- Стой! Что за подразделение?
- Хозвзвод.
- Вали дальше.
- Петушков! Петушков! Давай запрягай! Петушков!
- Вот еще мне библиотека далась. Романы читать будешь?
- Первая рота, становись!
- Да заправься ты, баба рязанская...
- Равняйсь!
Полк жил уже полупоходной ночной жизнью.
Выйдя на плац, где строились в темноте подразделения, полковник сразу нашел артиллеристов. Он относился к артиллерии с той особой симпатией пехотинца, какая бывает лишь у тех, кто хоть раз испытал спасительное вмешательство пушек и гаубиц.
Командир батареи лейтенант Воронков, успевший побывать на двух фронтах и рвавшийся на третий, заметив приближающегося комбрига, выступил вперед и доложил о готовности батареи.
- Сколько боекомплектов взяли? - спросил Беляев.
- Боеприпасов не брали, товарищ полковник. Вообще не берем боеприпасов, - бойко и даже весело ответил Воронков.
- Это кто же вам приказал снарядов не брать?
- Такого приказания не было. Ну и обратно не было, чтобы брать...
- К чему же вы берете орудия?
- Матчасть, товарищ полковник.
- А матобеспечение? Не надеетесь ли вы на искусство Борского?
Воронков, не понявший намека на виртуозную брань начальника штаба, доверительным тоном сказал, понизив голос:
- Стрелять-то не придется... Тревога учебная.
- Тревога-то учебная, да время боевое, военное. Нужно, стало быть, боеприпасы брать полностью.
- Есть, брать полностью! - Воронков вытянулся. - Только... товарищ полковник, разрешите доложить... Осталось все мое хозяйство под Клетской, а меня сюда... Разрешите отбыть на фронт к своим...
Полковник разглядел молодое смуглое лицо с задорным усом, плутоватые глаза, лихо, набекрень надетую пилотку.
- На фронт, стало быть, хотите? - переспросил Беляев.
- Так что сил нет, верите? Тут я не артиллерист, а коновод, ей-богу.
- Вижу, что коновод. Поэтому и выезжаете без снарядов но тревоге. Фамилия?
- Лейтенант Воронков, товарищ полковник! - И вслед уходящему комбригу добавил сокрушенно: - Ну и влип! Знал же, знал досконально всю эту грамоту, а влип, как дошкольник!
- Разве ж можно прямой наводкой, товарищ лейтенант? - сочувственно смеялись артиллеристы. - Это дело надо бы с закрытых позиций щупать.
А полковник стоял уже возле оркестра, поблескивавшего в полутьме серебром труб.
- Прибыли из города Фрунзе в распоряжение шестнадцатой гвардейской дивизии, - докладывал капельмейстер. - Опоздали на три дня, дивизия уехала на фронт. Нас забрали сюда с пересыльного. Хотим на фронт.
- Э, да здесь, вижу, от артиллериста до трубача все на фронт собрались. А меня с кем оставите? Негоже, негоже так...
Суета и выкрики не утихали. Голоса командиров терялись в общей сумятице.
Беляев не спеша обходил ряды. Роту Аренского он опознал в темноте безошибочно. Разглядел он и куйбышевских мотористов, и артиста узбекской оперы, и самого Аренского с опущенными усиками. Рота стояла недвижная и, как показалось полковнику, готовая выполнить любое приказание. Эти люди поняли его в часы нелегких занятий.
- Здравствуйте, товарищи бойцы!
- Здрась! - раздался дружный ответ.
- Рота, смирно! - запоздало скомандовал Аренский.
- Вольно, вольно, - поспешно сказал командир бригады и махнул рукой. - Как дела, друзья? Не обижаетесь?
Рота молчала.
- Не обижаетесь за то, что не доверил вам фронтового оружия, за то, что помучил на плацу?
- Понимаем, товарищ полковник, - послышался голос, и вся рота нестройно и одобрительно зашумела.
Опять знакомое ощущение слитности с бойцами охватило Беляева. Он почувствовал в этой роте сознание собственной силы и веру в своего командира - качества, отличающие крепко сколоченную воинскую часть.
- Что же это с вами случилось давеча, командир роты?
- Виноват, товарищ полковник.
- Вы ли виноваты, вот в чем вопрос? Начальник штаба здесь довольно-таки легкомысленно комплектовал...
- Никак нет. Я один виноват. Перед народом, перед Отечеством...
- И перед богом еще, видимо, - иронически добавил Беляев.
Вокруг негромко засмеялись.
- В бога не верую! - истово сказал Аренский и поймал себя на непроизвольном желании перекреститься. - Только виноват я... учил плохо. Мне не стыдно говорить об этом... Искуплю вину, поверьте...
- Вы актер? - спросил Беляев.
- Так точно, товарищ полковник. И режиссер.
Беляев подозвал к себе командира роты и спросил вполголоса, почти интимно:
- Не Романа ли Аренского, народного артиста, сын? Невозвращенца.
- Откуда знаете, товарищ полковник? - глухо проговорил Аренский, чувствуя, как почва уходит из-под ног. - Теперь-то вы понимаете, как виноват?! И за себя виноват, и за отца... бежавшего...
Он смотрел вслед полковнику, нисколько, казалось, не тронутому происшедшим разговором, и глаза его моргали и слезились.
Неподалеку деловито хлопотал начальник штаба бригады Чернявский. Его лающий голос раздавался в ночи:
- Знаю, не любите начальника штаба. Ну и не любите, черт с вами. А требовать буду. Тридцать лет требую. Гражданские повадки - долой. Думаете, старик, недосмотрит? Досмотрит! Дай-ка винтовку.
Мешковатый полковник, выхватив винтовку у одного из бойцов, стоявших в строю, вскинул ее легко, словно играючи. Он преобразился. Винтовка в его могучих руках летала, как тростинка, со свистом вспарывая воздух, движения, заученные много лег назад, были четки и полны тяжеловесной грации. "На плечо!", "К ноге!", "Штыком коли, прикладом бей!", "От кавалерии закройсь!" - команды следовали одна за другой.
Чернявский был до того увлечен, что не заметил командира бригады.
- Здорово! Молодец полковник! Как юноша действуете! - воскликнул Беляев. - Давно не видел такого искусства.
- Вспомнил старину, товарищ командир бригады. Правда, немного не вовремя, но удержаться не смог.
- А ведь не штабное, а строевое это дело. Молодец!
- Любить винтовку должны все, - серьезно сказал старый полковник, а молодому захотелось пожать ему руку.
- Честно говоря, показались вы мне заштатным кабинетчиком, - проговорил Беляев негромко.
- Благодарю за откровенность.
- Обиделись?
- Никак нет. В армии это не принято.
- Предпочитаю прямой разговор, в лоб.
- Иногда атакующий в лоб побеждает. - Чернявский стоял перед командиром бригады той удивительной стойкой, какую можно увидеть только у кадровых командиров, любящих строй и армию. Казалось, что эта стойка дает ему право так свободно и непринужденно разговаривать с вышестоящим.
- Вы, видимо, не сторонник фронтальных ударов, - заметил Беляев.
- Даже немцы не очень исповедуют Мольтке.
- А что Солонцов, дельный человек?
Полковника Чернявского, видимо, не смутил этот неожиданный вопрос.
- Отличный штабист, товарищ командир бригады.
В это время Мельник громко доложил:
- Товарищ полковник! Полк готов к выполнению боевой задачи!
Беляев ответил коротко:
- Отбой, товарищ майор.
Горнист сыграл "Отбой" и вслед за тем "Сбор командиров". Батальоны зашагали под оркестр на ночлег, а комбаты и комиссары, ротные и взводные поспешили на зов трубы.
3
Разбор был строгим. Беляев приказал зажечь на опушке костер. Языки пламени уходили к небу, играя на деревьях фантастическими бликами. Потрескивали сучья, и искры фейерверком взлетали, купаясь в дыму.
Мельник слушал командира бригады с чувством глубокой отрешенности. Казалось, что в этом костре, видимо не без умысла зажженном, сгорают нити, связывавшие обоих в прошлом. Миновали нахлынувшие было обида и горечь. Пришло холодное спокойствие и любопытство.
Беляев ничего не упустил. Почти безошибочно, как днем, прочитал он весь сбивчивый, запутанный шифр ночной тревоги.
- От самого Перемышля с боями иду, - слышал майор слова Беляева. - Белоруссия вся... Украина... Трижды дивизия полком становилась - штыков по двести оставалось, это еще хорошо. Пополнялись, стало быть, на ходу - и снова в бой. Опять откатывались. Иной раз такая чертовщина в голову лезет. Однажды, помню, на реке Рось, под местечком Стеблево, прижали нас к реке немецкие танки, задушили дивизию, а дивизия была цвет, красота. Я, командир полка, вплавь ушел. Вылез на другом берегу, оглядел черное наше поле и подумал о пистолете, о короткой секунде... Но безоружный был, к счастью.
Это была исповедь. Мельник подумал: "Чужой. Совсем чужой. И речь не прежняя. И взгляд..."
- Конечно, слабость это, товарищи, - продолжал Беляев. - Пустить себе пулю в лоб никакая не доблесть. Наоборот, не достойный коммуниста выход из трудного положения. Но именно тогда я вспомнил о вас, о глубоких тылах, об Урале и Сибири. "Э, нет, парень, шалишь, - подумал, - еще повоюем. Рановато в тираж собрался": И все на фронте - да фронтовики это знают - смотрят на вас, дышат на вас, надеются. Спрашивают свежих маршевиков: "А много еще вас? Как там, в тылу, мужиков хватает? Есть кому винтовку держать? Хорошо ли обучают?" Знали: наступит час - все придет в движение и тыл наш такие резервы двинет, что врагу капут. И воевать фронту легче от сознания всего этого. А тут, в степи, сами знаете, заковыка вышла. Оплошали. С маршевой ротой история всем известна. Я вам признаюсь: выговор от командующего получил за самоуправство. Точно так. Но с непорядком не примирюсь, неиспеченных огольцов на фронт посылать не будем.
Костер пылал, и причудливые тени плясали по лицам людей, по траве, принявшей неестественно красноватый оттенок. Казалось, собрались командиры где-то в прифронтовой полосе, зажгли огонь, бросив вызов врагу, нарушив законы светомаскировки. И может быть, от необычности обстановки, от того, что никогда еще здесь ночью не жгли костры, Мельнику показалось чужим и холодным все здесь, словно не он собирал этот полк по винтику, по шлеечке.
- Беда в том, товарищи, что по старинке порой живем. Кое-кто заучил азбуку: дворик чистенький, паутинки нет, там надраено, тут покрашено, флажочек, картинка, - значит, порядок. А невдомек некоторым, что флажочек, может, и есть, а знамен, знамен-то и нет! - повысил голос Беляев, а Мельник услышал гулкое биение собственного сердца.
- Большая и дружная, вижу, здесь собралась семья! - продолжал Беляев. - Однако помните: без суровой требовательности нет и не бывает в нашем деле успеха. Страшный вред солдатскому делу - семейственность, беспринципность. Я тебя прощу, ты - меня, круговая порука вместо чувства локтя. Суворов говорил: служба и дружба - две параллельные линии, никогда не сходятся. Что касается меня, то я со старого друга вдвое жестче спрошу. И, чур, не обижаться.
- Не забудьте после разбора пригласить в столовую, - шепчет Маслов, наклонившись к майору. - Я распорядился, все приготовлено.
Но Мельник не слышит.
Стойкая горечь вновь поселяется в сердце. "Выходит, чужие, чужие... Не справился, провалил. Перед кем? Перед учеником, выходит..."
Постепенно, то успокаиваясь, то снова отдаваясь чувству обиды, размышляя то лихорадочно, то холодно, невольно вспоминая всю свою жизнь от рядового до командира полка, жизнь, более согласованную с предусмотрительным уставом внутренней службы, нежели с неписанными законами ночных тревог и боев, Мельник вдруг понял закономерность всего, что происходит здесь.
Еще пылали, треща, сосновые сучья, еще звучал голос поверяющего, а решение уже пришло само собой, непоколебимое и пронзительное, как четырехгранный штык часового.
Глава третья
1
Кто не знает российских бань "по-черному", полутемных и сырых, царства пота и стойкого огня, который сказочно запрятан в раскаленных каменьях топки! Здесь шипит и как бы негодует вода, мигом превращаясь в пар, здесь устает от жаркой и утомительной работы веник, здесь изнемогает тело и веселится душа человека, дорвавшегося наконец до благодатного котла с кипятком и бочки с холодной водой. Такая баня гнездилась и неподалеку от штаба, то ли сработанная умелым русским плотником, получавшим до войны колхозные трудодни, то ли оставленная в наследство потомкам еще от батальонов военных поселенцев, вышедших на эти неприютные пустынные берега в далекие дни декабристов.
Как бы то ни было, а командир бригады, окатившись первой шайкой воды, услышал за дверью знакомый, приказной голос Агафонова, - адъютант тенью следовал за комбригом и ныне, вопреки его воле, охранял одиночество моющегося начальника.
- Саша, впусти! Слышишь? Не будь цербером! - крикнул Беляев, приоткрыв дверь, и через минуту в баню вошел окутанный седым туманом, неуловимый начальник строевой части майор Солонцов.
- Ага, попался! - весело сказал Беляев. - Давай заходи. Смелее.
- Я, товарищ полковник, не знал... - начал было Солонцов, но Беляев перебил его:
- Не полковник я нынче, а голый человек. Ясно? Бери шайку. Мыло есть? Мочалка? Друг другу хоть спины продраим.
Солонцов сверкнул своими металлическими зубами и взялся за шайку.
- По-черному умеешь мыться? - спросил Беляев, намыленный так, что его трудно было узнать.
- Так точно, товарищ полковник.
- Смир-рно! Отставить! - Беляев залился смехом. - Ну и службист. Прошу тебя, забудь о том, что я полковник и командую бригадой. Ты какой губернии?
- Вологодской, - ответил майор, начиная мыться, а Беляев только сейчас уловил в речи подчиненного окающий, именно вологодский, говорок.
- А я Симбирской, Ульяновской, то бишь... Почти земляки, в общем. Давай три основательно. Песок здесь, я вижу, злой, въедливый. Надо баню строить настоящую.
Солонцов мылся заправски. Он выразительно покрякивал, вероятно, точно так же, как покрякивали его пращуры, бородами подметая банные полки, дымящиеся в крутом пару. Он, видимо, получал истинное удовольствие, когда Беляев растирал мочалкой его мускулистое, хоть и немолодое тело. И Беляев подумал, уже окатываясь прохладной водой, что роль начальника как раз и заключается в том, чтобы ускорять живительный бег крови, игру мускулатуры, будить в людях инициативу.
В предбаннике, когда остывали после адской парной, Солонцов рассказал историю своих не очень удачных протезов из "нержавейки".
Защитники Севастополя полюбили зубного врача Лидию Петровну - ее протезная мастерская помещалась в береговой штольне. Все они, ее пациенты, тайно верили в свою долговечность: искусственные зубы вставляются не на один день. Но под Севастополем шли ожесточенные бои. И сам Солонцов чудом ушел на баркасе в открытое море. А Лидия Петровна, говорят, погибла под бомбами...
- Может быть, вам в город надо, к специалистам? Не стесняйтесь. Вижу, как мучаетесь с протезами, - сказал Беляев, преисполнившись уважения к скромному человеку, перенесшему севастопольскую драму.
- Полагаю, привыкну, товарищ полковник. Она предупреждала, между прочим... Вы разрешите идти? Я уже готов.
- Пойдем вместе.
По дороге Солонцов осторожно поделился с Беляевым своими планами боевой подготовки войск. Он предложил бы организовать наступление пехоты за огневым валом. Это очень эффектное зрелище, да и не только зрелище, а серьезная тренировка войск в условиях, приближенных к фронтовым.
- Вы артиллерист? - спросил Беляев.
- Никак нет. Общевойсковик.
- Академик?
- Что вы... - майор искренне застеснялся. - В прошлом я учитель. Учитель географии, потом инструктор райкома, третий секретарь.
- Откуда же вы знаете... этот огневой вал... и прочее? - в голосе Беляева просквозила едва скрываемая, почти мальчишеская досада, что не он вот первый вспомнил об этой отличной форме тренировки войск. - Вам приходилось организовывать подобные учения?
- Никак нет, товарищ полковник. Просто был на фронте. Применяюсь. Полагаю, что при наличии артиллерийского полка в бригаде особых трудностей не представится.
- Применяетесь? Это хорошо. - Беляев уже увлекся предложением Солонцова. - А полигоны устроят нас? Есть настоящие артиллерийские полигоны? Отлично. Значит, вы уже вопрос подработали, как говорится?
- Я выносил этот план еще при прежнем командире бригады, при генерале. Он и слушать не хотел. - Солонцов грустно развел руками. - Он заявил, что не желает отвечать за возможные жертвы. Я писал туда, повыше... Но, знаете, не всегда достучишься. Кое-кто склонен был воспринимать эту идею как химеру! Или досужую выдумку. Так вот и готовили войска по старинке. Да, да, по старинке, точно так же, как в первую империалистическую... "Прикладом бей, штыком коли..."
Беляев вспомнил полковника Чернявского в ночь тревоги.
- Винтовкой тоже надо владеть в совершенстве, - сказал он. - Вы знаете, как Чернявский выполняет ружейные приемы?
- Я знаю также, как он руководит штабом соединения, разрабатывает документацию, лично "поднимает карты", читает Шекспира в подлиннике...
Они, Беляев и Солонцов, еще долго толковали после жаркой бани. И оба расстались с тем чувством, когда вдруг каждому становится понятно: как все же хорошо сложилось в жизни, что скрестились их пути.
2
Командир артиллерийского полка, гигант с наголо бритой головой, выслушал командира бригады стоя, несмотря на приглашение садиться.
- Вы хотите, чтобы я стрелял через голову маршевых рот с полной гарантией безопасности? - переспросил он, когда Беляев кончил.
- Да, это необходимо.
- Но это невозможно в наших условиях, товарищ полковник.
Беляев заметил под носом Семерникова капельки пота.
- Трусите?
- Откровенно скажу - да, трушу.
- Да вы садитесь.
- Нет уж, постою. Разрешите стоять.
- Стойте, ладно. - Его начал раздражать этот трусливый великан. - Какая разница: стоите вы или сидите? Факт тот, что трусите. - Хотелось сказать что-либо смертельно обидное по адресу бравого на вид полковника. - А я хочу обучать войска так, как этого требует фронт. Слышите? И найду в вашем полку батарейца, который не посмеет так откровенно, так постыдно признаться в трусости. Прикажу - и откроет огонь.
- Может быть, батареец и возьмет, товарищ полковник, грех на душу, а я, если разрешите...
- Какие же вы, с позволения сказать, артиллеристы, если не можете обеспечить элементарной точности на полигоне с предварительной пристрелкой; занимайтесь хоть две недели, хоть месяц наводкой, если пожелаете...
- Дело не в предварительной пристрелке, товарищ полковник...
- Дело в том, что засиделись, благодушествуете здесь... - Беляев уже почти с ненавистью смотрел на лоснящееся от пота округлое лицо Семерникова. - Нельзя оставаться тыловым обывателем, владея такими мощными средствами уничтожения, как артиллерия. Вам доверили материальную часть не для того, чтобы вы ее ежедневно протирали тряпочкой. Из пушек надо стрелять, черт возьми...
- Мы стреляем, товарищ полковник. Но только не по своим. - Семерников говорил густым басом, и в повадке его сквозила уверенность бывалого и даже бесстрашного человека.
- Да почему же обязательно по своим? - вскричал Беляев, не выдержав. - Вы, бог войны, выскажитесь наконец определенней. Или в самом деле струсили? Тогда, честное слово, нам с вами в одной бригаде делать нечего.