- Вась Васич! Привезут обед…
- А принадлежности для взрыва?
"Подорвать бы этот проклятый фугас! - думаю я. - И проще, и быстрее". Но нежелательно, воронка будет такая - не обойдешь, а полку вот-вот выступать.
- И принадлежности, - говорю. - Да ты посмотри, если можно обезвредить…
Взвод уходит.
- Пойду с ними, - крикнул мне политрук.
Я посылаю старшину за новыми батареями к миноискателям, а сам бегу с очередной бумажкой в штаб. Затем мы с Буяновым грузим на сани термос с супом, хлеб, тол, бикфордов шнур и детонаторы.
- Поехали.
- Есть, тарщ командир!
Где-то впереди частит пулемет, слышны приглушенные взрывы. Бой как будто удаляется.
- Погоняй, погоняй.
Буянов замахнулся на лошадь вожжами. Невдалеке лопнуло с полдесятка мин, засвистели осколки… Неприятно… Соскочить бы с саней да - в снег! Но я делаю безразличное лицо, поворачиваюсь к Буянову:
- Приседает у тебя мерин… на задние…
Лошадь пугается близких разрывов, но Буянов понимающе косится на меня, говорит:
- Расковалась маненько. Поправим.
Ехать нам и всего-то ничего, за поворотом и труба видна. То есть не сама труба, а кучка саперов возле нее.
Подъезжаем. Нервы после обстрела напряжены, я с жаром набрасываюсь на Оноприенко:
- Где ж твоя техника безопасности? Сгрудил весь взвод!
Возле поникшего Оноприенко стоит Чувилин. Его плотная, тяжеловатая фигура туго затянута ремнем. На лице политрука я вижу сосредоточенную настороженность, он чувствует свою промашку и молчит. Зато Оноприенко неожиданно заговорил, пытается оправдаться:
- Ящики там, провод вроде…
- Все равно! - кричу я. - Черт его знает, какой он, рванет!
Из трубы виднеются чьи-то ноги.
- Кто там? - спрашиваю.
- Макуха.
Саперы отодвинулись от трубы.
- Обедайте, - велю. Но никто не шевельнулся, не полез за котелком.
Нам всем не по себе: никаких немецких "сюрпризов" мы еще не обезвреживали. Если что и попадалось на пути - обозначали и шли дальше: за нами - дивизионные и армейские саперы, там есть специалисты. Да и некогда нам было задерживаться.
А теперь приспичило. В обороне противника пробита брешь, и, чем раньше втиснется полк в эту горловину, тем большим будет успех наших войск.
- Что там, Макуха? - тихо спрашиваю, нагибаясь к его ногам.
Мне представляется, как работает замыкатель. Может, часовой: "тик-так, тик-так, тик-так…" А может, химический: подойдет время - взрыв!
- Осторожно там, осторожно… - шепчу.
- Да вот… сейчас… - отвечает Макуха. Он там один на один со смертью. Кто кого!
А пока что немцы достают нас из минометов. Возле дороги жахают мины, мы кидаемся в снег. В сознании механически отсчитываются взрывы: один, два, три, четыре… И опять: один, два, три… Перед глазами застыли неподвижные человеческие ноги. "Живой он там?"
- Макуха!
- Кончаю.
У минера тоже может дрогнуть рука. Только не нужно, чтоб дрогнула…
- Не спеши! - говорю я.
Макуха ползком пятится из трубы, вылезает на спет, молчит. Вытирает рукавом лоб.
- Килограммов сто… Четыре ящика, словом… - выдавливает он из себя.
Если такая штука сработает, то разнесет не только минера, но и все вокруг.
- Провода из-под ящика… не присыпаны… наскоро…
Еще раз лихорадочно перебираю в памяти известные мне типы взрывателей, думаю - как лучше обезвредить.
- И не чикает… - продолжает Макуха. На лбу у него частые-частые морщинки. И капли пота. А у меня взмокли руки. Мы оба загребаем горячими пальцами сыпучий снег. Он, оказывается, вовсе не холодный.
"Скорей всего, какой-то контактный взрыватель, - решаю я. - Нужно самому взглянуть".
- Перерезал… - роняет Макуха.
Через несколько минут саперы длинными веревками вытаскивают обезвреженные ящики взрывчатки. Все очень просто.
Валит снег. Крупные, словно клочки ваты, хлопья застилают все. Кругом - ни звука, в такую непогодь можно, пожалуй, столкнуться с немцем нос к носу.
- И откуда такая прорва! - возмущается кто-то из саперов.
По времени - позднее утро, но в поле сумрачно. Снег падает сплошной массой, хлопья покрыли наши каски и шинели, липнут к щекам и носам, садятся на брови, ресницы. Дорогу мы находим буквально на ощупь, время от времени ставим на обочинах указку со стрелкой и надписью: "Х-во Д". Но заметить наши указки мудрено.
В мягкой тишине вдруг послышался конский похрап, прорвалось глухое ржание, запахло кожей и потом. Тысячи ног беззвучно замолотили по дороге, из белой гущи выдвинулись всадники.
- Спешат…
Кавалерия идет ходко, обгоняет нас. Лошади мелко перебирают ногами, беспокойно тыркаясь в рядах, что-то у них тихонько звякает и скрипит. Тройка за тройкой идут окутанные белыми покрывалами эскадроны. Идут, идут, веселый конный строй прерывают орудийные упряжки, тачанки, легкие обозы, и снова эскадрон за эскадроном.
Где-то на привале мимо нас потянулись стрелковые подразделения.
- Вы кто? - поинтересовались саперы.
- Из кавкорпуса.
- Хо-хо! Примазались к кавалерии, пешие вы пехотинцы!
Стрелки огрызались:
- Чья бы мычала! Саперные инженеры… повыставили радио!
У саперов и верно торчат за спиной большие лопаты, словно антенны. Да и не только лопаты; носили тогда на себе и топоры, и кирки, и всякий другой инструмент.
Вдруг перед моими глазами проплыло знакомое лицо.
- Рыжий! - вырвалось у меня.
- Ба-а-а… Кого вижу!
- Жив, значит? Воскрес?
- Да вот… трясу грешными телесами.
- Кто-то сказал… Похоронили тебя, Сашка!
- Не верь! Нет такой пули…
Так я встретился со своим старым другом. Он был целехонек и невредим, Саша Ваулин. Но это был уже не беззаботный курсант, а командир, мужчина, лицо у него заострилось и погрубело. "Повзрослел…" - мелькает у меня. Я пристально рассматриваю его, думаю об удивительно узких зимних дорогах… и вспоминаю начало войны.
…Стояла теплая июльская ночь. В одних трусах, на ощупь сунул я ноги в сапоги и вышел из палатки. Над лагерем тишина, притомленные напряженными дневными занятиями, курсанты спят. Где-то вдали пыхкает ночной паровоз и бестолково, вразнобой отстукивает колесами состав.
- Ходят тут всякие!.. - шутливо хорохорится Ваулин, стараясь сбросить с себя сонную полночную одурь. Он дежурный, но это не мешает ему схватить меня за бока. Над нами раскинулось звездное небо, в палатках спали курсанты, а мы боролись.
Вдруг по небу махнул прожектор, за ним другой, третий… Громадные лучи беспокойно кромсали темноту. С минуту они метались по небу, то скрещиваясь, то расходясь, но вскоре схлестнулись в узел и повели по черному своду блестящую точку.
- Трево-ога!
Грохнули зенитки, выстрелы раздавались недалеко от нас. "Бум-бум-бум-бум…"
- Учебная, - беспечно сказал Сашка. Но то была не учебная тревога, то был первый налет вражеской авиации, и никто еще не верил в такую возможность…
А снег валит и валит. В суете я не уловил: с лошади ли соскочил Саша или с саней, а только мы идем рядом и торопливо, перебивая друг друга, говорим:
- Ты куда, конник?
- Вперед.
- Все вперед…
- Гудериана пощекотать!
Я перевожу разговор на другое:
- Видел кого из наших? Не видел?
И вновь изучающе смотрю на Сашу, стараясь уловить в нем каждую новую черточку: и более сдержанную манеру смеяться, и мягкие, не такие размашистые, как раньше, жесты, и еще что-то новое, непривычное.
- Оноприенко здесь, - спешу сообщить. - Был еще Федоров, да…
- С ошейником? - хохочет Ваулин.
- Угу, - вырывается у меня.
- Канту-уется в тылу, болезный! Знаем таких.
- Погиб.
Ваулин догоняет своих, я помалу отстаю. Саша шагает торопливо, все так же ставя ноги носками внутрь.
- Бывай!
- Бывай!..
Каких-нибудь полгода назад мы были совсем мальчишками, нам не чуждо было побороться или просто побегать друг за другом. Чудеса! Саша уже давно скрылся из глаз, а я все смотрю и смотрю ему вслед…
13
Вторые сутки мерзнет залегшая в снегу пехота. Немец не дает поднять головы, люди цепенеют без движения.
На перекрестке слабо наезженных дорог - КП полка. Дмитриев сгорбился над сугробом, рассматривает карту. Это его рабочее место, он кричит в трубку:
- …потери. Все подчищаю!
Уже под Сталиногорском и Узловой потери в полку были значительные. Потом под Плавском… Плавск взяли пять дней назад, а бои продолжаются и сегодня, двадцать пятого.
Кончается декабрь. Войска нашего Западного фронта освободили на этих днях Алексин, Тарусу, Волоколамск. Это большая радость, и кажется, что только здесь, на снегу, чувствуешь, какой ценой дается она, эта радость, радость победы…
По полю перекатывается редкая перестрелка. Дмитриев подзывает меня:
- Принимай роту автоматчиков.
Приказ начальника - закон для подчиненного, но этот приказ особый: я ведь сапер. "Справлюсь ли?" - закрадывается сомнение. Старый командир автоматчиков сегодня погиб в бою, и в полку срочно ищут замену.
- Справишься, сапер, - продолжает Дмитриев, словно отвечая на мое внутреннее сомнение. Рядом с ним стоит комиссар Михайлов и смотрит на меня неотрывно, ждет согласия.
- Есть! - говорю я.
Моя бывшая рота расформирована, в полку остался один саперный взвод - во главе с Оноприенко. Часть саперов я заберу с собой, в автоматчики: со мной пойдут Васильев, Ступин, Буянов, повар Катышев и другие. Получает новое назначение и Чувилин - комиссаром стрелкового батальона.
В километре от передовой раскинулась наполовину выгоревшая страдалица деревня; перед глазами знакомая уже "зона пустыни", лишь один переулок схоронился от огня в овраге. В деревню то и дело залетают снаряды, но я уже почти не обращаю внимания на них: то ли привык, то ли притупились чувства. "Пронесло", - мелькнет и угаснет вялая, вроде не своя мысль.
Захожу в один дом, в другой. Никого! Ни жителей, ни военных. И только в третьей избенке обнаружились люди: в ней расположилась поредевшая в беспрерывных боях рота автоматчиков.
В углу топится русская печь. Небольшой огонь на шестке лижет сковородку, на сковородке шипит мясо. От тепла и сытного духа у меня чуть не закружилась голова.
- Здравия желаем! - раздается приветствие.
С трудом отрываю взгляд от печки. Встречь мне поднимается одетый, как и все, в телогрейку и без знаков отличия незнакомый военный.
- Старшина Кононов, - представился он. С лица его не сходит неопределенная словно бы давным-давно застывшая улыбка. - А вы будете?..
- Новый командир.
- А-га… Есть!
Голос у старшины тоненький. Он продолжает улыбаться и как-то весь подергивается, словно хочет еще что-то добавить.
- Топите? - невольно тянусь взглядом опять к печке.
- Топим-жарим… Поешьте с нами, товарищ командир. А ну, подвиньтесь, - командует он, пробираясь к столу.
Только теперь я разглядел в левом углу стол. На столе лежит брошенный жильцами самодельный нож, щербатая стеклянная солонка, два автомата, масленка, каска, пачка патронов и кирзовая командирская сумка. Сумку тут же подхватил старшина. Пальцы у него чистые, пухлые.
- Прибирайте. Чейное?..
Кононов невысок, но плотен. Лицо красное, щеки похожи на печеные яблоки, густые волосы причесаны на косой пробор. Ему за тридцать.
- Сейчас, - поворачивает он ко мне голову. Потом тянется к окну, вынимает из-под фикуса кафельную плитку и кладет ее на стол. - Подставочка…
- Откуда мясо?
- Да тут, в общем, все законно… Вы пробуйте, а тогда скажем… Все уж наелись.
- Не все, - раздалось со стороны.
Оглядываюсь. Стоит моложавый автоматчик, голова забинтована, косится на старшину.
- Тебе не хватило? - недовольно спрашивает у него Кононов.
- Сержант Шишонок, - представляется тот, не удостоив старшину ответом.
- Брось, милок! Сам же отказался… - еще чей-то голос.
Я разглядываю новых своих бойцов. Они встали. Все без шинелей и маскхалатов, многие без ремней, по-домашнему. Человека четыре с повязками. Ранены, значит.
- Верно, отказался, - благодушно соглашается Шишонок, поправляя сползший на глаза бинт. - Старый бы командир…
В недоумении наблюдаю эту сцену. Но старшина уже режет хлеб, хлопочет у стола.
- Вы не слушайте, - убеждает он меня тонюсеньким голоском. - Вы попробуйте.
Сковорода на столе, из нее несет чесноком. Мясо румяное, аппетитное. Беру кусок на ложку, с жадностью ем.
- Хорошо.
- Плохо ли!.. Вы не брезгливый? - осведомился старшина.
- Нет…
Тогда он признался:
- Конина…
- Колбасу пробовал, а чтоб жареное…
- Убило меринка сегодня, товарищ командир, - уже официальным тоном докладывает Кононов, стоя позади меня. - Вот я и решил: не пропадать же ему.
Потом, позже, мы не раз ели конину. Ничего, терпимо, особенно если не старая лошадь да побольше в мясо чесноку, или перцу, или еще чего острого.
Рота готовится к бою. Автоматчики бреются, набивают диски, чистят оружие.
- Зачем смазываете керосином? - любопытствую.
- Автомат любит ласку и жидкую смазку, - отшучивается старшина.
- А все-таки?
- Замерзает масло: мороз! Задержки…
И я раньше слыхивал, что на таких лютых морозах автоматы, бывает, капризничают. Теперь же пришлось вникать в этот немаловажный, специфический вопрос. Смотрю, как ловко и сноровисто автоматчики щелкают пружинами - заводят диски. Протирают патроны и гранаты, коптят мушки.
Старшина вручает мне автомат.
- Вот вам, проверенный. Старого командира…
Начинаю набивать диски, ждать нечего.
- Пружину - насухо, товарищ командир, - советует мне Шишонок, - а то прихватит.
К вечеру домишко распирает от жары, оконные стекла плачут. У меня нестерпимо зудит отвыкшее от тепла, распарившееся тело. Я чешу лопатки о дверной косяк, на меня смотрит Васильев - он теперь командир взвода автоматчиков - и улыбается.
- Старшина, - говорит он. - Бельишко бы чистое выдал. Перед боем.
- Если есть… поищем… - тянет тоненьким голоском Кононов, посматривая на меня.
- Поищите, - подтверждаю я.
Белье нашлось, и вскоре автоматчики открыли в избе баню. В ход пошло все: деревянное корыто, ведра, чугуны и даже принесенная со двора колодезная бадейка.
Когда огонь притушили, многие полезли париться в печку. А уж оттуда выбирались перепачканные как черти. Потом, довольные, расхаживали голышом по избе, пересмеивались.
- Ни дать ни взять - грешники в аду, - определил Буянов, осторожно плескаясь у ведра.
- Э… от нас грехом и не пахнет… уж месяцев пять! - рассмеялся Шишонок, поигрывая мускулами широкой смугловатой груди.
- Оно и видно. Ржете, жеребцы…
- Ба-атя! Мы воины. А воинам завсегда путь в рай.
- Пути господни…
- Не скажи! Кому что написано. Кто в рай, а кто и к черту в гости… К примеру, старшина…
- Что тебе - старшина? - откликнулся Кононов, раскладывая на столе вечерние пайки хлеба.
- Так, вообще…
- Говори, говори, вьюнош!..
Шишонок не спеша вымыл лицо, встряхнул головой:
- Конятинку потребляешь?
- И что? Голод не свой брат.
- Тьфу! Мутит… - преувеличенно возмущается Шишонок. - Лучше уж лапу сосать.
Старшина перестал притопывать возле стола, иронически глянул на сержанта:
- Душа не принимает, значит?
- Ни в жизнь! Лошадь такое животное…
- Коне-е-ечно, коне-е-ечно. А если сказать - позавчера, не зная, что ты ел?
- Брось, старшина, не шути! Стошнит.
- То-то, вьюнош. Ежели б жареный петух тебя клюнул…
В разговор вмешался Васильев:
- Ладно вам… Вот дома, бывало, после баньки…
- Если жена позволит… - насмешливо перебивает его Шишонок.
- Ты женат ли?
Шишонок смотрит, как с Васильева стекает мыльная вода. Потом со смешком, явно поддразнивая, говорит:
- Зачем? И так…
- Кобель ты, господи прости! - в сердцах сплевывает долго молчавший Буянов.
- Один говорит - жеребец, другой кобель… Кто ж я?
- Да ить… шалопутный ты…
Всю избу заволокло дымом. В печке посменно жарятся мои чумазые подчиненные. Люди моются исступленно, с остервенением, до крови трут друг другу спины, отогреваются за все трудные дни. Я тоже моюсь, хотя залезть в печь не решаюсь.
Васильев плещется рядом, тело у него сухощавое, жилистое. Может, поэтому он и кажется на добрый десяток моложе своих лет, чуть не моим ровесником.
- Раз без семьи, значит, не жил ты еще, - спокойно продолжает он, посматривая на Шишонка. - Так, бегал туда-сюда…
- Он и сейчас бы… - вставляет старшина, сморщив свои печеные щеки. - Только спусти с цепи!..
Шишонок, проходя мимо меня к своей одежде, прикрылся руками. Присмирел.
Странно тут, на войне. Говорят о чем угодно, только не о том, что их ждет через час…
К утру полк ввели в бой. Автоматчиков по снежной целине послали в обход вражеского узла сопротивления.
Часа за два рота добралась до небольшого леска, обложенного со всех сторон сугробами. Обозы по бездорожью не пошли.
В лицо бьет ветер. Ноги с хрустом ломают тонкую корку, вязнут в рассыпчатом снегу. Сугробы не пускают нас в лес, но мы злые! Пробиваемся, пересекаем рощу напрямик. По каскам дзынкают обледенелые ветки.
За рощей - пропаханная в снегу полоса. Значит, какой-то батальон прошел здесь раньше нас. По разбитому снегу идти, кажется, еще труднее.
До меня долетают приглушенные, уносимые ветром обрывки слов:
- …и ветер, будь ты неладен!
- …наш ротный… покойный, бывалоча, впереди…
Я слышу, как меня сравнивают с недавно погибшим командиром роты автоматчиков, и невольно вырываюсь в голову колонны. Под валенком хрупает снежная корка, мне хочется выйти из строя, встать, пропустить роту, а потом стоять, стоять… Когда ж оно откроется - второе дыхание?
- Вкруговую обходим, значит…
Выстрелы остались где-то левее, там одна стрелковая рота продолжает лобовую атаку, чтобы немцы не догадались о нашем замысле. Путь прямой, но неудобный: мы бесконечно карабкаемся по косогорам, пересекаем овраги и рощи, перебираемся через какие-то безымянные, обрывистые ручьи. Нам некогда искать другой дороги. Да и найдешь ли? Снег кругом. Зимнее наступление…
За перевалом внезапно открылись постройки. Это деревня.
Высылаю разведку. Вскоре нам просигналили: рота пересекла огороды и оказалась на улице.
- Вот оно! Без выстрела! - радуются автоматчики.
Дома, сараи, баньки - все целехонько. По улице суетливо носятся подвязанные платками бабы, наперед строя забегают полураздетые ребятишки, во дворах тявкают осмелевшие собаки, пахнет дымком и горячим хлебом. Вскоре выяснилось, что здесь уже прошел наш стрелковый батальон. Тем лучше! Все идет по плану.