Боец замер. Минут десять лежит не шевелясь, уткнувшись головой в снег. Всего пяток шагов отделяют его от товарищей. Друзья с тревогой всматриваются в неподвижную фигуру, не решаясь подать голос. Наконец Носов ворохнул ногой, пополз.
"Фить-фить…" Стреляют с левого фланга, из кустарника. В ответ ударил наш пулемет. Неожиданно Носов вскинулся и рванулся вперед. Но до гребня чуток не добежал…
Перед ним, на гребне, дрожит под ветром одинокая, обожженная морозом былинка. Однако Носов ничего уже не видит.
Смеркается. Вторые сутки лежат саперы в снегу, один мертвый и двое живых. Срывается снег, покрывает все тонким колючим пологом. Некоторое время еще можно видеть белый холмик над Носовым, но затем все сглаживается, и уже только чуть угадывается нечеткая линия горизонта. Где-то вдали отсвечивает красным.
Тринадцатое число считают иной раз несчастливым. А у нас сегодня праздничное настроение. После завтрака рота собралась на митинг, все уже знают сообщение Совинформбюро о провале немецкого наступления и результатах контрудара советских войск под Москвой.
Мы ждем к себе комиссара полка Михайлова. Саперы сгрудились прямо в поле, на дороге. Да и не сойдешь в сторону, насыпало по пояс. К тому же снег слежался: два дня уже держится оттепель. Мягкими белыми лохмотьями укрыло вес, мокрый снег облепляет каски, оружие, шинели.
Ротные сани стоят на дороге сплошной лентой, впритык. Саперы - позади, возле кухни. Здесь вроде теплей, поддувало бросает на снег теплый отблеск, и люди глядят на светлое пятно как завороженные. Шутка ли - с шестого числа не видели крыши над головой. В такую-то зиму! И обмороженных пока нет. Чем только они держатся, мои саперы, каким духом?
Собрались все - и саперы, и повар, и повозочные. Немолодой уже Буянов, кряхтя, старается дотянуться цигаркой до выпавшего из дверцы уголька. Уголек гаснет.
- В печку лезай!
- Подпалит нос…
- На-а, прикури! - дают ему.
- С жару слаже маненько… - улыбается смущенный, будто оправдываясь, ездовой и кладет горящий уголек прямо на ладонь.
Над головой - сизый столб. Теплый махорочный дым расходится в сыром небе.
Недалеко падает снаряд.
- Огрызается, дьявол…
- Дали!
- Зато и рушит все!
- Сами жгли, теперь он под чистую… Война.
- Война-а! А люди-то… как? Видел нынче?
Нынче - это под Сталиногорском. Чуть свет проходила рота через освобожденный накануне город. На окраине, у самой дороги, лежали скрюченные трупы. Серые подшлемники, желтые присыпанные снегом лица… Поодаль сидел окостенелый, запорошенный снегом солдат. Разорванную шинель полоскало ветром, на зеленом френче чернел крест…
В самом городе было тихо и безлюдно. Зияли рваным кирпичом рухнувшие стены, над развалинами курился едкий дым. Косую улочку перегородил подбитый, не успевший развернуться бронетранспортер с крестом. По улочке конвойные вели двоих задержанных. Сколько я ни вглядывался, так и не увидел их глаз.
- Эй! За что их? - крикнул Васильев.
- Сигнальщики, сте-ервы! Ракетами наводили…
По ту сторону замерзшего озера видны шахты, холодные отвалы и застывшие на рельсах вагонетки; бездействует все. И вдруг мы заметили на вышке красную звезду. Немцы не успели ее сбить! Эта далекая звездочка оживляет нас, меняет настроение.
- Епифань взяли! - говорит Макуха.
Ох уж этот солдатский телеграф! И откуда все узнается? А узнается. Вот, скажем, о взятии Ельца сообщили только одиннадцатого, а мы прослышали об этом еще десятого. То же с Епифанью, нет дыму без огня. Да и хочется верить: взяли!
Комиссар Михайлов подъехал на розвальнях, выбрался из тулупа. Ездовой вперил глаза в кухню.
- Что-о, брат? - спросил Васильев.
- Да я-то… - неопределенно махнул рукой ездовой. - А комиссар не емши.
- Ясно. Протронь кошеву, - скомандовал Васильев, как только Михайлов отошел. Через минуту приезжие стоя уминали холодную кашу.
- Время терять… у нас не готово было… Спасибо! - говорит Михайлов, облизывая и возвращая одолженную ложку. - Новости знаете?
- Знаем!
- Как настроение, Чувилин?
- Мое?
- И твое.
- Хорошее, товарищ комиссар.
Митинг провели короткий, главное уже было переговорено у солдатской кухни.
Зимнее бездорожье донимало нас. И если царица-пехота, барахтаясь и увязая по грудки в снегу, кое-как рассыпалась по полю, то артиллерия, штабы и обозы прилипали к дорогам намертво. И вытягивался полк в нитку.
А и дороги-то… Кто их чистил, кто гладил? Те же вьюги, те же ветры… По деревцам да по столбам еще догадываешься: большак. А грунтовку - умри - не найдешь! И саперам вышел приказ: делать лопаты.
Делать так делать.
Обосновались тут же, в поле. Вся мастерская - кусок расчищенной дороги возле ротного обоза: сани да лошади немного загораживали людей от ветра. И то ладно.
На подмогу нам прислали полковой музвзвод. Это были опытные ребята: при надобности они легко перевоплощались то в трофейщиков, то в санитаров, а то и в похоронную команду.
- Привет артистам! - встретили их в роте.
- Привет, привет! - громко, как в медные тарелки, ударили оркестранты.
- Где ж ваши трубы?
- Ржавеют… у черта на куличках!
- Вот так-так. Ну - берите топоры.
Тут выяснилось, что музыканты-трофейщики не знают плотницкой работы. Засунув руки в карманы, стали они ходить туда-сюда.
- Пальцы бережем, - пояснили. - Профессия…
Они выбренькивали губами разные мотивчики. Один славно подражал кларнету, другой дудел, как баритон, третий пуфкал на манер баса. Но полку нужны были деревянные лопаты, наступление есть наступление.
- Вытребэньки… Хватит черта тешить! - не выдержал Оноприенко.
- А что делать?
- Сейчас пристрою!
И пристроил.
- Макуха! Будешь старшим над товарищами музыкантами, - распорядился лейтенант.
Макуха повел артистов на другой край расчищенной площадки, где лежали привезенные старшиной старые, узкие половицы.
- Во! Из горбылька будем выкраивать, - пояснил Макуха. - Кто резать, кто тесать, кто носить… Разделяйтесь. Первый, второй, третий…
- Симфо-ония…
- Кончай музыку, ударники-барабанники!.. - прикрикнул Макуха, и артисты взялись за топоры.
Железнодорожная ветка перерезала полосу наступления полка. Где-то там в крутости насыпи притаилась фашистская огневая точка. Удачно посаженный пулемет резал наступающих кинжальным огнем, и после нескольких атак пехота залегла. Подтянуть же по бездорожью полковые орудия на прямой выстрел оказалось невозможным.
- Саперы… - сказал командир полка. Дмитриев ничего больше не добавил, но все было ясно.
В темноте поползли двое, поволокли к насыпи ящик с толом.
Впереди Макуха. Сержант ведет в снегу сапу, пробирается по скрытому окопу к насыпи. За ним напарник волочит ящик с зарядом. Под ящиком - изогнутый лист фанеры, и все равно заряд тонет в разворошенном снегу.
- Тяни, друг… - шепчет Макуха.
Снег утомительно светлый, глаз вблизи различает каждую пушинку. Но дальше - мутная пелена.
Макуха поворачивается на бок, смахивает с лица снег, смотрит вперед. Где-то горит, и сержанту представляется, будто по насыпи скользит срезанный ломоть красного неба.
- Сь… сь… сь… - тихо посвистывает Макуха напарнику, дает пеленг и сам вслушивается в шорохи.
Сержант переводит дыхание. Сверив по компасу направление, снова разгребает снег. Медленно продвигаются саперы, на них навалилось тяжелое предрассветное безмолвие.
Пулеметчик засел в дорожной бетонной трубе. На откосе, над оголовком трубы, нужно взорвать заряд, тогда поднимется наша пехота…
Мало-помалу приближаются саперы к насыпи. На минуту Макуха приостановился, забрал у товарища ящик, перекинул через голову лямку. Веревка сдавила ему горло.
Подрывники двигаются, словно под водой, лишь затянутые белыми капюшонами каски чуть-чуть возвышаются над снежным ходом. Позади них остается извилистая борозда, да и ту не видно в темноте. Предрассветный час… В снегу Макуха наткнулся на чьи-то ноги. Человек… Застывший человек… Сержант резко принял влево, лямка захлестнула ему шею, душит. Ледяные иглы бегут к ногам, сковывают движение, руки проваливаются в снегу… Холодно.
До насыпи осталось метров сорок. Макуха с минуту лежит в тягостной тишине, глаза у него закрыты. "Может, перемирие? Конец войны?" - фантазирует он. Трудно ползти…
Снег, снег… "Сколько в метре сантиметров?.." Сержант шевелит окоченевшими, бесчувственными ступнями. На востоке уже сереет, беспросветное небо открылось немного, и мороз лизнул его багряным языком. Саперы проверили зажигательные трубки, каждый свою: запас.
- Справа пойдем… - шепчет Макуха, хотя весь этот маневр давно решен.
Длинная мрачная насыпь нависла над подрывниками, за полотном - враг. Последние метры…
Над головой хлюпнула мина, за спиной прорезались пулеметные очереди. Макуха схватил заряд. Не оглядываясь, кинулся на откос, помощник - за ним. Одним махом выскочили они на насыпь и залегли. Сержант сорвал с запального шнура изоляцию, оголил конец, помощник прочистил в ящике забитое снегом гнездо для детонатора.
"Та-та-та-та-та" - заработал вражеский пулемет.
Макуха приложил к валенку шнур, резанул наискось, заправил в прорезь спичку, чиркнул. Зашипела струйка дыма…
"Фить-фить…"
Подрывники слетели с насыпи. То поднимаясь в рост, то падая, побежали.
Взрыв!
Крутая, как волна, насыпь будто надвинулась на саперов. Навстречу им катился орущий человеческий вал.
Четырнадцатого декабря мы миновали станцию Узловую. На путях горели разбитые вагоны, торчало изломанное железо и покореженные рельсы - следы короткого, но горячего боя.
Нас обгоняла конница: это кавалеристы корпуса Белова. Они хлынули сплошной лавиной. Мы уступали им дорогу.
На другой день войска нашей десятой армии взяли Богородицк.
День и ночь… Мы идем, кажется, без остановки. Но это не так, суровые, жестокие броски сменяются короткими передышками. И опять марш, опять первый эшелон. Еще атака. Передышка. День и ночь, день и ночь…
До конца сорок первого года остаются две недели. Что принесет нам Новый год? Под какой елкой мы встретим его?
А пока что полк с боями вышел на узкую, не видную под снегом речушку со странным названием Упа, преодолел ее и подтягивал тылы. Саперы расположились в небольшой, дотла сожженной деревне, жители которой разбрелись по лесам. Кругом знакомые уже нам занесенные снегом печные трубы, кучи кирпича и черные, обглоданные огнем яблони. По дороге везут на санях в тыл раненых. Из-под бинтов глядят измученные людские глаза.
Повар набивает кухню снегом. Но продуктов у нас - никаких, по бездорожью едва успевают подбрасывать патроны да снаряды. И то не густо.
Кто-то из саперов наткнулся на картофельную яму. Разрыли - пусто.
Васильев протянул мне сухарь:
- Берите… Всем но штуке.
Хорош сухарь. Сроду не едал ничего вкуснее!
Саперы нашли еще одну картофельную яму. И эта полна снега, но настырный Васильев заставляет чистить до дна. Саперы чистят, и на дне открывается что-то крупное, в тряпках. Это замерзшие дети, трое скорченных малышей…
12
Разоренная земля простирается перед нами. Выгоревшие села, порушенные колхозы, вырубленные сады… Кажется, будто земля тлеет, и мы сутками идем по необозримому, припорошенному снегом пожарищу. Со всех сторон несет гарью.
Наступление продолжается, несмотря на бездорожье и стужу. На наших картах появился Плавск.
- Доплывем до Плавска! - шутят бойцы.
Передовые подразделения нарвались на минное поле. Немецкие мины-тарелки разбросаны наспех, бессистемно; присыпанные к тому же свежим снегом, они для нас, новичков, явились труднопреодолимым препятствием.
- Что скисли? - бодрится Чувилин, пытаясь растормошить озябших бойцов.
- Ничо-о…
- Выше голову! И смотреть под ноги… - шутит политрук.
- Так точно, - подхватил сержант Васильев. - Кто ищет, тот всегда найдет.
- Правильно сказал! - С этими словами политрук, тыркая перед собой прутиком, полез на минное поле.
Наверное, я должен был остановить его. Я знал, что Чувилин не сапер и, что называется, живую мину в руках не держал. Но на политрука смотрел не только я. Позади скучилась, следила за ним вся рота, и он все равно не послушался бы…
Задержавшаяся на минном поле рота молча прошла по сгоревшей деревне. Под ногами попадались черные головешки, саперы спотыкались и удивленно оглядывались на обитую снарядами, полуразваленную звонницу. Но еще диковинней казались саперам две уцелевшие на окраине избенки. Где их хозяева? Плетутся ли под конвоем на чужбину, скитаются ли в зимнюю непогодь по лесам? А может, нашли их пули, как многих других?
Глазам открылся неширокий овражек. Заполненная орудиями, кухнями, разнокалиберными санями и людьми, дорога круто спадала на мост. Но по нему нет ходу: жидкий мосток провалился под тяжестью вражеской дальнобойной пушки.
- Горячая еще, - сказал Ступин, неуклюже подпрыгивая и пытаясь достать рукой до ствола. - Задрала морду… Гордая.
- Была гордая!
Ни сдвинуть, ни объехать ее невозможно.
- Саперы! - раздалась знакомая команда.
Все понятно: нужно делать новый переход. Но из чего, где взять хоть десяток бревен или плах?
В просветлевшем небе за много дней впервые послышалось завывание самолета.
- Фашист… - обронил Стушга.
Обоз на дороге зашевелился. Кое-кто пробовал перемахнуть с санями через овраг. Кони дыбились в глубоком снегу, спускались вниз, но подняться по крутому откосу на ту сторону не могли.
- Выноси на руках!
Запутавшаяся в упряжке лошадь упала на косогоре, сани опрокинулись. "Мессершмитт" проскочил над колонной, полоснул горячей струей. Откуда-то вынеслась пара наших истребителей, в небе закружилась адская карусель. Стреляя и маневрируя, самолеты отвалили в сторону.
- Саперы!
Мы с Оноприенко разом взглянули на сиротливо стоящие на самом юру избенки. Их было всего две…
- Жилье… - вырвалось у Оноприенко.
В овраге все еще барахталась упавшая лошадь. Слышны были команды и громкая брань, и отовсюду кричали:
- Саперы!!
И саперы отправились раскатывать дом: на мост нужен лес…
Мы с политруком топаем позади связного. Связной машет рукой: "Во-он халупа!" Издали не разобрать - часовня ли это, весовая ли будка в поле или просто сарай.
Подходим ближе. Теперь уже хорошо виден небольшой дырявый и закопченный, как окорок, сарайчик. Внутри он еще чернее. Ну ясно, это же старая заброшенная кузница! Тут, наверно, дорога проходила, когда-то в этом месте весело дзынкал молоток, летели светляки-искры, пахло сухим угольным дымком.
Дымом здесь и сейчас пахнет, только махорочным. В кузнице накурено и тесно, командиры и политруки сбились в кучу, жужжат, как шмели. Всем хочется побыть под крышей: редкое удовольствие.
Мне тоже хочется. Пробиваюсь в середку, здороваюсь со знакомыми.
- Жив, курилка! - встречает меня оживленный, как всегда, Пашкевич.
Давненько не собирал нас командир полка всех вместе. Бои, бои…
Дмитриева еще нет. Он с комиссаром и начальником штаба на дворе: ворожит над картой. Значит, новая задача. А пока что - шумный, несдержанный говор, вопросы, воспоминания, шутки.
- Жив! - так же громко отвечаю я. Оба мы откровенно рады, что живы-здоровы. А почему бы нам, молодым, и не радоваться? Это только во время боя иногда находит на человека исступление: убьют не убьют - все равно…
В кузнице и хорошо, и плохо. Хорошо - затишье, плохо - как пригрелся, так тело зудит невтерпеж: в баню просится. А какая сейчас баня! И некогда, и негде.
Командир полка ставит задачу: "…разгранлинии… Первый батальон… Второй… Резервы… Задачи артиллерии… Саперам… Готовность…"
Мы поприсели вдоль стен на корточках, наносим приказ на карты. Я черчу, Чувилин успевает кое-что записать.
- Вопросы? - коротко спросил Дмитриев. Его сухощавое, волевое лицо потемнело от усталости. Говорит он сегодня непривычно тихо и перебирает всех нас по очереди глазами. В полутемной кузнице его воспаленные глаза горят, он похож на воскресшую мумию фанатика-святого.
Вопросов у нас нет. Мы уже втянулись в ритм наступления, знаем - фронт катится лавиной, взяты Клин, Истра, Калинин. Нам все ясно, задача получена, нужно вперед. Вперед, в ногу с соседями, в ногу со всем фронтом.
Выдержав паузу, комполка начинает распекать нас за несвоевременные донесения о личном составе. Комиссар подсовывает ему какой-то листок, наверное, сведения - кто из нас разгильдяй, у кого учет людей не налажен. Дмитриев косится на белый листок, не прекращая говорить.
- Портянки считать научились… а солдат?..
Интересно, кому это он подкинул ежика?
- Людская слабость преходяща. Заметил - спас человека… - говорит Дмитриев, плотно сжимая губы после каждой фразы. - Без вести… не должна живая душа сгинуть. Живых считайте!
Сижу и думаю: "Когда же командир побрился?" Сам-то я не успел; да и несподручно на таком морозище бритьем заниматься; я втягиваю голову в плечи, стараясь хоть как-нибудь припрятать заросший подбородок. Правда, у меня бороденка не из густых, вот у Пашкевича - черная! Да и у других заметны… "Хорошо, у которых щетина густая. - думаю. - Могут заводить себе усы, а то даже бороды. И удобно, и тепло…" Явились бы мы к Дмитриеву в таком виде хотя бы недельки две назад! Он бы нам задал!
Командир покосился на Михайлова, неожиданно закончил:
- Вот он… два слова.
- Что ж получается, - поднялся комиссар, - не нашли убитого - без вести пропал! Не подобрали раненого - без вести пропал! В плен, к примеру, тоже без вести… За винтовку или лопату каждый ротный отчитается! А за человека?
- Вот так! - Дмитриев сжал губы. - Ступайте.
Всем нужны саперы. И где только их не носит! Взвод тут, отделение там, другое еще где-то… И с разведчиками посылаешь, и со стрелками, и с артиллеристами, и на НП.
- Пораздергали роту, - жалуюсь я Гуртовому.
- Собирай.
- Не отпускают… - продолжаю, хотя знаю - зряшный разговор.
Полк только-только вышел из боя. Подразделения наскоро, как говорится, зализывают раны.
Всюду - разноголосый говор. Командиры проверяют живых и мертвых, в ротах и батареях пополняют боеприпасы, разыскивают кухни, читают письма. В штабах сочиняют донесения, пишут извещения о смерти, оформляют наградные листы. И все нужно! А передышка так коротка…
Но вот и Оноприенко. Наконец-то! Его взвод оборудовал НП, потом был в первом батальоне.
Не успел его взвод вернуться - новое задание, снова нужно отправлять.
- По маршруту пойдешь, - говорю ему.
У Оноприенко шевельнулся кадык. Он, видимо, хотел возразить, да передумал. Повернувшись к своим, махнул снятой варежкой.
- Не расходиться!
Даю ему маршрут, объясняю, где обнаружен фугас. Оноприенко рисует на своей сотке какую-то сороконожку - обозначает дорожную трубу, в которой найден заряд.
- Пожрать не дадут, - бубнит он себе под нос.