- Поясню, сейчас поясню… А все из-за того, что учения предвидятся… "Зенит"! Будут смотреть высокие начальники. Вот Зварыгин им и покажет свою эскадрилью… В братском полку он себя показал, теперь покажет у нас. На новейших машинах! А после учений навострит крылья дальше. Что говорить, залетная птица.
Орлов скривился, как от горького лекарства. Никогда в жизни он так ни о ком не отзывался… Все, с кем он служил, были для него образцом, и он святым считал любое командирское слово. Да если человек летает, если он не задумываясь идет на риск, он уже заслуживает великого уважения. И Орлов не хотел, чтобы Широбоков так непочтительно отзывался о Зварыгине. Это летчик, на которого смотрят, к которому прислушиваются, от которого всегда ждут чего-то необычного и надеются, что именно он, а не кто-то иной отличится и на учениях "Зенит".
- Нет, Володя, комэска не задевай. Ты знаешь, он ас из асов, - сжимая скулы и проглатывая застрявший в горле комок, сказал Орлов.
- Ему и карты в руки. Пусть асов и растит, а не собирает готовеньких. Профессоров, зубров. На чужой таратайке в рай не примут. А вот Пушкарев будет летун посильнее нас всех…
Орлов согласен с мнением Широбокова о Пушкареве. Если бы он имел побольше опыта, Зварыгин никуда бы его не отправлял, держал у себя, даже если бы тому пришла пора на учебу в академии или на перемещение по службе на какую-то другую, высшую должность. Таких Зварыгин собирает и такими пытается укомплектовать эскадрилью. Теперь Орлов в этом разобрался. Пока он не знал, чем кончится история с Пушкаревым, но стоял за него твердо. Наконец-то Широбоков поймет, что отстранения Пушкарева от полетов добивался он, Орлов, совсем из других соображений. В интересах летчика и звена это делал, а Широбоков не разобрался в этом, расценил все по-своему.
- Пушкарев останется… Майор Митрофанов не позволит, - сказал Орлов, пытаясь выдать желаемое за действительное…
- Поднажмут и на командира полка. Кто-то у Зварыгина есть наверху…
Упоминания о Зварыгине Орлов не переносил. Старался пресекать любые разговоры о нем.
- Ну кто это тебе все наговорил? - осуждающим тоном сказал Орлов.
- Никто! - как обрезал Широбоков. - По-твоему, обязательно кто-то должен говорить? Дорогой командир звена, не по словам же все оценивается.
Орлову не нравился поучительный тон Широбокова, но он уже чувствовал его правоту, она пробивалась сквозь наигранную браваду и раньше, но тогда ему что-то мешало его понять. Он заинтересованно слушал и отвечал уже не резко, так, чтобы не оборвать разговор:
- Прописные истины глаголешь.
- Пусть прописные, но все же истины! Ладно, дай мысль закончить, раз вызвал на откровение. А суть откровения вот в чем: когда летчик зеленый - это полбеды. Хорошие командирские руки всегда доведут его до боевой кондиции. А вот если этот недозрелый летчик станет зеленым командиром - это уже беда… Из недоученного летчика не выходит ни хорошего командира, ни путного штабиста. И все же это не самое главное, есть на свете дела куда поважнее…
Широбоков говорил веско, просто и откровенно. Орлов его не перебивал, молчал, даже когда тот остановился, чтобы перевести дыхание. Широбоков сдвинул назад фуражку, не спеша потер пальцем висок, соображая, как бы получше сказать, и продолжил:
- Мы же не артисты кино - собрались, сварганили фильм и разлетелись по своим подмосткам. А зритель, как ему заблагорассудится, хочет - смотрит фильм, хочет - не смотрит, его дело. Так вот, - повысил голос Широбоков, - уехал боевой летчик Малкин, а представь, грянет тревога… Тревога не бывает для избранных, она поднимет всех до единого. И Зварыгина, и тебя, и меня, Костикова, Пушкарева… Поднимет и Малкина, куда бы его ни перевели. Военному летчику всюду надо взлетать в небо и вести бой, а как ему быть, если он успел освоить только прелюдию, увертюру… Что ты мне скажешь на это?
Орлов закусил губу, посмотрел на Широбокова немигающими глазами и с досадой произнес:
- Растравил ты меня.
- Время сейчас такое. Хочешь, как на духу скажу? - Широбоков прижал руку к груди и продолжил: - Тревога, о которой я говорил, вот она у меня где. Она бьется, клокочет, вырывается наружу песней наших отцов: "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…" И знаешь, что мне хочется? Мне хочется ее пропеть так, чтобы она прогремела над ухом у майора Зварыгина. Пусть он услышит, тогда, может, и о других вспомнит, задумается.
Орлов болезненно скривился:
- Володя, я тебя просил: не задевай комэска. Ты сегодня слишком разошелся.
- Ладно, по-иному скажу: летчика, известно тебе, надо ставить на крыло в свое время. Самовар перекипит - и уже не тот вкус чая. Да что далеко ходить - в твоем альбоме фронтовики какие! Посмотришь, орлы, а в сорок первом иные дорого расплачивались за свою недоученность…
- Понимаю, - оправившись от натиска Широбокова, сказал Орлов и вспомнил, как хлестко, ожогом обдал его майор Митрофанов, срезал одним только словом: "Наедине!" Но ведь он, Орлов, не искал случая - подумал и решил сказать… А Широбоков, выходит, в себе носил… Получается, слова Кудинцева не кому-нибудь, а прямо ему адресованы: "Все понимает, все знает, а пойти в открытую - пороха не хватает". Но теперь Орлов спрашивал и себя: как же так, Широбоков сразу почувствовал, заметил нежелательный, даже опасный, крен в эскадрилье, а он только после того, как встал вопрос о Пушкареве? А если бы этот вопрос не встал? И он тихо спросил: - Володя, скажи: Костиков тоже так думает?
- Костиков - открытая душа. Зачем ему думать, он же с тебя глаз не спускает, Что ты, то и он. Даешь эскадрилью снайперов! И он тоже… А как, какой ценой, на то есть командиры, начальники, пусть они вроде того и кумекают. А чуть с обстановочкой нелады, лапки кверху: "Командир объяснит, командир поможет, спросим у командира…" Так и привыкают идти на поводу у обстоятельств. Хуже того, перестают самостоятельно мыслить. - Широбоков говорил медленно, тихо, раздумывая и переживая. И вдруг открытым, прямым, добрым и очень виноватым взглядом посмотрел на Орлова: - А теперь, командир, каюсь, ругай меня. Ругай, наказывай, бей. Все стерплю, потому что виноват. И перед тобой, и перед Пушкаревым. Это я нарочно бодягу завел. Нагородил, натворил, накуролесил: о женитьбе, о невестах, о заезжих красавицах, даже самодеятельность приплел. Потому что не мог иначе. Ведь он какой, Пушкарев? Не рвется, не просится, не лезет, а поручи что - умрет, а сделает… А вот не видел, к чему все клонится, ходил, как слепой…
- Да нет, Пушкарев себе на уме. Надо просто его знать…
- Что знать, телеграмма ему свет затмила… Вот на него я и обозлился. Первым должен голос подать: хочу служить в своей эскадрилье, в родном полку! И хочу летать! Летать и летать! Воин есть воин, нечего за бабью юбку держаться, когда гроза на горизонте маячит. Эх, думаю, расшевелю этого лесного медведя. А он, оказалось, от одной побасенки раскисает…
- От твоей побасенки иной в три погибели скорчится.
- Не стращай, командир. Не боюсь.
- Да, черт возьми, сам-то любил когда-нибудь или нет? - вспылил Орлов, и словно от острой боли передернуло его лицо. - Прости, Володя! Прости!
Орлов вспомнил пережитые Широбоковым неприятности. Был он, как и Орлов, командиром звена. Радовался небу, друзьям, самозабвенно летал и очень любил свою красавицу Милу. Пришел однажды с полетов, а на столе записка: "Володя, если тебе будет плохо, то выпей валерьянки, пузырек на столе". Почему ему, военному летчику, будет плохо? Какие перегрузки выдерживает, и хоть бы что…
Но валерьянка и в самом деле стояла. Что за причуды? Схватил - и в мусорное ведро. Хвори у летчика не бывает! Переоделся, еще раз прочитал записку, бросил ее и на обороте увидел горестное дополнение: "Уехала навсегда. Не ищи и не ругай. Прости!" И тогда он выпил, только не валерьянку, да так, что пришлось менять место службы. Попросился в полк к Митрофанову рядовым летчиком. Вот и приехал сюда с мебелью, с домашним хозяйством, но один. Ушел с головой в полеты. Небо его спасало. И сейчас на неожиданное "прости" Широбоков примирительно произнес:
- Да ладно… Главное - летаю, жить можно.
Дальше, почти до самой столовой, никто не проронил ни слова. Может, и в самом деле не ко времени подоспела женитьба Пушкарева?
* * *
Пушкарев и Костиков сидели за акацией в беседке.
- Ну как, Алексей? - спросил Орлов, подходя к ним. Утром, когда Пушкарев был отстранен от полета, Орлов, хоть и был рассержен на летчика, первым делом послал его позвонить своей жене Лене. Пусть встретит Марину.
- Порядок, командир, - ответил Костиков, упредив Пушкарева.
Пушкарев улыбнулся, он был уже в настроении, с благодарностью в голосе сообщил:
- Дозвонился, товарищ капитан.
- Ну вот и все, - проговорил Орлов, увидя летчика повеселевшим. Простая вещь - позвонить, ну как же он вчера не додумался до этого! Неспроста же Пушкарев показал ему телеграмму, надеялся: командир выручит. Теперь Орлов понял: борьба за Пушкарева-летчика в какой-то степени заслонила ему Пушкарева-человека. А ведь все это слагаемые полета. Хорошо, догадался сегодня. Теперь Лена встретит Марину, возьмет к себе. А там и Таня Костикова рядом. Скучать не дадут.
Орлов подошел к Пушкареву:
- Запомни, завтра летишь.
В этот вечер Орлов рассказал летчикам о последнем бое капитана Кудинцева и лейтенанта Лаврикова.
* * *
В самом разгаре была весна, сражение за Берлин приближалось к своему апогею. Передовые полки и дивизии, танковые корпуса, армии все ближе подступали к немецко-фашистской столице, охватывая ее с севера и юга. Расстояние от аэродромов до переднего края, который все время перемещался в западном направлении, с каждым днем увеличивалось. Частям и соединениям фронтовой авиации все труднее становилось взаимодействовать с наступающими войсками. Грунтовые аэродромы раскисли, и неизвестно, когда подсохнут, а оборудованных бетонным покрытием не хватало.
Поздно вечером стало известно, что гитлеровцы, попав в окружение, покинули действующий аэродром, перебазировались куда-то к Берлину. Тогда же командир полка вызвал Кудинцева и приказал вылететь с рассветом на разведку. Если данные подтвердятся, немедленно доложить в штаб, а самому садиться и быть готовым принять полк.
Аэродром ни на каких картах не обозначен, видать недавно оборудованный, почти тайный, искусно вписанный в зеленый лабиринт сосновых лесов и перелесков. Самолеты туда садились редко, взлетали тоже, но воздушные разведчики все же установили, что аэродром действующий, и гвардейский истребительный полк был нацелен именно на него. Передовой наземный эшелон ждал команды для отправки со дня на день.
Ведомым к себе Кудинцев взял лейтенанта Лаврикова. Летчик появился в полку недавно. Мало кто его знал, да и к Кудинцеву он попал случайно.
- Ты чего черный такой? - спросил Кудинцев лейтенанта.
- На курсантском аэродроме перелицевался. Там, знаете, белый медведь за сезон станет бурым.
Лавриков был закопчен, как цыган. Брови у него выгорели, на худом, с впалыми щеками лице заметны лишь светлые глаза да усы.
- Инструктор?
Лавриков подбросил кверху усы и разочарованно махнул рукой:
- Инструктор!
Кудинцев знал, что летчиков-инструкторов в боевые части редко когда отпускали. Потому даже удивился, услышав такой ответ.
- А как здесь оказался?
- Да вот, вырвался.
- Полетаешь теперь в боевом полку.
- Поздно уже. Война кончается…
- Скорее бы она и кончалась.
- Это верно. Дома уже и заждались. Но они же и спросят про войну. Дети, а потом внуки, правнуки… Всю жизнь теперь будут спрашивать о ней. Вот и обидно: за четыре года ни одного фрица не завалил. Что я им скажу? А еще истребитель…
- Но ты же инструктор, готовил фронту летчиков. У тебя другая была война. Постой, почему другая? Одна большая война была везде и всюду, и все работали на нее - и на фронте, и в тылу. Потом, как это ни одного?! - почти возмутился Кудинцев. - Скажешь тоже: ни одного!..
- А так, ни одного!
Кудинцев вытянул ладонью вперед руку:
- Постой, постой! Сколько выпустил курсантов?
- Много, не сосчитаешь.
- Вот-вот, а они разве дремали? На фронт выпускал?
- А куда же еще…
- Они, может, целую дивизию наколотили… А то и больше.
- То они…
- Это ты брось. Это все и на твой счет. На твой, понял! В одну все копилку шло. Так что совесть у тебя чиста.
Лавриков такие же слова слышал в авиационной школе. Все он понимал, со всеми соглашался, верил в их правоту, а душа рвалась в бой, и он воевал с командирами и начальниками, писал рапорты, пока наконец не вывел всех из терпения: "Иди! Езжай на фронт! Только не мути здесь воду".
- Знаю, что в одну копилку, но хотелось все-таки своими руками.
Кудинцев улыбнулся. Понравился ему усатый и закопченный ветрами курсантских аэродромов лейтенант.
- Это понятно. Только не всегда руками, чаще смекалкой. Тут много что нужно… А все венчает огонь - куда попадешь…
Лавриков был польщен высокой оценкой труда летчика-инструктора. Услышать такое от аса - вся грудь в орденах! - лестно. Но все равно Лавриков переживал, что не вырвался на фронт в сорок втором, сорок третьем или хотя бы год назад. Самолетом он владел виртуозно и очень хотел испробовать силу своих крыльев в поединках с врагом. А то что получалось: песни боевые поет, курсантов драться учит, а сам ни в одном бою не побывал…
Правда, и среди их брата, среди инструкторов, были завидные случаи. В сорок втором, осенью, над Казахстаном упал вражеский разведчик "Юнкерс-88". Его свалил таранным ударом летчик-инструктор старший сержант Дмитрий Гудков. Ему тогда же удалось вырваться на фронт, где он сразил еще двадцать вражеских истребителей и бомбардировщиков. Из инструкторов и знаменитый теперь Иван Кожедуб. А тут оказалось, что и Кудинцев знал цену инструкторскому хлебу, сам был учителем летчиков. Может, потому раньше других отозвался на зов истосковавшейся по настоящему делу души, взял Лаврикова к себе ведомым. Однако он заметил:
- Говоришь, поздно прибыл на фронт. А когда рано? Молчишь. Так вот, никто не знает, когда рано, а когда поздно. Война всегда война.
Бывалый фронтовик прекрасно представлял, что один день, один бой или даже один его миг могут вместить в себя иные дни, месяцы и даже годы, а то и всю человеческую судьбу. Жизнь на войне измеряется особыми категориями.
Задание было обычное.
- Слетаем, посмотрим, что там и как, - сказал Кудинцев, - а потом "илы" под Берлин сопровождать будем.
Лаврикову поначалу вылет был не по душе. Что тут особенного: немцы драпают, аэродром уже в тылу наших войск. Но когда пружина начнет закручиваться, ему покажется, что он попал в эпицентр всей войны. Но это будет потом, чуть позже.
Приземлившись, летчики подрулили вплотную к торцу взлетной полосы и выключили моторы. Две длинные тени, невероятно исказив конфигурацию самолетов, уперлись концами в лес. Аэродром не подавал никаких признаков жизни. Кудинцев и Лавриков выпрыгнули из кабин, отошли в сторону от самолетов, поглядывая на небо и по сторонам. Ждали своих. Утренний туман рассеялся, воздух стал прозрачнее.
- Вроде показались, - сказал Лавриков.
- Так скоро? - усомнился Кудинцев и, посмотрев на темные точки вдали, стал рассуждать вслух: - Хотя эшелон был готов. Команда - и в путь. Кто сейчас ждет…
- А танк? - настораживаясь, произнес Лавриков.
- Где?
- А вон выползает…
- Может, сопровождает…
Наземный эшелон действительно был в пути, но не сходилось время. За такой короткий срок он не мог появиться.
Было тихо. Где-то далеко-далеко шла перестрелка, временами доносился артиллерийский гул, тоже отдаленный. Солнце поднялось над лесом, побагровело. Жиденький в низинах туман улетучился, небо стало голубым, без единой тучки. На сочной зелени летного поля заржавленно темнели полоса, рулежные дорожки и стоянки самолетов. Все сделано из металлических решеток, сквозь которые пробивалась трава. Но к ним надо присмотреться, привыкнуть. С воздуха аэродром похож на обычное поле с двумя лесными массивами по краям, песчаными дорогами, петлявшими вокруг и пропадавшими в молодых зарослях. Кудинцеву уже приходилось стоять на таких сборно-разборных аэродромах. Работать с них можно почти во все времена года.
- А чего сопровождать, кругом наши, - сказал Лавриков.
- Э, тут их много бродит, - ответил Кудинцев, напрягая взгляд. - Это они!
У Лаврикова вытянулись шея, лицо, поднялись кверху усы.
- Немцы?
Кудинцев согласно кивнул.
Весной сорок пятого полки, дивизии, бригады и корпуса Красной Армии рвались вперед, не ввязываясь в отдельные стычки с немцами, обходя гарнизоны, оставляя для их блокировки незначительные силы. Остатки разгромленных ими гитлеровских частей пробивались на соединение со своими отступающими войсками. Ища выход из окружения, они дрались с фанатизмом обреченного на смерть зверя, рвались напролом, лишь бы пробиться на запад, лишь бы не попасть в руки Красной Армии, которой стращала солдат геббельсовская пропаганда. Как правило, они шли ночами, а днем прятались от авиации в лесах.
Такой оказалась и эта немецко-фашистская группировка. Уже отчетливо были видны автомашины с прицепами, орудия на конной тяге, самоходки, каких Кудинцев видел-перевидел на поле боя. Только там они дымились, а тут двигались, устрашающе приближаясь.
Кудинцев не сомневался, что немцы направляются в лес, который начинался за стоянками на западной стороне. Уже начался день, и они спешили, выбрав туда кратчайший путь через аэродром. Но он ошибался. Гитлеровцам был нужен именно этот аэродром, они шли сюда всю ночь и наконец достигли его.
Сперва Кудинцев хотел отрулить самолеты в другой конец взлетной полосы, надеясь, что гитлеровцы не заметят их, проскочат в лес. Но не стал рисковать. Может случиться так, что потом я не взлетишь. Об изменении обстановки он сразу доложил. Теперь от него требовали уточнений. Но кто мог знать намерения немцев?! Можно только предполагать, но предположения Кудинцева, как он потом поймет, не оправдались. Он недоумевал: как могло случиться, что с воздуха не заметили немцев? Откуда они взялись?! У Кудинцева побежали по спине мурашки, его бросило в холод. Как же, он вел разведку, он приземлился, он дал "добро" на перелет полка. А что теперь? Полк может оказаться в западне! И только по его вине.
Связь Кудинцев держал с Пятым. Кто он такой, этот Пятый, он не знал, но через него передал все данные. Почувствовав беду, Кудинцев заторопился:
- Пятый, полк принять не могу.
- Почему?
- Обстановка изменилась.
- Что?
- Обстановка, говорю, изменилась.
- Экипажи уже выруливают на старт.
- Задержите взлет!
- Ну что, что там?
- Немцы подходят!
- Что?
- Немцы на аэродроме!
- Откуда они взялись?
- Не знаю…
- А ты как?