти. Он только сочувственно кивал головой.
- Ты ведь, Степан, все и без меня хорошо понимаешь. А вот поговорить с женой, объяснить ей, что она поступает плохо, не догадался или времени не нашел.
- Не знал, Александр Палыч… - виновато признался Степан.
- А сделать это надо, - уже совсем тепло, положив руку на плечо Степана, посоветовал Завьялов.
- Обязательно поговорю.
- Только душевно, Степан. Чтобы она поняла.
- А как же по-другому, Александр Палыч? Знамо дело - поймет. Неужто я своей бабе вопрос разъяснить не способен?
- Вот видишь, и с тобой поговорили по душам… Спасибо за щиты.
- Вам спасибо, Александр Палыч. Бывайте здоровы.
Степан повернул к двери. Больная нога мешала ему сейчас больше, чем всегда: прыгал он тяжело. И на трость опирался сильнее обычного.
"Не зря ли я все это выложил ему?" - думал про себя Александр Павлович.
…Степан Лямин был неграмотный. За получку в ведомости вместо подписи научился ставить каракуль, похожий на вопросительный знак. Зато лекции и политбеседы не пропускал, любил поговорить о политике, считал себя беспартийным большевиком и был убежден, что к Новому году война закончится: "Раньше не успеть - далеко гнать немца обратно…"
Ко всему этому правдивый и на редкость трудолюбивый и добрый Степан любил лошадей, в душе гордился тем, что все годы ходил в ударниках производства и висел на красной доске. Про любого начальника, который уважал его, Степан Лямин искренне говорил: "Голова как у наркома". Выпивал редко.
…Возвращаясь на конный двор, Степан бросил вожжи и не смотрел на дорогу. Серко, не чуя понуканий, не торопясь, размеренно шагал по дороге в знакомую сторону.
Впервые за все годы работы его, Степана Лямина, попрекнуло начальство! Да еще кто? Сам Александр Палыч Завьялов, который недавно в клубе на собрании привсенародно назвал его патриотом Родины! После ухода в армию двух своих товарищей, сказал, товарищ Лямин Степан Митрофанович обязался за всеми шестнадцатью лошадьми ходить один…
"Во как! Справедливый человек. А тут попрекнул… - Степан вздохнул. - И с какого бока?! По бабьей линии… Срам! Да… На конном-то дворе ко мне не подкопаешься. В стойлах как на медпункте: пол - хоть на простыне ночуй на нем, кормушки - игрушки, у каждой скотины своя шпилька для сбруи. А возьми коней - они и сейчас блестят, как довоенные. И духу нет тяжелого, потому как вентиляция соблюдается… Никто не скажет, что Степан Лямин значится ударником зря! Все премии оправдал.
…Лошади, они, конечно, понятливей баб. У них линия ясная - производственная. Поэтому и руководить ими куда сподручней. А баба, она что?.. Свиристелка: трещит целый день, топчется на середе, как недоуздок, а толку - хны!.. Шесток всю жизнь в горшках, ребятишки - в соплях, и у самой брюхо вечно блестит. Тьфу!"
Поставив Серка на место, Степан прошел в дальний угол конюшни к пустым стойлам: лошади из них еще месяц назад были мобилизованы в армию. В одной из кормушек из-под толстого слоя старой трухи вытащил поллитровку и направился к верстаку, на котором чинил сбрую. Из ящика, прибитого к стене, достал жестяную кружку. Пошарив еще, нашел луковку. Выпил.
Из крайнего стойла через загородку на него молча смотрела кобыла Челка.
- Чего глядишь? - спросил ее Степан. - Думаешь, не накормлю? - И, выпив еще, успокоил: - Накормлю.
Подкладывая сено в кормушку, он спрашивал Челку:
- А если баба дура, это как понимать прикажешь? А? Молчишь? Молчи. Сами разберемся.
После Челки побыл недолго у верстака и зашел в стойло к Воронку.
- А что такое душевный разговор, знаешь? - рассуждал, отодвигая плечом морду Воронка от кормушки. - Это, брат, такое разъяснение особое, чтобы на всю жизнь в нутро запало. Во! Только подход нужен особый… Но я найду, не сомлевайся… и великатно будет, и все прочее, что полагается…
К Серку Степан явился уже с бутылкой.
- Так вот, Серко… Испортила мне баба личное дело. А отчего?.. Оттого, что не понимает текущий момент. Со мной посоветоваться, спросить - догаду нет, а своего ума сроду не было. Вот и получился факт, как на плакате возле милиции: "Болтун - находка для врага…" У Александра Палыча голова, знаешь, как у наркома. Думаешь, куда он клонил при беседе со мной? Я все, все понял: моя Анисья - язвить ее в душу! - позорит политический авторитет товарища бригадира пути и члена парткома Макара Заярова. Понял?.. За такие штучки по законам военного времени знаешь что полагается?..
Домой Степан пришел затемно. Долго возился у порога. Только потом тяжело проковылял к столу. Сел сбоку. Анисья тотчас же поставила перед ним чугунок горячей картошки.
- Где это ты оскоромиться успел? - поинтересовалась вкрадчиво, почуяв запах спиртного.
- Успел, - сухо ответил Степан.
- Веселому надо быть, значит, а ты чернее тучи, - уколола с улыбочкой.
- Не с чего веселиться. Жизнь такая.
- У всех одинаковая.
- Нет, не у всех!
- А ты чего это орешь? - Анисья приготовилась к ругани. - Налил глаза, так молчи…
- Это как это так "молчи"?!
Степан побагровел. Положил на стол недочищенную картошку. Чтобы не заорать, начал говорить медленно:
- Ты вот что, послушай-ка меня, Анисья Калистратовна. Сегодня я тебе советы давать зачну…
- Ну, давай, давай…
- Скажи-ка мне, голубка, что это ты про Ленку Заярову на станции народу объясняешь? За что агитируешь?
- Тебя откуда сбросило? - враз потеряла терпение Анисья. - С чего ты в бабьи разговоры полез?
- Ты, Анисья Калистратовна, не вертись!
- Так и есть: ошалел.
Она отвернулась, и тотчас же Степанов костыль со всего маху прилип к ее заду. Присев с коротким воем, Анисья обернулась к мужу и медленно повалилась на колени.
- Кого спрашиваю?! - загремел Степан.
- Из-за потаскухи!.. - жалобно запричитала Анисья. - Меня, родную жену!..
- Все понятно, - с жестким спокойствием заключил Степан и вытянул жену вдоль спины раз, другой… Анисья пятилась на коленках, а он подскакивал к ней и снова доставал ее своим костылем.
- Давай, давай… рассказывай все, что знаешь. Я тебе за все отметки поставлю, - приговаривал он. И вдруг гаркнул: - Молчать!..
Заметно ослабевший, тяжело опустился на скамейку. Отдышался.
Анисья шумно давилась слезами посреди комнаты.
- Ты все это вот как понимай, - начал он тихо. - Сегодня я, можно сказать, с тобой душевно говорю. Ясно? Язык твой поганый я давно знаю, характер твой собачий тоже уж сколько годов терплю. Кабы не ребятишки, давно тебя обратно доставил бы на тот разнесчастный мой покос. Начальство меня уважает - мне бы тройку выделили запрягчи для такого дела. Но это все кутерьма домашняя… А что касается людей, ты их не шевели. Война идет. Она еще горя навалит немало. И ты, поскольку у тебя скворечница под волосами пустая, а язык - ботало, в ихние дела не лезь. Потому что людей судить может только такой человек, у которого совесть настоящая имеется. Как, например, Александр Палыч Завьялов…
Анисья, закусив платок, все еще стояла на коленях, но Степан, распаляясь, не обращал на это внимания.
- Кто пять годов назад дал нам квартиру, когда мы женились? Макар Заяров. Кто добился третьего лета бумаги в свердловскую больницу, когда у Маньки сыпь выступила? Кто ребенка спас от смерти? Макар Заяров. А кто мне премии выписывал, пока я на главный конный двор не перешел? Все он же: Макар Заяров. У него и душа - золото, и голова как у наркома: в партком выбрали. А ты мараешь всю его семью. Агитацию против партийного большевика ведешь. Бараньи твои глаза!.. Как я с ним теперь здороваться должен, скажи? Как людям в глаза глядеть?!
Степан снова вскочил, но Анисья, прижавшись к полу, так громко и жалобно взвыла, что он опустился на место.
- Ладно… Но попомни, Анисья, мой наказ: не мешай жить дельным людям. Лучше добра у них наберись… А характер мой ты знаешь: услышу еще про твои сплетни - душевного разговора больше не жди. Зашибу наодноразки по закону военного времени!.. Вот и все мое постановление.
10
Сплетня подла, а всякая подлость труслива. Ее не пугает равнодушное отношение к ней. Оно, далекое от всяких осуждений, не опасно для нее. Едва заметив хотя бы молчаливое сочувствие, подлость вмиг наглеет. Она бесчестна, поэтому не знает ни самолюбия, ни стыда. Она никогда не рассчитывает на людское одобрение, потому что всегда умышленна в своем зле. Оттого-то и таится она всю жизнь, норовит остаться неузнанной.
И, только столкнувшись с презрением, подлость робеет, получив пощечину, поспешно уползает с глаз.
Присмирели Бояркины.
Отпала охота трепать языком и у других.
Навел порядок Завьялов.
Правда, нет-нет да и вылезал где-нибудь поганый слушок. Но скажут - и осекутся.
А скоро Купавину оглушило такое, что не только соседские, но и свои дела у людей из головы выпали.
На выходе со станции сошел с рельсов тяжелый воинский эшелон. Скорость машинист еще не набрал, но все равно задние вагоны, как пьяные быки, наперли на передние, выдавили из состава и поставили поперек пути несколько платформ с пушками, искорежив и рельсы, и шпалы, и стрелочные переводы, закупорив на станции другие поезда.
Движение остановилось.
Все станционное начальство собралось на месте аварии. Сразу приехали чекисты из линейного отдела, ревизоры из управления дороги и даже кто-то из наркомата.
Стали обследовать.
Скаты у вагонов проверили, все кругом рулетками вымеряли, рельсы не только общупали, а в увеличительные стекла обсмотрели: причину искали.
А купавинцы уж все знали наперед.
При крушениях путь всегда разворачивало во все стороны, шпалы ломало, как спички, рельсы в узлы вязало, а на стыках и накладки рвало. А скаты у вагонов аж на сторону выскакивали.
Кто тут может установить причину? Никто. А виноватого найти полагалось обязательно. И тогда говорили: виноваты путейцы. Вроде бы паровозу неотчего больше с рельсов сойти, как только из-за уширения или сужения пути. Стрелка-то поставлена правильно!..
Так и на этот раз постановили.
А к вечеру арестовали Макара Заярова - путейского бригадира - и дорожного мастера Корнея Платоновича Полозова - мужа Варвары Ивановны. Даже домой сходить поужинать не дали. Обвинили во вредительстве.
Тому, что Макар Заяров и Корней Платонович вредители, конечно, никто не верил.
Только ахнули.
И замолчали. Потому что и раньше за крушение людей садили, и раньше купавинцы не считали их вредителями, а все равно обратно редко кого выпускали.
Так и сейчас. Надеялись, что все обойдется, а веры в добрый исход не было.
Потому и замолкла Купавина, как безъязыкая. Забыли про ругань междоусобную, про сплетни, про брюхо голодное. Знали: вся жизнь зависит от железной дороги, а на ней может случиться такое, чего никто не объяснит.
Даже мы, ребятня, знали про это. Если откровенно говорить, сколько раз я слышал невзначай, как отец матери наказывал:
- Собери-ка, Дуняша, узелок с едой. Сама понимаешь: авария. Вдруг придут за мной: за бригадира я оставался…
У меня мороз по коже, а отец спокойно говорит.
Я снова чувствовал, что мир состоит из двух половин: понятной и непонятной. Но, подавленный общим страхом, боялся и спрашивать об этом.
В те дни последний раз и проклюнулось людское зло. Помню, как Бояркина мать сказала мимоходом:
- Хоть и пристращал Завьялов нашего Николая, а неизвестно еще, чем партийцы занимаются. И Макар, и Корней - оба высоко залетели, да только куда сядут… - И не забыла Ленку кольнуть. - Хоть Завьялов нахваливал Макарову доченьку…
Не договорила, ушла, не дождавшись слова в ответ. Даже Анисья не поддакнула ей. От страха, конечно.
А шепоток опять покрался по Купавиной. И хоть трусливо прятался по темным сенкам, а все равно до людей доходил.
И вдруг в первую же субботу я увидел Ленку в клубе.
Она вошла в зрительный зал после второго звонка, остановилась в проходе на виду у всех, посмотрела в билет и, поправив рукой рассыпчатые волосы, направилась к своему месту. Когда людей побеспокоила, извинилась и прибавила как ни в чем не бывало:
- Чуть не опоздала!..
Потух свет. Я успел заметить только, что дышала Ленка часто, будто долго бежала. И глаза блестели невесело, хоть и улыбка на лице была. А после кино осталась на танцы.
За вечер Ленка не пропустила ни одного танца, выходила по очереди со всеми знакомыми девчонками, с которыми так долго не встречалась.
Колька Бояркин даже не осмелился подойти к ней. С Попом и Петром да другими он уселся в углу. Оттуда то и дело доносился их противный хохот. И тогда все, кто был на танцах, старались незаметно взглянуть на Ленку. Но она не оборачивалась. Только румянец вспыхивал на ее щеках, и она первая выходила в круг.
Домой Ленка шла тоже с девчонками, даже смеялась вместе с ними, когда вспоминали про смешное на танцах. Но мне опять показалось, что невесело ей. Потому что и смех ее и веселость откуда-то со стороны шли. А сама она вовсе не здесь.
И только перед домом кто-то не удержался и спросил:
- Ленка, а с дядей Макаром что?
- С папой?.. - быстро переспросила Ленка, будто не поняла.
- Ну?..
- Да ничего… Была я там. Передачу разрешили. Разбираются…
- Сидит?! - с ужасом спросила та же девчонка.
- Разбираются, - повторила Ленка. А потом, словно стряхнув усталость, добавила беззаботно: - Придет. Куда он денется?..
- Ясно, что придет… - только и могла сказать любопытная.
Больше они не разговаривали. Ленка побежала с дороги к своей калитке. Вслед донеслось:
- В клуб придешь послезавтра?
- Ага! Обязательно!.. - отозвалась Ленка и хлопнула дверью.
Все другие дни Ленка, как нарочно, ходила на людях. Даже в магазин забегала несколько раз, хотя делать в нем было нечего.
Все, кто видел ее, только переглядывались. Но молчали, хоть и вздыхали. Одна Бояркина не могла удержаться. Однажды посмотрела Ленке вслед и сказала с удивлением, вроде бы про себя:
- Счастливая девка! И горя в жизни не увидит. Завидно даже…
Некоторые переговаривались осторожно. Увидят Ленку со стороны и будто ненароком обмолвятся:
- Растишь, растишь детей, а что из них вырастет, неведомо. Может, по дворам пойти придется…
И вроде бы не про Ленку сказали. Но знали: к другой не приложится.
Однако в один день разговоры захлебнулись, осеклись сразу.
Осеклись в тот день, когда пришли из-под ареста домой и Макар Заяров, и Корней Полозов.
Чистые пришли.
Макар - седой. А у Корнея зубы вкривь и вкось повернулись. От нервов, сказывали.
Ходил слух, что помог им Александр Павлович Завьялов. Вроде бы за них свой партийный билет выложить хотел. Потихоньку объясняли даже, что из-за этого своего намерения закрытый выговор получил.
А может, и врали. Хоть и похоже.
Только одно знаю точно: отдохнули Макар с Корнеем по одному дню дома - и опять на работу.
Потому что шла война. И путь надо было содержать в исправности и в порядке.
11
Лили муторные осенние дожди.
Где-то на второй неделе монотонный гул на крышах затих: холодный ветер-дикарь хлестнул по Купавиной со всех сторон, расшиб водяные потоки в сырую, пронизывающую пыль. Даже толстые брезентовые дождевики путевых обходчиков не могли устоять против нее.
И оттого что ненастье затянуло все серой паутиной, воинские эшелоны с закрытыми дверями казались продрогшими. Глухой лязг буферов словно простудный кашель. Гудки паровозов осипли. Перрон без шумной зеленой толпы. Только у кипятилки короткий хвост скрюченных солдат с котелками.
Посмотришь - вздохнешь.
Каждый день я слушал радио и переставлял флажки на карте европейской части Советского Союза, которую отец в первый же день войны приколотил на стене возле моей кровати.
Флажки все отступали и отступали.
Мы уже не бегали на станцию к каждому эшелону: идут, идут без числа на запад, а остановить немцев не могут. Из-за этого время казалось тягостно долгим.
В один из дождливых, слякотных дней от проходящего эшелона эвакуированных отцепили двадцать вагонов, поставили в тупик, а потом объявили по домам:
- Принимать беженцев!
Из домоуправления всем по распоряжению принесли: к кому селить троих, к кому четверых, а к кому и больше. Упираться никто не стал. И раньше неписаный закон стоял, что погорельцев да обворованных мир на себя принимает, а тут еще хуже: война людей совсем обездолила.
А эвакуированные-то оказались из самой Москвы! Как узнали наши про это - совсем притихли: о чем теперь думать?