Все решила война. Беляев так и не ответил Лене. Он начал воевать со страстью, весь взвинченный и даже обрадованный тем, что может бить, сражаться и даже погибнуть. Первые поражения отрезвили его. Все оказалось гораздо сложнее. Надо было жить. Враг нагло вторгался, забирал город за городом, топтал землю, жег, расстреливал, вешал. Кто-то сострил: "Каунас - пока у нас". Но и Каунас пришлось оставить. Гитлеровцы подошли к Ленинграду, продвинулись на юге, взяли Киев, в августе захватили Днепропетровск...
Надо было не только жить, но и драться, драться с врагом, рвущимся к сердцу Родины. Вернулась прежняя собранность и твердость. Прошлое словно подернулось дымкой. Когда все это было? Да и было ли...
Танки подобрались к позициям почти неслышно. Впрочем, не слышал их, пожалуй, только командир бригады, целиком поглощенный своими думами. Он увидел их, когда они уже шли по полю неотвратимой лавиной, громадные, серые, грозные, таящие и огонь, и смерть.
Бойцы уже приготовились. То там, то тут слышались команды артиллеристов, отделенных, ротных.
Один, два, три, четыре... десять... пятнадцать...
Такой танковой атаки Беляев не видел даже на фронте. Тогда на участке полка, где погиб комиссар Жуков, действовало не более десятка танков противника. Здесь танкисты расщедрились и послали в "бой" свыше сорока машин. Это наука, настоящая школа, грамматика боя для необстрелянных бойцов, никогда не видевших настоящих танков. Беляев выпрямился во весь рост и с нескрываемой гордостью смотрел на бронированную технику. Да, черт возьми, он не сидел сложа руки в этом тылу! Кое-что успели вместе с Солонцовым, который уже куда-то исчез, как исчезли все бойцы и командиры, скрытые щелями.
Предрассветный сумрак рассеялся, восток окрасился утренним багрянцем, косые лучи солнца уже щупали облачка из-за лесного массива, черневшего вдалеке. По низине стелился белесый туман, а в тумане, словно утки на озере, плавали, то показываясь, то пропадая, дальние эшелоны танков "противника".
Гул нарастал. Вот уже совсем близко головной танк, уже можно различить звенья гусениц, подминающих траву, на которой еще блестели капельки росы.
- Товарищ комбриг, спасайтесь! - услышал Беляев голос из ближайшего окопа и, как бы очнувшись, прыгнул вниз. Первое, на что он обратил внимание, были усики, злополучные пшеничные усики. Собственно, не то чтобы он обратил на них внимание, а они сами как-то бросились ему в глаза. Аренский возбужденно доложил, пытаясь принять в неудобном окопе положение "смирно":
- Товарищ комбриг, маршевая рота готовится...
Но Беляев махнул рукой, проглотив улыбку, которая показалась ему сейчас совсем неуместной.
- Гранаты к бою! - лихо скомандовал Аренский, а Беляеву показалось, что он, этот неудачник-командир, хочет блеснуть перед ним, командиром бригады, своей боевой сноровкой.
Бойцы приготовили деревянные чурки и бутылки. Некоторые прильнули к прикладам противотанковых ружей, которые только начинали жить в частях и подразделениях. Рокот нарастал. Аренский, возбужденный и потный, отдавал какие-то приказания, которых никто не слышал, и, пожалуй, сам он тоже не слышал их. Беляев выглянул из щели. Прямо на него, приподняв свое металлическое брюхо, шел огромный танк.
- Приготовиться! - крикнул он, не отдавая себе отчета, зачем кричит, но, вероятно, сам заколдованный этой минутой. Лица бойцов были бледны. Вон и знаменитый сталевар, которого отрешил однажды от фронтового пути. "Почему здесь, почему не отбыл к своим печам?" - хотел спросить, но не успел. Беляев только запомнил его веселое, почти отчаянное лицо, в котором ужились на мгновение и улыбка, и ужас. Темное и скрежещущее небо обрушилось на щель, где ютились бойцы и командиры, удивительно беспомощные в этот миг. Посыпалась земля, оторвались комья ее от тщательно отделанного бруствера, что-то ударило Беляева в плечо, кто-то навалился, подмяв под себя. Казалось, не будет конца этому испытанию. Танк словно остановился над окопом и, лязгая гусеницами, подминал под себя землю, добираясь до людей, прижавшихся друг к дружке. Но вот он вздохнул, как бы разочаровавшись, и рванулся вперед, будто конь, застоявшийся и жаждущий скачки. В щели стало светло. Вслед танку полетели бутылки, раздался звон разбитого стекла. Беляев видел перед собой вспотевшие и счастливые лица бойцов: все уже позади.
Аренский неожиданно ловко вылез из окопа и, подхватив лежащие подле чурки, побежал вслед за танками. Беляев оглянулся, к окопам приближалась вторая волна танков.
- Назад! - крикнул командир бригады, но Аренский его не слышал. В исступлении он бросал гранату за гранатой вслед железным чудищам, уже уходившим вдаль, а из завесы тумана, словно на фотографической пленке, проступали силуэты новых машин, идущих в атаку.
- Назад! - снова крикнул Беляев. - Артист несчастный! - И, движимый какой-то необъяснимой силой, он вылетел из окопа, распружинив руки, которыми схватился за бруствер. Быстро догнав Аренского, он втащил его в окоп.
- С ума сошел! - И тут же снова на них обрушилась железная, скрежещущая лавина, дышащая бензиновым перегаром и горелым маслом.
- Как вы смеете? Жизнь надоела? Эх, вы... - Беляев не находил слов для того, чтобы выразить возмущение безрассудством Аренского. - Храбрость показывать надо на поле боя, под пулями, черт бы вас побрал. А здесь за такие доблести, кроме взыскания, ничего не получите. Почему под танки полезли?
- Виноват, товарищ полковник. - Аренский тяжело дышал, и на лице его блуждала виноватая улыбка. - Хотел показать бойцам... максимально приближенно к боевой обстановке...
Танки уже уходили, оставляя за собой синеватые шлейфы бензинового дыма. Из окопов вылезали возбужденные бойцы, отряхивали пыль, землю, засыпавшуюся за воротники, делились пережитым только что.
Беляеву стало жаль Аренского: на кончиках его усов висели капельки слез или пота, губы были бледны и подрагивали, а в голубых, совершенно детских, глазах играли сполохи страха.
Все уже вылезли из щелей. Где-то заиграла труба - отбой. Команда сержантов и командиров ("Становись") созывала бойцов в строй. Загремели котелки. Дымящиеся кухни маячили неподалеку.
- Давно играли? - спросил Беляев у Аренского. - По сцене, пожалуй, соскучились?
- Играл давно, товарищ полковник. "Собака на сене" - Теодоро, в "Женитьбе Белугина" - самого Белугина играл. Ничего, аплодировали... - Аренский не понял иронии в словах командира бригады. - Нынче вместо аплодисментов все неудачи да неудачи... - Аренский улыбнулся своей мягкой, виноватой улыбкой. - На фронт поеду, товарищ командир бригады. Прошу удовлетворить мою просьбу.
- А что, если вас снова в театр? - вдруг неожиданно спросил полковник и дружески похлопал по плечу Аренского. - Чтобы рампа, соффиты, аплодисменты... А все это - в сторону.
- Ни за что, - твердо ответил Аренский и действительно по-театральному стал во фронт, как становятся во фронт перед начальником только в театре, но никак не в жизни.
Глава восьмая
1
Полк совершал бросок.
Бежали батальоны, вытянувшись по дороге длинной гибкой лавиной, задыхаясь, топоча сотнями сапог, придерживая винтовки и лопатки, чтобы не колотились о бедра. Скакали лошади, волоча за собой "сорокапятки", повозки, дымящие кухни. Громыхали тяжелые орудия, рядом вприпрыжку бежали озабоченные артиллеристы. Ездовые натягивали поводья, подхлестывая лошадей.
Впереди батальона на конях - комбаты, а комиссары, тоже верхом, где-нибудь в хвосте колонны, со старшинами, подтягивали отстающих, ободряли поникших, пополняли санитарные двуколки теми, кто вовсе выдохся.
Третий день полк оторван от своей базы. Третий день идут ожесточенные "бои" на незнакомой местности: полки бригады наступают и обороняются, атакуют огневые точки "противника", отражают атаки самолетов и танков; артиллеристы поддерживают пехоту, взводы идут в штыковую атаку; минометчики организуют шквальный огонь. Белые клубы дымовой завесы стелются по осенним степным перекатам.
Третью ночь не спит и комбриг. Не спит штаб, не спит политотдел.
Молодой командир полка, хмурый Кочетков, со шрамом на щеке, неожиданно получил приказ: настигнуть "противника" - полк Гавохина - у северо-восточной окраины урочища Д (квадрат 74), атаковать, разбить, не дать соединиться с главными силами. Потому и такая скачка. Торопится полк.
Полковник Гавохин ведет свой полк потайными тропами. Он не спешит, бережет силы людей. И без того батальоны потрепаны в "боях". Началось все с танковой атаки. Кажется, даже сам командир бригады не ожидал такого эффекта. Все было как в настоящем бою, только без смерти и могил. Бойцы дрожали в щелях, отрытых добротно, по всем правилам, а командиры дрожали за своих бойцов, за их безопасность - чем черт не шутит. Среди бойцов нашлись и такие, чьи нервы не выдержали. Один за другим вылезали, перепуганные, из окопов и бежали, подставив зады танкам и смертоносным орудиям, укрытым броней.
Ребят спасали бывалые воины, бойцы-фронтовики: тащили в щели, ободряли, высмеивали, поддерживали шуткой боевой дух.
Когда лавина прошла, оставив за собой помятые и теперь уже не нужные никому окопы (их жалко было покидать в эти утренние часы, потому что накрепко сжились с ними за ночь бойцы), комбриг, сам еще не избавившийся от нервного возбуждения, собрал всех командиров на разбор. Учения удались, но теперь уже всем стало ясно, как необходимы в бригаде "свои" собственные танки для повседневного обучения.
Устали бойцы, тяжело без сна и командирам. Все ждут отбоя, но, пока не зазвучит добрая вестница сна - труба горниста, полки готовы к новым переходам и сражениям. Все как на войне...
Гавохин на коне, высокий и прямой. Пенсне его болтается на черном шнурке. Лошадь идет шагом. Полковник не оглядывается назад. Он верит людям, знает, что за ним идут.
Головные дозоры выдвинулись далеко вперед, боковые - напоминают широкие и надежные крылья, на которые как бы опирается тело полка. Они не подведут. Они упредят любое нападение, дадут знать о малейшей опасности. Гавохин разгадал маневр "противника". Кочетков, заменивший Мельника, хочет показать себя. Дельный парень, ничего не скажешь. Встречались уже в штабе бригады, на совещаниях и на конференциях, не раз и не два. Молчалив и сосредоточен, но по-военному подобран, краток и сух, как выстрел. Он понравился Гавохину с первого взгляда. Но сейчас он почти ненавидит Кочеткова. Он как бы слышит его жаркое дыхание у себя за спиной, стозевый храп всего полка, который, наверно, нынче в отчаянном броске торопится, выкладывает последние силы. И Гавохин окликает начальника разведки.
"Усилить дозоры, - приказывает он. - Усилить боевое охранение. Глядеть в сто глаз. Искать проселочных путей. Скрыться от "противника".
За ним погромыхивает артиллерия Семерникова. Полк тяжелых орудий внезапно расчленили. Несколько батарей придали "синим", несколько - "зеленым". Дивизион - в резерв.
В планшетах начальника штаба бригады полковника Чернявского и майора Солонцова - детально разработанный план действий частей бригады. Километровки и десятикилометровки, заранее проработанные и "поднятые" в тиши кабинета, уже дышат осенними запахами перелесков и оврагов, стали плацдармами ожесточенных сражений, непредусмотренных военных событий. Наступила решающая фаза учений. Скоро, вероятно, отбой. Третьи сутки не спят и штаб бригады, и штабы полков, и командиры, и бойцы. Подремлют на ходу, то ли на часовом привале - и снова в путь и в "бой", снова окопы во весь рост по всем правилам фортификации, снова разведчики уходят в ночь на поиск, снова бросок и форсированный марш.
Вместе с батальоном бежит и комиссар Собольков. Он задыхается, хотя на нем и нет солдатского снаряжения. С сердцем, вероятно, не все в порядке, частенько покалывает. Но у кого оно не покалывает?
Много лет назад в военкомате, когда пришли студенческой веселой толпой и сразу сникли под строгими взглядами военных врачей, старичок с золотистой эмблемой в петлице, сверкавшей из-под халата, задержал стетоскоп у его сердца. "Чем, голубчик, болели? Скарлатинку перенесли? Дифтерия? Ого-го... Сердечко не первый сорт. То-то и оно..."
И отстранил.
Соболькову было стыдно. Ребята в лагерях бегали, загорали, ползали, преодолевали штурмовые полосы. Он прогуливался по проспекту. Сидел в читальне. Подолгу лежал. Сердце не болело, иногда покалывало.
Позже случались перебои, когда гулко вдруг застучит сердце, а на лбу выступит пот от страха. И потом опять все забывалось.
Когда началась война, пошел в военкомат. Добровольцем. Спросили: "На что жалуетесь?" - "Ни на что. Здоров". Как-то удалось проскочить заградительные зоны, угрожавшие стетоскопами, фонендоскопами, рентгеновскими лучами, термометрами. Попал на курсы. Стал политработником. Просился на фронт, но чья-то рука - видно, тоже кто-нибудь из эскулапов - придержала его в тылу, в запасной бригаде, во втором эшелоне. "Ограниченно годный"...
Но он бежит, как и все, хотя ему и тяжко приходится. Несколько раз Щербак настигал его на своем мотоцикле.
- Послушай, Собольков. Будем ругаться.
- В чем дело, товарищ комиссар?
- Ты зачем изнуряешь себя? В скороходы записался? Это, знаешь, никому не нужная игра в демократию. Ты начальник пока, тебе положена лошадь. Понятно?
- Мне положено размяться.
- Разве засиделся?
- Я много лет просидел в кабинетах, а свежий воздух глотал изредка. Теперь есть возможность побегать. Давненько я что-то не бегал.
Щербак усмехнулся.
- Тебя не переспоришь.
- Вас тоже.
Странно, Щербак обращается к нему на "ты", а Собольков отвечает на "вы". Но ничего...
- Что в батальоне? Сколько отставших? Потертостей?
- Отставших нет. Потертости - разве что у комиссара.
Щербак пожимает плечами и мчится дальше. "Вот ведь какой, - думает он. - Настоящий интеллигент. Как можно было такого невзлюбить?"
Собольков думает: "Ни за что, ни за что не сяду в седло. Разве я из другого теста, чем бойцы батальона? Только что я комиссар, а они рядовые. Возраст? Но в ротах есть и постарше меня. А ведь никаких поблажек, никаких удобств и снисхождений не получают... Сердце? А у кого из них нет сердца? Место комиссара среди бойцов".
Раньше он этого не понимал. Вообще, он многого не понимал до войны. Казалось, что вся мудрость жизни заключена в книгах, скрыта за толстыми переплетами с золочеными корешками.
В его квартире было множество книг. Он был истинным книголюбом и все свободное время проводил за чтением. У него были и другие увлечения, прихваченные им из детства: он коллекционировал марки, коллекционировал старые деньги, был собирателем маленьких документов прошлого. Каждая старинная монета, которую удавалось ему приобрести, приносила радость победы: значит, не зря прожит день.
На войне он понял, что существует несколько иное, неожиданное продолжение столь боготворимой им мудрости. Рухнул под фашистскими бомбами его университет. Сгорели дом и библиотека. Марки и древние монеты потеряли смысл...
Хорошо намотанная портянка порою становилась важнее всех фолиантов "секретаря истории" Бальзака и судеб всех его героев - от Цезаря Биротто до Растиньяка. Котелок с кашей или с обжигающим, сильно приперченным борщом непостижимо оборачивался источником добра, так же как и простая алюминиевая ложка за голенищем сапога.
Ноги вспухали от непривычной ходьбы, появлялись потертости, потому что портянки было совсем не просто намотать так, как показывал ротный писарь.
Ни за что Собольков не сядет на коня, ничем не облегчит себе тягот. Он - как и все. Как отец, честный и неподкупный. Ах, отец! Как страстно ненавидел он тех, кто старался в общей борьбе "вскочить на коня" - положенного или неположенного, опередить время, общество, кто барствовал, чванился!
- Шагом марш... ма-арш... м-а-арш...
Полк уже не бежит, а идет.
Слышно, как в темноте сопят, кашляют, тяжело дышат, сморкаются.
- Товарищ комиссар, может, на орудию того... присядете? - Это подбежал парторг роты Руденко.
- Нет, ничего. Не надо.
- Вам же положено.
- Кто послал? Щербак?
- Так точно. Комиссар полка приказал.
Собольков улыбается. Ледок между ними давно растаял и перегородка рухнула.
- Товарищ комиссар, давайте хоть противогаз. Полегче вам будет.
- Кто это? Опять Руденко? Щербак приказал вам за мной следить?
- Так точно. Допомогать.
- Скажите Щербаку, что я не маленький...
- Кто вас заставляет бежать, товарищ старший политрук? - спрашивает Руденко, шагая рядом, еще не отдышавшись как следует.
- А вас? - вопросом на вопрос отвечает Собольков.
Руденко понимает, что хочет этим сказать комиссар батальона. Руденко тоже мог бы не бежать. Он давно уже должен был покинуть батальон и уйти на "гражданку", к сталеплавильным печам, - таков приказ командира бригады, согласованный с округом. Документы уже готовы, и на днях все-таки придется "отчалить", но жаль оставлять землянку, любовно отделанную своими руками, жаль расставаться с ребятами, с новым пополнением и кадровыми командирами, в том числе, конечно, и с Собольковым. Вот что заставляет его бежать.
Сдружились они с комиссаром после знакомства с новым командиром бригады и ночного "сабантуя". Собольков собрал тогда командиров, политруков и парторгов рот, рассказал о том, как возвратили роту с фронтового марша, хотя все уже прослышали об этом необычайном случае. Аренский опять стоял навытяжку перед собранием командиров и политработников, опять краснел и потел, слушая беспощадную речь Соболькова.
А Руденко смотрел на него и растерянного Аренского и думал, что вот ведь хоть один другого распекает, а все же если вдуматься, так будто их одна мать родила: и тот и другой не очень-то знатные вояки. Оба грамотные и оба честные, тут уж Руденко никого из них обидеть не даст. Если надо будет умереть за Родину - умрут оба и шага в сторону не ступят. Но в деле не всегда на высоте. Как же уйти сейчас? Надо помочь. Собольков парень честный, открытый, литературу знает неплохо. Но рабочей хватки у него маловато. Помочь надо, поработать. И артисту надо помочь. Слишком мягкий да задумчивый этот интеллигент. Надо помочь и Щербаку, комиссару полка. Плечо подставить и командиру бригады. Так его учили всю жизнь, что рабочий класс в ответе за все и за всех. И в этой войне тоже рабочий класс в ответе за свободу и независимость Родины.
Поэтому и медлил с отъездом сталевар Руденко. Он понимал, что военачальники отлично справятся и без него на этих полях. Но он тоже кое в чем разбирается. Во всяком случае, ротные дела были у него, как говорится, на ладони, и даже командир бригады не мог знать их так, как знает он, парторг, младший командир по званию.
В командира бригады Руденко уверовал с первой встречи, хотя и старался не попадаться ему на глаза: спросит ненароком, почему не отбыл согласно приказу на завод, почему до сих пор в армии? Давеча, как спрыгнул полковник в окоп, - оторопел сталевар. А ну как спросит: "Почему здесь? Почему не отбыл к своим печам?" Но умолчал комбриг, - наверно, танки помешали. А как же можно запросто взять и уехать? Ведь он уже полюбил своих командиров.
Полюбил! Вот еще странность какая. А ведь любовь к командиру, как нигде, живет в армии. И как на заводе ни ценишь, ни уважаешь своего мастера или начальника смены, но любить...