III
На чердаке Семен долго шуршал мятой соломой. Мн лег на куртку, но солома то под боком, то в ногах колола тело. Он морщился, отыскивал и отбрасывал соломинки, закрывал глаза, но уснуть не мог.
По ночам в лагере у него хватало времени перебирать уцелевшие в памяти события двадцатишестилетней жизни. Когда в вонючей темноте четвертого блока к нему являлись светлые воспоминания о студенческой жизни в Одессе, о ринге, где он добился первых успехов, о друзьях, о Галине, хотелось кричать, выть, биться головой о нары. И он упорно заставлял себя думать только о войне…
Батуми. Эшелон горнострелкового полка. Новороссийск. Четыре дня до нового года. И вдруг приказ, зимнее обмундирование, боезапас. Порт. Боевые корабли. Черные шинели морской пехоты. Холодный пронизывающий ветер на палубе минного тральщика. Куда их везут?
Ночью эскадра вошла в Феодосийскую бухту и внезапно обрушила всю мощь своей артиллерии на гитлеровские форты. Фантастически яркие, как гигантские люстры, осветительные ракеты повисли на парашютах над бухтой, со всех кораблей летели разноцветные трассирующие снаряды.
Семен дрожал от возбуждения и желания прыгнуть в шлюпку, добраться до берега и ринуться в бой на темной набережной, откуда летели на корабли ответные снаряды. Он не испытывал страха. Ожесточенный ночной бой казался ему почему-то захватывающей игрой. Даже разбитая в воде близ тральщика шлюпка, тонущие люди, удар снаряда в башню крейсера, крики раненых не испугали его.
Ему не терпелось увидеть гитлеровцев. Пробегая по набережной к двухэтажному дому, где шла яростная перестрелка, он увидел первого живого врага.
Немец стоял с поднятыми руками и выглядел очень высоким и худым, но лицо у него было молодое, сытое, только до крайности напуганное и оттого бледное. Из-под серо-зеленой шинели виднелось белье, видимо, выскочил в панике и сразу нарвался на наших. Оружия при нем не было, возле ног лежал большой солдатский ранец. Федя Земсков на бегу подхватил ранец, крикнув беззлобно немцу: "Что, фриц, попался! Теперь и мы с трофеями!"
До вечера Семен со своими необстрелянными товарищами много бегал, бестолково стрелял куда-то. Потерь в их роте не было, и его не покидало веселое оживление. Они с удовольствием отведали шпик, эрзац-конфеты и шоколад из немецкого ранца, и Федя кратко выразил общее мнение: "А жратва у фрицев добрая!"
Тем же днем случилось событие, которое до сих пор жалило сердце Семена. Было необычно для декабря тепло. Красноармейцы побросали стеганые телогрейки и шинели и в одних гимнастерках бежали по мощенной булыжником улице. Желто-белые из камня-ракушечника домики карабкались друг за дружкой по склону, словно спеша полюбоваться с гребня горы иссиня-серым шелком моря.
Из переулка вышла группа людей в грязных серых шинелях под конвоем моряка с трофейным автоматом. Это были наши пленные, освобожденные где-то в городе.
В книгах и в кино наши бойцы никогда не сдавались в плен. А эти выглядели такими жалкими, что, поровнявшись с одним из них, Семен презрительно сплюнул: "Шкура трусливая! В плену спасался!".
Небритое темное лицо пленного странно сморщилось, он сбился с ноги, ожег Семена горящими глазами, но сдержался, опустил голову, торопливо догнал своих.
Федор сурово сказал: "Зря ты его! Думаешь, сам он хотел?!"
Переспали они в бетонных ямах в порту. Ночью их засыпало снегом. Семен продрог в шинели и был рад, когда роте приказали очистить западную часть города от автоматчиков. Они с Федей бодро двинулись по улице, параллельной набережной, дошли до перекрестка. Семен замешкался на секунду, и Федя, опередив его, шагнул на мостовую. Хрустнул выстрел, и Федя, будто споткнувшись, упал ничком, подвернув под себя руки. Карабин его с лязгом стукнулся о булыжники, каска откатилась, обнажив русую голову.
Еще не понимая, в чем дело, Семен бросился к товарищу. Тонкий свист пули хлестнул его по ушам, холодок ужаса пробежал по спине. Семен метнулся на тротуар, укрылся за стеной углового дома. Еще две пули просвистели мимо. Семен ошалело смотрел на мертвого друга. Федя был строгим парнем, его придирки раздражали, но, погорячившись, Семен почти всегда признавал правоту товарища. И вот Феди нет. Горечь утраты сжимала сердце. "А ведь я шел первым!" - неожиданно подумал он, и его зазнобило: там, на мостовой, в лужице крови мог лежать и он, Семен.
Игра кончилась, смерть гуляла вокруг.
Потом он почувствовал, что рука его сжимает карабин. И тогда дикая ярость овладела Семеном. Четыре долгих часа, перелезая через заборы, перебегая по крышам, то ползком, то на четвереньках, добирался он до того чердака, откуда немецкий автоматчик держал под обстрелом улицу. Распластавшись, как кошка, крадущаяся по карнизу к воробью, Семен подполз к слуховому окну. Сбоку расстрелял в зловещую дыру всю обойму, потом перезарядил карабин, вскочил на ноги и в упор выпустил еще обойму. Весь дрожа, отер лоб, долго стоял на крыше. Федю он на закорках притащил в порт.
Потом было много боев, но никогда больше Семен не боялся, не испытывал отвратительного утробного страха. Он слепо верил в свою счастливую звезду и гордился бесстрашием. Говорили, что заполнили на него наградной лист. Но не довелось Семену надеть на грудь знак воинской доблести, затерялись следы его в госпитале да в запасном полку. И не искал Семен ничего, впереди много боев лежало, воюй, сержант, награды будут…
А потом злополучный осенний день, когда, отступая, он упал без сознания, раненный в голову и в плечо, на какой-то улице безвестного хутора…
Он так и не узнал, чему обязан был спасением: то ли редкому милосердию нашедших его немцев, то ли помощи товарищей по несчастью. Но, придя в сознание, он не обрадовался жизни, услышав отрывистую немецкую речь. Бывало, чтобы продлить свидания с Галиной, он заранее выучивал новые немецкие фразы, потому что забавно говорить о любви на чужом языке. А тут он содрогнулся от этих квакающих звуков и с болезненной ясностью вспомнил белую улицу Феодосии и горящий взгляд пленного, которого он так безжалостно оскорбил. "Вот оно как бывает!" - с отчаянием подумал он, понимая, что и ему смогут то же сказать и что никогда не избыть ему унизительного чувства вины перед человеком, который, как он теперь, попал в самую страшную беду - в плен…
IV
Засыпая, Семен будто провалился в бездонный колодец. Вынырнув, он сделал вздох - другой. Но не стоячая прозеленевшая вода была вокруг, а изумрудный простор, и от прохладно-ласкового объятия моря перестали зудеть ноги, грудь вбирала вольный морской дух, и новой силой наливалось тело.
Он головой пробивает накатившую солнечно-зеленую стену воды. Волна тащит его назад, на берег, а он не сдается, рвется вперед, встречая еще больший, шипящий пеной вал. Семен счастливо смеется. Ура, Галинка! Это ж открытие! Борьба с волной - превосходная тренировка…
Только почему у той волны эсэсовский шеврон на рукаве? Чьи это глаза на гребне набегающей волны? Они все ближе, ближе. Семен отступает, падает навзничь на камни, длинное лицо коменданта Вальтера склоняется над ним. "Вы меня оставлять, мой учитель? - комендант старательно выговаривает русские слова, его овчарка скалит клыки рядом. - Это нехорошо, очень даже, зеер шлехт… Альма вас любит, она находила. Вы обязан выучить меня русский язык. Я сохранить вам жизнь, абер… Ваш спина должен помнить мой урок. Я тоже учитель, о, да, гутес лерер…"
Комендант удаляется, похлопывая тростью по изжелта-черной спине Альмы. Пронизывает боль в лопатках… Но отчего вдруг стало так душно? Парит, наверно, к дождю… Его охватывает злобная радость. Дождь! Ему нужен дождь! Дождь - это сильнее Альмы. Надо ждать дождя… Вон уже тучи, вон молния, вот загремело…
Семен поднял набрякшие веки, когда второй выстрел раскатился где-то в центре села. Он провел рукой по лицу, отгоняя мух и стирая с липким потом остатки сна. Нагибая голову, прошел в угол. Сквозь щель в старой камышовой крыше улица просматривалась до заворота.
На одном порядке почти все дома уцелели, на другом - словно гигантский вихрь сорвал соломенные брыли с грязно-белых саманушек. Подорожники и молочаи сбочь проезжей части улицы пропылились. Могучая верба устало склонилась к обвалившемуся срубу колодца. А дальше - пробитый снарядом голубой купол церкви посреди грубой пестрядины соломенных, камышовых, тесовых крыш. И нигде ни души, точно никого не радует погожий денек.
Сон в пыльной духоте чердака не освежил Семена. К горлу снова подступала тошнота, хотелось есть. Он оглянулся и заметил возле люка глиняную миску. Борщ был постный и уже простыл, но в нем плавал кусок свинины из немецких консервов. Сидя на куче старой макухи и доедая обед, Семен услышал, как Маруся ввела в хату плачущую девочку.
- Мы с Клавкой иглались, - шепелявила она сквозь слезы. - А немец - паф-паф-паф. Клавка залевела и домой. И я домой побежала…
Маруся загремела ухватом, собираясь кормить девочку. Семен облизал опять пересохшие губы, подумав, что съел бы еще с полчугуна борща. В дверь сильно забарабанили, и в хату влетел Васька.
- Ты где ж это, бродяга, хвост завил с утра? Я тебе дам…
- Мамка! - всхлипнул Васька. - Мамка, дядю Гаврика схватили!
Семен распластался в пыли, припал к щели. Некоторое время внизу стояла нехорошая тишина. Тяжко скрипнула табуретка.
- Ты что мелешь, сынок? - чужим, сдавленным голосом спросила Маруся.
- Правда, мамка, я сам видел, - захлебывался мальчик. - Душегубка с Князевки до комендатуры подъехала. Мы с пацанами у пожарки заховались. Открывают сзади дверцу, выходит один, руки за спиной завязаны. Полицаев двое стояло. А он с лестницы ступил, одного полицая ногой как вдарит вот сюда! Потом другого - и тикать. Полицай раз выстрелил, другой - и свалил его. Насмерть убил. Второго выводят, а то ж дядя Гаврик! Мамка, он весь побитый, лицо в крови. А Гнедюк-полицай говорит: "Зараз созовем все село, пускай опознают, кто он есть. От тогда мы ему пропишем". Ну, я и побежал… Мамка, дядю Гаврика не повесят, как того партизана?
Маруся не вскрикнула, не заплакала, только сказала:
- Ох, вот она, беда неминучая!
Она уложила девочку на печь и долго шепталась с сыном. Семен не разобрал, о чем.
- Понял, сынок? - открывая дверь, спросила Маруся. - Гляди ж, никому не попадайся, иначе смерть и тебе, и нам с Лидочкой. А, ежели кто пристанет, то разжуй бумажку и глотай. В ней тайна большая…
Семен представил себе положение Гаврика, и у него вчуже заныла спина. "Хана теперь Гаврюшке, - сказал он себе. - Повесят гады, как пить дать, повесят!" Он отогнал непрошенную мысль, что хорошо бы выручить парня.
Чья-то палка застучала в окно.
- Эй, хто там в хате? Зараз на площу! Чуете?
- Чую, дядько, чую! Зараз иду! - крикнула Маруся.
- Лидочка, умница, полежи тут, пока мамка придет. Ой, правду Васька сказал. Господи, что ж будет? Неужто признают его?
Семен похолодел. Если Гаврика опознают, тогда и Марусе конец. И в хату сразу ж нагрянут! Он надел куртку, подпоясался, сунул за ремень плоский немецкий штык и с парабеллумом в руке долго глядел на дорогу, раздумывая: пробиваться, если придут, через крышу или спускаться в хату и там отстреливаться.
Время будто застыло. Солнце садилось, но было еще светло. С юга наносило сизую, с алым от зари подбоем тучу. Сильный ветер трепал подорожники, песчаные вихорьки метались по улице. "Влипну я теперь, - подумал Семен, не зная, что предпринять. - Хоть бы стемнело скорее, а сейчас куда ж соваться!"
Голосок девочки слабо звенел на печи. Семен вернулся к люку, глянул в щель. Девочка вертела ручкой самодельной мельницы-крупорушки и разговаривала с куклой, сделанной из щетки для побелки:
- А ты стой, Нинка, а то побью! Смотли, пока я молоть буду…
Звякнула щеколда. Задыхаясь от быстрой ходьбы, Маруся накинула крючок.
- Боже ж мой! Боже ж мой, какие люди! Ведь знают его, многие ж видели. И никто ж ни слова!
Девочка с радостным визгом бросилась к ней, но Семен уже не прислушивался. Он прислонился к борову печи и закрыл глаза. Кажется, пронесло! Он не боялся умереть, но глупо впороться тут, в мышеловке, не заплатив долга крови, - это страшнее смерти! Молочный зигзаг молнии ослепил его, оглушающе грохнул взрыв грома. Градом горошин застучал по крыше налетевший ливень. Холодная струйка пролилась Семену за ворот, он поежился, отодвинулся, отыскивая защищенное от дождя место. Ветер насквозь продувал темный чердак, сыпал вокруг брызги. Семен присел над люком. Девочка ровно сопела на печи. "Пора двигать", - решил он, но в монотонный шум дождя вплелся стук в дверь.
- Ты, сынок? - спросила Маруся в сенях. - Живой?
- А что мне сделается? - возбужденно засмеялся мальчик, гордый выполненным поручением. - Я и от дождя убег, вот чуть-чуть намочило. Все, мамка, сделал, как велела. Тетка Параска…
- Тише ты, окаянный, - зажала ему рот Маруся. - Девчонка услышит, ляпнет где ни то… Ну, говори…
Они пошептались, потом Васька опять громко сказал:
- Ой, мамка, я есть хочу, аж в животе бурчит!
- Ну, спасибо тебе, сынок, - устало сказала Маруся. - Молодцом ты у меня растешь. Батько порадуется на тебя. Давай присветим, я тебе есть подам. Да не чиркай по-пустому, бензин кончится, где брать!
- А мы, мамка, бензин из немецких машин в комендатуре с ребятами берем, - хвастливо сказал Васька, чиркая зажигалкой. - Дырочку в баке пробьем, котелок подставим, он и течет…
- Ты что говоришь, а? - ужаснулась Маруся. - Кто тебя посылал туда? - должно быть, она схватила Ваську за ухо, потому что он взвизгнул и захныкал. - Уши оторву, если сунешься еще! За литр бензина застрелят, как собаку! Садись, борща с мясом поешь… - спустя минуту она вдруг заплакала, запричитала по-бабьи: - Господи, тут за вас вся душа изболелась, а теперь Гаврик попал. Что ему думается сейчас в том сарае? Ой, горе мне, горе! Один у меня на всем свете родной, вырос человеком, - и вот горе…
- Мамка, а дядя Гаврик в каком сарае, в пожарном? - спросил Васька, перестав стучать ложкой.
- А где ж еще! Мы ж стояли все, пока кинули его туда. Гнедюк и караулит его. А завтра…
Семен открыл люк и спустил ноги. Решение созрело внезапно. Васька попятился от бородатого мужчины у которого за поясом торчал штык. Маруся прижала к себе сына, укоризненно глянула на Семена. Но он притянул Ваську и, ласково погладив по стриженой в кружок голове, спросил:
- Лом у вас есть, Василек?
Мальчик оглянулся на мать, но, видя, что ее не пугает незнакомый дядька, осмелел и отрицательно помотал головой.
- Ну, железяку потолще поищи.
- Железяка есть, - сказал Васька. - От старой тачки ось толстющая, принести? - и метнулся в сени.
- Сына доверишь мне, Маруся?
Женщина вдруг вспыхнула.
- Сеня, не дай бог… - растерянно сказала она.
- То видно будет, - сурово сказал Семен. - Один я не найду.
Он проверил обойму в пистолете, поправил штык за поясом. Васька, пыхтя, внес ржавую тележную ось.
- Такая пойдет, дядя? А зачем вам?
- Надо, - сказал Семен. - Ну, Василек, до пожарного сарая сумеешь меня проводить?
Мальчик просиял от догадки.
- Доведу, дядя, мы задами пройдем, а на площади я вас по тот бок сарая выведу. Идемте скорее, - и он доверчиво схватил Семена за руку, потянул его к двери.
Маруся накинула на сына пиджачок, склонилась над ним.
- Сыночек, ты ж слушайся дядю! Ой, будьте ж осторожны, осиротею я вовсе…
- Помолчи! - оборвал ее Семен. - Василька сразу верну. Ну, прощай, Маруся, не поминай лихом…
V
Семен и Васька вымокли до нитки, пока добрались до бывшего пожарного сарая, превращенного фельдкомендантом в тюрьму. Выждав минут десять, нужных мальчику на обратный путь, Семен прислонил к стене железяку и выглянул из-за угла. Он так бы и не увидел ничего в косой стене дождя, но в это время в пузыристых лужах десятками голубых стрел изломалась молния, и Семен разглядел под карнизом сарая мокрый нахохлившийся плащ с капюшоном.
Затаив дыхание, Семен подобрался на расстояние прыжка. Остальное было делом секунды. Полицейский со штыком в спине хрипло вздохнул, качнулся и, повинуясь обхватившим его рукам, безжизненно опустился на мокрую землю…
Спустя несколько минут мимо трупа полицейского прокрались в обнимку две фигуры. Они обогнули сарай и исчезли в переулке, выходившем на юго-восточную окраину села.
А над Марфовкой во всю силу свирепствовала буйная августовская гроза…
Мать и дочь
I
Оксана Ивановна, громыхая ведрами, поправила на плечах коромысло и побрела к колонке на углу Садовой и Артемовской. Тут всегда бывала очередь, потому что струйка из крана еле сочилась. Гитлеровская комендатура города Энска строжайше запрещала всякие сборища, но вода была делом житейским, мало ли ее уходит по домашности, и комендантские патрули не обращали внимания на старух и стариков у колонки.
Обычно, занимая очередь, Оксана Ивановна вязала в тени палисадника, не без удовольствия прислушиваясь к разговорам вокруг. Она кормилась спицами. Распускала шерстяное старье на нитки, вывязывала носки и варежки, при случае тут же продавала свои изделия, могла сторговать побитый молью джемпер или шарф.
Но вчера Федоровна, заворачивая к своему дому, ехидно спросила, откуда, мол, Галя приехала. У Оксаны Ивановны ноги подкосились; не поднимая глаз, пролепетала что-то и заспешила домой, расплескивая драгоценную воду. И нынче, полагая, что уже всем в городе известен ее позор, шла к колонке, низко склонив седую голову.
Серая змея разнокалиберных ведер уткнулась головой в колонку, около которой не затихала перебранка. Владельцы дальних ведер подпирали спинами покривившиеся палисадники по обеим сторонам улицы. Двое мальчишек на дороге играли в ножички. Старуха в засаленном халате торговалась с толстой рябой теткой, трясла головой, стараясь всучить ей расшитый петухами рушник.
Пристроив ведро к хвосту змеи, Оксана Ивановна отступила к палисаднику. Она не отрывала глаз от земли, но все же ей показалось, что кое-кто из знакомых нарочно отвернулся. "Ой, стыдоба моя, здоровкаться люди брезгуют!" - подумала она, усаживаясь на донышко второго ведра.
- Слыхали новость? - клонясь к ней, прошамкал старичок с венчиком зеленовато-седого пуха на голове. - Вчера на Гоголевской одна женщина двух офицеров немецких отравила, да…
- И как же? - обрадовалась Оксана Ивановна, что и без нее есть у людей о чем посудачить.
Старичок пожевал беззубым ртом, пригладил мох на голове.
- Сказывали, она с дочкой-малолеткой тоже отравилась, да…
- Царство ей небесное и малюточке ее! - скорбно прикрыла глаза прямая, как жердь, темноликая старуха в низко повязанном черном платке и осенила себя мелкими крестиками. - Двух иродов извела, много грехов ей господь простит!