- То-то и есть!.. - подхватывала Анисья. - И платье до колен, все на виду: гляди, кто хошь. Вот и довертелась - людей не стыдно стало. А еще партейные!
- О, господи, прости, что деется на свете! - вставил кто-то вздохом. - Война все…
- Войну нечего приплетать, - окрысилась Анисья. - Раньше тоже бывало, а люди не баловались: жили да терпели.
- И любовь соблюдали.
Это сказала мать Кольки Бояркина, оказывается, и она тут же стояла.
- И то правда, - рассуждала Анисья. - От невест в армию уходили. По три года девки ждали, из дома не выглядывали, а про вечерки и говорить нечего. А тут - пожалуйста: увидела командира на станции, словом обмолвилась и - айда… Вот тебе и грамота вся!
Никто, никто не сказал Анисье поперек ни слова!
А ведь могли бы ей в нос ткнуть. Все не хуже меня знали, что саму-то Анисью Степан на покосе под стогом нашел. И тоже не три года за сеном ездил, а только один день. И какой толк, что встретил ее с долгими волосами да босиком? То же и получилось: утром девкой была, а к вечеру бабой стала. И не с командиром разговаривала, а с конюхом, который не только хромой, а еще и старше ее на десять годов с лишком. За него замуж-то никто не шел раньше. Попробуй отгадай, как они сосватались там, на сенокосе! А тоже, как добрая, в разговоры про любовь лезет Стерва конопатая!
Эх! Если бы не крупу выкупать, ушел бы я из магазина, чтобы не слушать эту болтовню!
- Слава богу, отвел от нас позор: досталась бы Николаю женушка-то, не приведи никому, - слышал я голос Бояркиной. - Правду говорят: с лица-то воду не пить. Была бы хозяйка да детям мать…
- Ой, да что ты говоришь, - опять понесло Анисью. - Ты на руки-то ей взгляни: она и вехотку-то не знает как взять!.. Одно слово: мила доченька…
И вдруг Анисья осеклась, словно прикусила язык. Враз затихли бабы. В дверях магазина стояла Ленка.
- Кто последний? - спросила.
- Я, Леночка, - ласково откликнулась Анисья и заговорила с Бояркиной громче прежнего: - А на базаре-то все с ума сошли: картошка еще прошлое воскресенье пять рублей за ведро была, а в это - десять. А все вакуированные: в драку лезут, любу цену перебивают. И откуда у них столько денег: по мешку привезли… Вы много садили нынче?
- Двадцать соток. А толку-то что? Семьища-то - не сосчитать, и все работники. Им мясо надо.
- Всем мясо надо, - согласно трясла головой Анисья.
Ленка стояла и читала книжку.
На улице собиралось ненастье, небо обложило тучами. Ленка была в синем шерстяном свитере, черной вольной юбке со складками. Разговоров вокруг себя она не слушала, только изредка, когда очередь подвигалась да страничку перелистывала, отрывала взгляд от книжки. И тогда я видел под пушистыми ресницами ее глаза, спокойные и добрые, только потемневшие: глубины в них прибавилось. Лицо Ленки теперь не светилось румянцем, а матовым стало, будто только что умылась она парным молоком.
Видел я и Анисью, хоть и противно мне было смотреть на нее. Она по привычке болтала с бабами, а сама круглыми белыми глазами так и ела Ленку, будто на виду у всех раздевала ее своим взглядом.
Нет! И тогда, да и потом, не понимал я, отчего под одним и тем же ласковым небом, среди одних и тех же устланных цветами лугов и приветливых задумчивых лесов рождаются разные люди: добрые, от которых всю жизнь исходит тепло, согревая других, радость, дающая свет, красота, делающая чище души, и недобрые, в которых таится зло, глухие к дружбе, холодные к не своей мечте, враждебные любым радостям и счастью, если они приходят не к ним.
…У Анисьи сидели дома запертые ребятишки, может, голодные сидели, а она, выкупив крупу, все не уходила из магазина, строчила языком про всякую всячину, пока Ленка, стоявшая за ней, не рассчиталась с продавщицей и не вышла на улицу. А потом сразу выпустила свое жало:
- Вот, пожалуйста: окрутилась в эшелоне, будто лишнее сплюнула. Хоть бы что! Книжечки почитывает…
И поплыла из магазина.
Стояли в очереди и такие, которые не поддакивали Анисье. У некоторых из них девки тоже давно паспорта получили, гуляли с солдатами, про них еще раньше сплетни ходили. А теперь всем в глаза бросилась Ленка. И ни у кого смелости не хватило оградить ее: ведь не ездила же Анисья в том вагоне и не может она ничего знать.
Понимали это. И все равно промолчали.
А Ленка как будто ничего не знала. По-прежнему не появлялась она нигде: ни в кино, ни на танцах. А по станции ползло:
- Чует - опозорилась…
Только я видел ее несколько раз, когда она выбегала из дома к калитке, навстречу почтальону. Станет и ждет. А тот подаст ей газетку и уйдет. Ленка задумается на минутку. И уж обратно не торопится: тихонько идет к крылечку.
А потом видел ее на улице, когда встретилась она с девками. Разряженные, те шли на станцию.
- Ленок! - окликнули. - Что же это ты? Пойдем с нами, новый эшелон пришел.
- Не хочется, - ответила Ленка.
- Пойдем. Дома-то какая корысть?
- Нет, девушки.
И пошла своей дорогой.
А те усмехнулись и отправились. Посмотрели Ленке вслед так, как будто первый раз в жизни загадку отгадали. Даже зависти обычной не было во взгляде: вроде выше всех они стоят, тем более Ленки. Шли - хихикали.
Вот так же, еще совсем глупыми мальчишками, радовались мы, когда безнаказанно вылезали из чужих огуречников. Знали ведь, что пакостили, а все равно героями себя считали. Потому что вовсе не от нужды лазили, а так - и не сказать для чего. Ведь у каждого свой огуречник был. Но то - свой, а здесь чужой, тут вроде бы и огурцы слаще росли.
Ленка не видела и не слышала ничего этого. Как сказала последнее слово, так и пошла без оглядки. Шла по дороге, думала о чем-то своем.
Не показалось мне это. Потому что очень уж спокойная походка была у Ленки. И взгляд такой, словно видела она перед собой огонек светлый. Глаза всегда правду говорят.
Видно, пришло к Ленке настоящее счастье. А оно ведь как золото: можно и грязью измазать его, но она все равно не пристанет надолго, не попортит. Потому что грязь - она и есть грязь: иссохнет, отвалится и в пыль превратится. А золото золотом останется.
…Была бы Ленка бесхарактерной да каялась на виду у всех, может, и утихли бы разговоры. Но никто не дождался этого.
Казалось, Ленка и не нуждалась ни в ком.
Часто-часто, взяв с собой книжку, она уходила в березовую рощу за станционным поселком. Стояла там в одном месте чудная старая береза: ствол у нее рос сначала не вверх, как у остальных, а возле самой земли, будто придавленный, и только потом выпрямлялся. Была эта береза ниже других, но зато ветви раскидывала широко, вольно и лист сбрасывала намного позднее. Ленка садилась на эту березу, как на скамейку, и читала книжку. Иногда книжку опускала на колени, приклонялась к стволу, как к спинке стула, и подолгу размышляла над чем-то своим.
Сентябрь стоял теплый, как лето. И хоть ветер раздел березы, в роще все равно было весело, потому что поверху день-деньской перекатывался из края в край птичий гомон. Он доносился отовсюду, словно разливался вместе с солнечным светом, пронизывая и воздух, и побуревшие редкие косы берез, и землю, осыпанную звенящим хрустким листом. Даже паровозные гудки, долетавшие сюда со станции, запутывались в густом кружеве березовых крон и затихали, бессильные против громкой птичьей радости теплу и солнцу.
Может, Ленка хотела понять, о чем поют птицы?
А может, здесь хорошо думалось над тем, про что люди пишут в книжках?
Или ходила она сюда за радостью? А может, делилась своей?..
Пришло первое ненастье, и Ленку в роще я больше не видел. Не знаю, известно ли стало ей про сплетни или просто дома сидеть надоело, только Ленка по-прежнему начала ходить в клуб.
Казалось бы, все заботы заняла война у людей: и нуждой своей, и урезанным ломтем хлеба, и постоянным страхом перед почтальонами, которых ждали и боялись, не зная, какие вести принесут они в дом. Но живучие сплетни все равно находили для себя место, лезли между дел, отравляя и без того невеселую жизнь. И когда гордая, без покаянной отметины, неуниженная Ленка Заярова появилась на людях, взъерошились неизрасходованной завистью мелкие души.
Даже некоторые станционные парни переменились. Это из тех, которые никогда и раньше с девками словами-то обходиться не умели, а все больше - руками, а к Ленке - так и не каждый подходил близко. А теперь будто выпрямились. Взять, к примеру, Попа с Петром. Прежде они за Ленкой не ближе чем шагов за тридцать тянулись, да и то с иконными рожами. А тут вдруг осмелели: навстречу идут - дорогу заступят, поздороваются - руку тянут, про новости какие-то спрашивают. А Колька Бояркин хоть и не приставал, но ухмылялся так, будто только он один, если захочет, может как угодно Ленку повернуть. Ходил - грудь колесом, словно медаль ему повесили.
Только пыжились парни напрасно. Проходили дни, и хвастливое самодовольство сменялось у них в глазах злостью. Особенно у Кольки Бояркина.
…Молва как змея: шипит, шипит да укусит. Лишь бы случай подошел.
…В нашем магазине с первого дня войны не стало водки. Мужики да парни, которые уже работали, страдали от этого невыносимо. Потом водка изредка стала появляться по норме. Была она хуже мирной - сырцом называлась: говорили, что от нее денатуратом несет. Но все равно в магазине за нее давились, как ненормальные. Теперь даже одиночки женщины выкупали ее для обмена на продукты или на продажу через базар.
А в последнюю субботу привезли вместо водки разливной тройной одеколон. Стоит он дороже раза в четыре, а то и в пять - не каждый купит. Поэтому нормы устанавливать не стали.
И загуляла Купавина так, будто и войны нет.
А вечером все повалили в клуб. Постарше, посмотрев кино, отбыли домой, помоложе остались на танцы под баян.
Колька Бояркин пришел поздно. Ввалился в зал без билета, по блату, только контролершу похлопал по плечу. Оглядел всех, как будто не в клуб люди пришли, а к нему в гости: не попал ли кто без приглашения. И только после этого сел на стул возле стены.
Танцевать Колька не умел. Признавал только танго. Один этот танец и годился для него: переставляй ноги как попало - и ладно. Баянист, подхалим, всегда, как появлялся Колька, следующим танцем танго играл. Пусть хоть подряд, но играл, потому что для баяниста вообще начальства нет. Так было и на этот раз.
Колька поднялся лениво и пошел прямо к Ленке.
- Прошу, - сказал и взял Ленку за локоть.
- В другой раз, - ответила Ленка, освобождаясь. - Я с Давидом иду.
Давид Султанов, азербайджанец, приехал в Купавину по назначению из Москвы работать по железнодорожному строительству всего недели три назад. Высокий, красивый, вежливый. А костюма такого, серого в дорожку, как у него, даже в магазинах никто не видел. На заказ, говорили, сшитый был. И танцевал Давид лучше всех парней.
Ленка с ним и пошла.
У Кольки лицо скривилось от злости.
- Пожалуйста, - осклабился он и, хмыкнув, вышел из зала.
У парней, сидевших на завалине клуба, Колька выпил полстакана одеколона, зажевал луковкой, утерся рукавом - и снова в зал. На следующее танго, пошатываясь, опять направился к Ленке, глядя на нее в упор красными глазами. Ленка побледнела, огляделась мельком, но Давида не было.
- Теперь моя очередь, - ощерился Колька, пытаясь изобразить улыбку.
- Очереди никакой нет, - попробовала отговориться Ленка. - Устала только…
Она даже улыбнулась Кольке.
- Ничего, - протянул он и, как в первый раз, взял ее за руку.
- Нет, нет! - отдернула она руку.
- Брезгаешь?
В зале притихли.
- Фу, какой-то гадостью несет от тебя, - поморщилась Ленка.
- Отвыкла от нашего брата рядового? - Колька скривил губы: - К командирам поближе…
Сразу не стало на Ленке лица: поняла, что последние слова услышали все. Мне, в стороне, и то холодно от них стало.
А Ленка!..
Она пригляделась к Кольке и сказала негромко, с сожалением:
- Какой подлец.
- Да ты не сердись! - нарочито громко куражился Колька. - Не гордый я. Пойдем помиримся… Неужто темного местечка не найдем?
- Уйди.
Но Колька кривлялся все больше.
- До бога высоко, до лейтенанта далеко. А я - вот он. С толку собьюсь, так ты поможешь. Ученая теперь…
- Животное!.. - прошептала Ленка.
Отойдя в сторону, она платочком вытерла руки, будто к чему грязному прикоснулась. Посмотрела на Кольку, как на прокаженного.
А он, пошатываясь на месте, проводил ее налитым взглядом, а потом тряхнул головой, хохотнул и деланно удивился:
- Отвергла, сука! - и, пьяно погрозив кому-то пальцем, заявил: - Но нет! Не будь я Колькой Бояркиным, ежели не уговорю! - И снова к Ленке: - Моя теперь очередь, Леночка!.. Ну, если в вагоне привыкла, то вон там, в тупике, стоит один отцепленный, с сеном. А?
И захохотал громко, нагло, довольный собой.
Появился Давид Султанов. Он не слышал ничего. Но, сверкнув быстрыми глазами, понял, что стряслось неладное, стал вплотную к бешеному Кольке.
- Что ты сказал?
- Чего? - Колька поднял на него блуждающий взгляд.
- Почему оскорбляешь девушек? Извинись!
- Ха! Иди-ка ты! - Колька выругался по-матерному. - Ферт московский.
И шагнул к выходу.
Давид, красный, как перец, проводил его угольным взглядом. Ему, инженеру, драться в клубе, конечно, нельзя было.
- Проводить вас, Лена? - справившись с собой, спросил Давид.
- Нет.
- Ну, тогда успокойтесь. Я так этого не оставлю. И будем танцевать.
- Нет.
И Ленка пошла из зала. Султанов двинулся следом, но возле дверей она остановила его.
- Не надо, - попросила, преодолевая волнение.
Я выскочил из клуба, пересек улицу и по другой стороне, на которой фонари не горели, обогнал Ленку.
Быстро, едва не срываясь на бег, Ленка шла по тротуару. В одной руке у нее белел платочек, а другую она прижала к груди, как будто рана там была. Не останавливаясь, смахивала платком слезы.
Рывком вошла она в свою калитку, вбежала на крыльцо и ждала, когда откроют. Прямая, вытянув шею, как лосиха, смотрела на станцию.
Там, протяжно загудев, отправлялся воинский.
А потом хлопнула дверь.
Я остался в темноте. Меня трясло как в лихорадке.
И вдруг я услышал пьяные голоса. Приближаясь, они на всю улицу горланили старую-старую песню:
Эх, ты, Ваня ты Ванек,
Эх, куда ты,
Не ходил бы ты, Ванек,
Во солдаты…
Голоса захлебывались, а потом вразнобой начинали песню откуда попало:
…Без тебя большевики
Обойдутся…
Посередине дороги в обнимку плелись Поп с Петром, а между ними - Колька Бояркин. Головы валились им на грудь, они с трудом вскидывали их и после каждого куплета матерились.
"Обнялись женихи. Гады!.."
Меня захлестнула такая ненависть к ним, что нечем стало дышать.
"Нет, это вам не пройдет!" - шептал я и, еще не зная, что делать, крался за ними. У общежития Поп с Петром отвернули. Колька Бояркин отправился дальше.
"Ну, тебе-то уж я задам! Все равно не уйдешь!.."
Я, конечно, не забыл, как Колька ударил меня на стадионе, от одного воспоминания в переносице закололо. Но я шел за ним, надеясь на какое-нибудь чудо, "Вот бы Колька споткнулся да упал…"
Но чуда не было.
Колька дошел до дома. Ввалился в калитку.
Взлаял и смолк бояркинский кобель.
Через минуту зажглось крайнее окошко дома.
Не мигая глядел я через забор, как мечется по занавеске бесформенная тень.
Погас свет.
Я бросился к дороге, нашарил в темноте два подходящих булыжника, вернулся к дому и изо всей силы один за другим запустил их в окно. Со звоном посыпалось в темноту стекло.
Я перескочил на другую сторону улицы, спрятался за старой березой и посмотрел на Колькино окно. Раньше оно отсвечивало в темноте, теперь чернело полой рамой.
Я не стал ждать, когда выбежит на улицу кто-нибудь из Бояркиных. Облегченно вздохнув, пошел домой.
"И Попу с Петром это так просто не пройдет…" - уже увереннее решил про себя.
9
А Давид Султанов устроил похмелье Кольке Бояркину!
В понедельник вызвали Кольку к самому Завьялову - секретарю железнодорожного парткома.
Колька даже комсомольцем не был, поэтому испугался вызова пуще, чем милиции. Пришел в партком с поджатым хвостом, как пес нашкодивший. Фуражку еще на крыльце снял. А как в кабинет дверь открыл да увидел, что там Султанов сидит, вовсе полинял.
Завьялов Александр Павлович приезжий был: чуть ли не из самого Ленинграда! И справедливый - страсть! За два года он ни одного человека в Купавиной понапрасну не обидел.
Уважали его. Если беда приключится у партийного или беспартийного, все равно Завьялов сам придет, поговорит, вникнет во все и обязательно поможет. Но когда он вызывал к себе в кабинет, да еще срочным порядком, через служебное начальство, считай, дознался до чего-то и начнет меры принимать. Тут уж держись!
Колька Бояркин тоже понял, что его не за премией зовут.
Александр Павлович с ним даже не поздоровался, а только встал из-за стола, смерил взглядом и приказал:
- Садись.
Колька прилепился на краешек стула. На Завьялова глаза поднять боялся.
- Ну, рассказывай, - попросил Завьялов.
- Чего? - попробовал отделаться дурачком Колька.
- Рассказывай, рассказывай. А что - сам знаешь. В крайнем случае помогу.
Колька молчал.
- Давид Надирович, напомните ему, - обратился Завьялов к Султанову.
Тут уж и Колька устоять не мог.
- Выпивший я был, Александр Павлович, - выдавил из себя покаяние. - Завелся.
- Что значит "завелся"? - резанул вопросом Завьялов.
- Ну, сказал, значит, что все говорят…
- Что говорят? И кто "все"?
- Не знаю кто, - запыхтел Колька. - Выпивший я был, в общем.
- Хулиган ты!
Сказал, как гвоздь вбил. И прошелся по комнате так, что половицы скрипнули, а у Кольки плечи передернуло. Остановился возле стола, задумался. Только потом заговорил:
- Война идет. Люди себя без остатка работе отдают. А ты лезешь им в душу грязными руками. Что ты знаешь о Заяровой? Что?! Скажи мне.
- Все знают… ездила.
- Куда ездила? Зачем?
- С солдатами…
- Куда, спрашиваю?! Хорошо, с солдатами. Ну и что?
Колька заерзал на стуле.
- Известно что…
- Что известно?! - почти крикнул вдруг Завьялов. Не дождался ответа, передохнул. - Нам известно, что Заярова - комсомолка, отлично закончила школу, подала заявление в институт. Вот что известно! А что знаешь ты? Ну, говори!
- Люди говорят.
- Я спрашиваю, - перебил Завьялов, - что знаешь ты?
- Я с ней не ездил…
В этот миг дверь с шумом распахнулась и, стукнув палкой, в кабинет запрыгнул путейский конюх Степан:
- Щиты для плакатов привез, Александр Палыч! Куда…
- Негодяй!..
Степан перепуганно сдернул с головы фуражку.
- Да не ты! - досадливо махнул на него Завьялов. А потом показал на стул: - Садись. А негодяй - вот!
Александр Павлович перевел дыхание, сел за стол, долго молча смотрел на Кольку.