Он небрежно перекрестился на иконы и зашаркал обрезанными валенками, в которых ходил зимой и летом, в угол комнаты, к комоду. Колька, отряхнув для порядка картуз об колено, сел к столу.
Старый серебряник повозился у комода, выдвигая и задвигая ящики, наконец отыскал очки в простенькой оправе, надел.
- Ну, покажи, чего принес?
- Не-е… - засмеялся Псих, - сперва работу давай. А я тут тебе - кой-какой товарец за труды.
Нагнувшись, он развязал мешок, начал выкладывать на стол "товарец". Первыми появились два отреза мануфактуры, за ними новые сапоги, несколько больших жестянок с чаем, пара небольших голов сахара, бутыль с подсолнечным маслом, мешочек с крупой.
Отставив блюдце, Алексей потянулся пощупать материю.
- Удружил, удружил старику, хе-хе-хе… - дребезжащим смехом зашелся Иван Васильевич, сноровисто подгребая к себе принесенное Психом добро. - Как металл принимать будешь? Весом али по штукам?
- Ты, Иван Васильевич, дуриком не катись! - Псих опустил мешок. - Весом брал, весом и сдавай!
"Не иначе папашка опять за старое принялся, - подумал Алексей, с интересом наблюдая за происходящим. - Тута все ясно. Зато другой вопрос - откуда у Кольки Психа металл? И какой - неужто золото?.."
- Да ладно, ладно! - замахал на гостя сухими ладошками Метляев-старший. - Серчаешь-то что? Это я по-стариковски, запамятовал.
- "Запамятовал", - передразнил его Псих, - небось и так к лапам прилипло?
- Угорает, угорает, милай! Угорает золотишко при плавке. Вот, помню, раньше, бывалоча, кто не веровал, что угорает, приходилось при заказчике плавить. Счас я, счас…
Метляев-старший суетливо бросился на другую половину. Вернулся с саквояжем в руках и весами под мышкой. Быстро поставил их на столе, грохнул на одну чашку саквояж, на другую начал ставить гири, приговаривая:
- Вот, вишь, милай, как и было…
- Это ты брось, брось! - остановил его Колька. - А саквояж? В нем тоже вес есть.
- А работа? - выставил упрямо козлиную бороденку Иван Васильевич.
- За работу тебе дадено, с собой в Царствие Небесное все равно ничего не утянешь. Давай в мешке вешать!
Он поднял свой мешок и начал высыпать на стол кресты, чаши, оклады икон. Кое-где на них остались невынутые камни, взблескивавшие разноцветным огнем.
Алексей как зачарованный смотрел на это великолепие, совсем забыв про чай.
- Ай и кровосос же ты, Колька! - покачал головой серебряник.
- Кто из нас кровосос, еще глядеть надо! Смотри, старая образина, это что, а?! Фунта почти нет!
- Не могет того быть! - запальчиво возразил Иван Васильевич Кольке, вновь надевая снятые было очки. - Где? Где не хватает? А камушки? Они тоже вес имеют! А скрепы убрал, медь золоченую… Фунта ему не хватает.
- Вечно ты мудришь. - Псих снял мешок с весов. - Давай камни.
Старик, все еще сердито ворча себе под нос что-то неразборчивое, подошел к божнице, пошарил там, достал небольшой замшевый мешочек. Вложил Кольке в руку. Тот быстро спрятал его за пазухой.
- Ты чего же, Колька, - Алексей потянулся за чашей: блеск полированного серебра на круглых ребристых боках, чеканная золотая отделка по ободку так и манили, просились в руки, - в клюквенники подался? Церквы шарашишь? Не божеское дело.
- И не твое! - огрызнулся Псих. - Сам небось, когда пьяных по ночам обираешь, о Боге тоже не очень-то думаешь? Лучше бы пошел на отцовский промысел.
- Ну, мое дело извощицкое. - Алексей поставил чашу и снова взялся за чай. "Откуда Колька про пьяных знает? Сказал кто или так болтнул, да и в точку?" - Я к папашкиному промыслу неспособный: руки не те, да и у горна стоять грудь не позволяет. На воздухе вольготнее.
- Вот и не лезь не в свои дела, гоняй кабыздоха кнутиком, и вся недолга. Бери… - Колька подвинул ближе к серебрянику принесённое, - камни, которые остались, повынешь, рыжье и серебришко переплавь, чтоб не узнать.
- Все, милай, сделаю, все. Когда надо-то?
- На неделе приду. Ладно, давайте…
Псих достал из кармана пиджака бутылку водки, ловко выбил ударом ладони о донышко пробку, разлил в быстро подставленные стаканы.
- Закусить есть что или сахар будем сосать?
- Найдем.
Старик принес хлеба, кислой капусты, воблу. Выпили.
- Стало быть, лопатников не хватает тебе тапери-ча? - Алексей вытер руки о штаны и потянулся к закуске. - Не боишься, что заметут тебя эти, из Чеки?
- Дурак ты, Алешка! Не обижайся, но как есть дурак. - Псих вынул пачку папирос, ловким щелчком вышиб одну, прикурил. - У меня руки, - он вытянул длинные нервные пальцы перед носом Алексея, - по локоть золотые. Они меня и кормят. Понял? Руки, а не язык! Язык, когда он как коровье ботало, не только рук, но и головы лишить может.
- А-а, - отмахнулся извозчик. - Я делов ваших не знаю и знать не хочу. Мое дело извозное. Папашку только вот как бы опять не затягали.
- Тю… - присвистнул Колька, - он у тебя заслуженный. При царе два раза в тюряге парился. Страдалец, значит, от проклятого самодержавия. А ты, Алешка, смотри!
- Да ты что, и вправду псих? Нешто меня не знаешь?
- Хватит вам, лучше по последней лампадочке опрокинем. - Иван Васильевич разлил в стаканы остатки водки.
- Нет, пойду, - поднялся Псих. Надел картуз, взял саквояж. - На неделе жди, Васильич.
Метляев-старший засеменил за ним запереть дверь.
- Бросил бы ты, папашка, это дело, - дождавшись его возвращения, меланхолично сказал сын. - Истинный Бог, заметут тебя! Не прежнее время. Теперича не пристава, не купишь.
- А жрать чего? - окрысился старый серебряник. - Точно, другое время. Кто кормить-то меня будет? Теперя кто не работает, не ест, а ты добра мне не нажил, чтобы его проедать!
- Какое у меня с извозу добро? Кобыленка лядащая, баба, детишков куча.
- Вот-вот. Ты и решил, стало быть, папашку в нищие определить? А сам только ходишь и скандыбишь, - отец, скорчив гримасу, передразнил сына, - "папашка, дай мануфактуры, дитям одеть неча!" Папашка то, папашка это, знай, слезьми заливаешься. А откель у папашки все? Сам-то небось не одного пьяного в ночи почистил? Часы откуда взял?
- Какие часы? - вскинулся Алексей.
- Такие. Которые пропил на прошлой неделе! Ась? Забыл, что ли?
- Да брось ты, папашка.
- То-то… А то - "какие"… Я ить сам не ворую. Мне несут - я переделаю. - Метляев-старший опять устроился за столом, налил себе чаю.
- Все одно, поостерегся бы. Откуда все это у Психа?
- Дак и я было спросил, а он в ответ: людям, мол, нужным помочь требуется. Ты сам гляди не болтни кому во хмелю, ирод!
- Да будет тебе, папашка…
* * *
Ночь - время бесовское. Особливо когда часы пробьют двенадцать, а ветер так и воет, так и воет, неся по небу рваные тучи, космами наплывающие на желтоватую луну. Даром что тепло и дерева листвой покрылись - вон как гнутся под ветром у стоящих под окнами деревьев ветви, качаются, словно манит природа куда-то, зовет. А днем солнышко греет, ласково припекая, в небе синь, словно умыто все. Воистину правдивы слова Священного Писания: "Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце".
Митрополит Московский, Коломенский и Крутицкий отошел от окна. Мягко ступая, прошелся по узкому, больше похожему на келью, чем на рабочую комнату главы Русской Православной Церкви, кабинету. Остановившись у стола, медленно перебрал лежавшие на нем бумаги, положил их на место, прижав сухой старческой ладонью.
Ограблена еще одна церковь - злоумышленники, не боясь Божьего суда и кары суда мирского, по-прежнему творят свои злодеяния. Сколь же велик список похищенных ценностей и дорогих, старого письма икон! Неужели только и остается сказать: "Во всем, постигшем нас, Ты праведен, потому что Ты делал по правде, а мы виноваты"?
Но в чем, Господи?!
Разве он, верховный пастырь, покинул народ свой и уехал в эмиграцию, как другие? Он всегда считал, что Русская Православная Церковь без России существовать не может. Какая же она тогда русская? Православная - может быть, но русская - нет!
Теперь там, на чужой земле, ушедшие уже говорят о "своем" митрополите. Что же, видимо, они ушли навсегда: то, что народом отринуто, не может вернуться. Но не может быть и двух одинаковых митрополитов, как не может быть двух Русских Церквей. Где же у той Церкви народ русский?!
Народ здесь, значит, с ним и его место.
Вот они, бумаги, - лежат под ладонью, гладко исписанные убористым почерком. Слова, в них заключенные, отталкивают и притягивают одновременно, как страшное увечье, на которое не хочешь смотреть, а оно так и манит к себе глаза, ужасая ум твой непоправимостью чужого несчастья. И словно жжет ладонь тонкий лист.
Он убрал руку, как будто и вправду боялся ожечься. Снова начал мерять шагами келью-кабинет.
"Я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне".
Да, горестна эта ночь, и мысли посещают греховные - не о деле, которое надо решить, а совсем о другом, мирском, казавшемся давно забытым.
Детство, оставшееся так далеко - в прошлом веке, веселая ярмарка, большой бородатый мужик с лукошком, до краев полным крупной красной клюквы. Возьмет чашку, насыплет ягод, а сверху, для сладости, - ложку меда. Да еще и приговаривает: "По ягоду, по клюкву, володимерская клюква, приходила клюква издалека просить меди пятака! А вы, детушки, поплакивайте, у матушек грошиков попрашивайте, ах, по ягоду, по клюкву"…
Добрая улыбка тронула губы митрополита. Согрелась душа давним воспоминанием, как будто и вправду пахнуло легким морозцем, скрипнул первый снежок под ногой, явственно услышался голос торговца.
Но надо решать, надо - его слова ждут, его решения. И не в стоимости похищенного суть. Умысел другой виден - похищены бесценные иконы, принадлежащие не только Церкви, нет - земле Русской, потому, что созданы они мастерами, вышедшими из глуби народа, и в народе этом должны и быть. Можно ли допустить, чтобы бесследно исчезли эти дивные творения, чтобы навсегда затерялся их след во времени?
Властям о случившемся до сего времени не сообщали - Церковь отделена от государства. Ждали: может, решится все само собой? Вот уж действительно: "Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых".
Неожиданная мысль пришла ему в голову. Митрополит даже остановился, задумавшись над ней. Сначала, осердясь, прогнал ее было прочь, но мысль была упряма - не хотела уходить, наоборот, начала властно тянуть его за собой.
Разве не русские люди вокруг, разве не заинтересована новая власть в твердом порядке? Разве не смогут увидеть истинной ценности того, чего навеки лишаются? Части славной истории российской!
И где, у кого искать помощи и поддержки ему, митрополиту Русской Православной Церкви, - у тех, кто озлобленными покинул землю свою, или у тех, кто остался? У тех, кто пошел против своего народа, или у тех, кто был с ним? Может быть, то, что сейчас пришло ему в голову, и будет единственно правильным решением?
Он подошел к столу, сел в рабочее кресло, протянул руку к письменному прибору, но в душу вновь заполз скользкий холодок сомнения - мир вокруг был нов и непривычен, часто даже пугающе непонятен. Прав ли будет он, приняв решение, выношенное в ночных раздумьях, не ошибется ли?
Ветер за окном утих, растащив лохматые тучи в стороны, луны видно не было, зато на небе высыпали частые звезды. Одна, словно запутавшись в листве дерева под окном, мерцала холодно и загадочно. Митрополит долго смотрел на нее, как будто она могла дать ответ его нелегким думам.
Но разве о себе или ближних своих хочет он просить?
Или жаждет неправедных богатств, земельных угодий, власти над властью мирской? Нет, нет и еще раз нет. И если бы кто только знал, как нелегко быть митрополитом! Как нелегко…
Если принять решение, которое он обдумал, придется держать ответ перед Святейшим Синодом. Да это ли беспокоит - нет, другое не идет из ума: а если там не поймут? Могут просто не ответить ему, и все. Что тогда?
Нет, не может быть такого - люди, думающие о благе всего народа, не могут оттолкнуть его руку, протянутую к ним за помощью.
Он решительно взял ручку, положил перед собой чистый лист бумаги, отодвинув в сторону лежавшие перед ним мелко исписанные твердым почерком страницы с перечислением похищенного.
Задумался. Куда и кому лучше написать? Где его обращение найдет немедленный отклик, побудит к действию? Наверное, следует прямо просить помощи у людей, которых новая власть поставила на страже порядка. Да, именно так!
Обмакнув перо в чернильницу, митрополит медленно написал на чистом листе:
"Начальнику Московского уголовного розыска…"
* * *
В кабинет начальника МУРа Греков вошел последним из вызванных - задержали неотложные дела. Увидев свободный стул около Генки Шкуратова, бывшего моряка-балтийца, широкоплечего сорокалетнего здоровяка, быстро уселся рядом. Скосив глаза на начальника, перебиравшего, сидя за столом, бумаги, тихо спросил:
- Зачем вызвали, не знаешь?
Генка молча пожал широченными плечами и, посмотрев на Федора чистыми голубыми глазами, улыбнулся:
- Скажут…
Федор огляделся: народу собралось много, из всех бригад. Вон сидят рядком Саша Жуков, Николай Козлов, Жора Тыльнер, Петя Головин.
- Прошу внимания, товарищи, - начал начальник МУРа, - вчера вечером пришло к нам письмо. От кого, все равно не угадаете, поэтому скажу сразу - от митрополита.
- От кого? - переспросил решивший, что он ослышался, обстоятельный Коля Козлов.
- От митрополита Московского, Коломенского и Крутицкого.
- Вот это да! - не выдержал Генка Шкуратов. - Сам митрополит? Простите, Виктор Петрович, а чего же ему от нас надо? Мы хоть и безбожники, но с нечистой силой не водимся.
- Потому и собрал, чтобы знали, что от нас надо. - Виктор Петрович открыл конверт, вынул большой лист бумаги. - Послушайте, что нам пишут: "Злоумышленники подвергают церкви ограблению. Обворованы церкви на Первой Мещанской улице, в Сокольниках, на Стромынской улице, на Преображенской площади, Вахрушенская церковь при больнице…" Как видите, размах есть у преступников. Похищено много очень ценных с художественной и исторической точки зрения икон, золотые оклады, сделанные из драгоценных металлов различные предметы религиозного культа: кресты, потиры, то есть кубки или чаши церковные, прочая утварь, деньги. Митрополит пишет, что "враги Церкви находятся на свободе и продолжают расхищать ценности. Такие действия оскверняют Святую Церковь и мешают совершать нормально религиозные обряды, отчего Церковь терпит ущерб". Ясно? Здесь указано, - Виктор Петрович отложил письмо, - что Святейший Синод готов принять на себя все расходы по розыску преступников и похищенных ценностей и обещается вознаградить работников МУРа. Просят прислать нашего представителя для уточнения обстоятельств совершения преступлений и необходимых консультаций. Ну, что скажете?
- А что сказать? - развел руками Жора Тыльнер. - Заявлений о кражах к нам не поступало. Молчали святые отцы.
- У нас Церковь отделена от государства, - бросил Козлов.
- Отделена, не спорю, - Виктор Петрович обвел глазами собравшихся. - Но факты совершения преступлений есть! И я считаю, что письмо это в определенной мере знаменательно. Да-да, знаменательно! К кому обращается за помощью митрополит? К нам, представителям советской власти, а наша власть в помощи не отказывает. Тем более что речь идет не столько о церковном имуществе, сколько о народном достоянии, художественных ценностях, которые были похищены. Не только иконы, но и изделия из серебра, золота, эмали… Все это сделано русскими мастерами и не должно исчезнуть. Согласны?
- Это так… - солидно покивал, соглашаясь, Жуков. - Дело, выходит, похожее на ограбление Патриаршей ризницы?