* * *
В церкви, после почти летнего, теплого уличного воздуха и яркого солнечного света, показалось прохладно, сумрачно, несмотря на множество горевших у икон свечей. Душновато пахло ладаном и разогретым воском. Шла служба. Небольшой хор пел негромко, но слаженно, с душой.
- Господи, помилуй, Господи, помилуй, Го-о-осподи, по-ми-и-илуй…
Федор снял старенькую офицерскую фуражку, вошел в придел, остановившись за спинами немногих молящихся. На него никто не обратил внимания. Одетые в темное старушки истово клали поклоны, мелко крестились, вполголоса подпевая хору. Священник, седенький, аккуратный старичок, вел службу не торопясь, по чину.
Немного подождав, Греков подошел к дородной пожилой женщине, стоявшей за свечным ящиком.
- Простите, как зовут священника?
- Отец Никифор.
- Я могу поговорить с ним?
Она смерила его взглядом. Поджала сухие губы.
- Вот кончится служба…
Ждать пришлось не очень долго. Вскоре из дверей церкви начали выходить богомолки, затягивая под подбородками потуже концы темных платков, стали гасить свечи. Тонкий сизый дымок, свиваясь в невесомые спирали, тихо начал таять, поднимаясь к расписанному фресками высокому куполу. В храме сразу стало как-то пусто и гулко, и только суровые глаза святых угодников непроницаемо смотрели со стен.
- Вы желали говорить со мной?
Отец Никифор стоял перед Федором, держась левой рукой за крест, висевший у него на груди, словно тот придавал ему силы и спокойствия.
- Да. Моя фамилия Греков. Я из уголовного розыска. Где бы мы могли побеседовать так, чтобы нам не мешали?
Священник поморгал выцветшими глазами, как-то совсем по-домашнему взял Федора под локоть своей почти невесомой, старческой рукой.
- Наша церковь при больнице. Есть сад. Пойдемте? Там сейчас никто не гуляет…
Больничный сад оказался запущенным, с заросшими подорожником тропинками, в которые превратились некогда ухоженные аллеи. Тень старых лип ложилась вокруг причудливыми кружевными пятнами. Пара ворон, переваливаясь, важно расшагивала около небольшой лужи, кося друг на друга хитрыми глазами.
Отец Никифор, медленно переставляя ноги, вздыхая и что-то бормоча себе под нос, подошел к ним поближе, высыпал хлебные крошки на землю.
- Знаю, зачем пришли, - повернулся он к Федору, - только, боюсь, мало чем могу быть вам полезным. Я в мирских делах помощник слабый.
Федор посмотрел на его согнутую старческую фигуру в темной рясе. Стоя с ним рядом, отец Никифор едва доставал ему головой до плеча.
- Дело, видимо, не только мирское? - улыбнулся Греков. - Вы знаете, что митрополит обратился к нам за помощью?
- Слыхал.
- Что у вас похитили, при каких обстоятельствах?
- Обнаружилась пропажа утром, - тяжело вздохнул священник, - воры решетки окна распилили и проникли внутрь храма, выбив стекла. Иконы взяли - было у нас несколько старых икон, московской школы. Вы понимаете в этом?
- Немного.
- Ценные иконы, с душой писаны. Я не мастер рассказывать, не могу на словах передать. Попросите в епархии, там вам лучше объяснят. А из утвари… Утром, когда пришел, церковь закрыта была. И внутри я сначала ничего необычного не заметил. Только когда к алтарю подходил - вижу, книги разбросаны! Забеспокоился, тороплюсь войти в ризницу, а там замки хранилищ ценностей взломаны. Потиры, знаете, чаши такие, с эмалями и камнями разными, три штуки украли, крестов наперсных, вот как на груди у меня, две штуки было. Хорошей работы, прошлого века, серебро с позолотой, эмалью отделанные. Цепочки к ним. Иордань, ну как вам объяснить, купель это для крещения младенцев, тоже унесли. Серебро хорошее было, а весу в ней три четверти пуда! Думаю, не один злоумышленник был. Разве унести этакую тяжесть одному? Вот, пожалуй, и все. Надеетесь отыскать воров?
- Надеемся.
- Ну, дай-то вам Бог! - размашисто перекрестился отец Никифор.
- Почему же вы сразу не заявили в милицию?
- У каждого, молодой человек, свое начальство есть. У вас свое, у меня - свое. Вот я своему начальству и сообщил. Грех большой на Святую Церковь посягать. Человек вообще воровать не должен! Трудом надо жить, ибо сказано: "В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из коей ты взят, ибо прах ты, и в прах возвратишься". Вы хотите поскорее всех счастливыми сделать, нет, не вы лично, власть ваша, которую представляете, а человек он зол и грешен. Ему душу менять надо, чтобы он от греха отошел. Только тогда и будет счастие на земле. Но душу менять - дело долгое…
- В одном вы правы - трудиться надо, - согласился Греков. - Кто своим трудом все добыл, тот чужого никогда не захочет. Это верно. Мы хотим, чтобы человек создавал, созидал, вот и будет ему счастие. А душа? Что же вы раньше у буржуазии душу не меняли? Я тоже Священное Писание немного знаю: "Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их". Вот так и класс эксплуататоров - не сеял и не жал, не стоял у станка, но питался не милостью Отца Небесного, а трудом подневольных.
- Не в лени и праздности возвысишь народ свой! - священник снизу вверх посмотрел в глаза Федору. - Может, сейчас как раз и наступает время величайшего возвышения Руси, когда все, до единого, должны трудиться? А про душу имущих… Откуда вам знать, пытался я ее менять или нет? Я, молодой человек, при царе в тюрьму угодил. Да-да, именно в тюрьму. За проповеди. Чудом сана не лишился, хорошо, в епархии заступились добрые люди. Жандармы сказали, что я из Христа социалиста делаю. Вот так. А потом новая власть в кутузке некоторое время продержала, тоже за проповеди. Недолго, правда, - выпустили, извинились. Но все равно, знаете ли…
- И что же это были за проповеди?
- Интересуетесь? - прищурился отец Никифор. - Скажу, мне скрывать нечего. Я призывал прекратить братоубийственную войну русских с русскими. Гражданскую.
- Это была война классов, угнетенных с угнетателями. И нет значения, какой национальности угнетатель! - резко, не сумев сдержаться, ответил Федор.
- Вот вы как смотрите. А разруха, голод, сироты бездомные после войны? Бедность-то какая в народе.
- Демокрит сказал: бедность в демократии лучше благоденствия при царях! Свобода лучше рабства! Если вас не убеждает древний мыслитель, то приведу слова апостола: "Наша брань не против крови и плоти, но против начальств и против князей, против мироправителей тьмы века сего". Голод мы победим, построим новые заводы, пустим шахты и фабрики, сирот накормим и обогреем, вырастим. Свободными людьми вырастим. Вот как мы смотрим.
Некоторое время они молча шли рядом по дорожке старого больничного сада. Священник все так же не выпускал из рук свой крест. Наконец он остановился,
- Можно задать вам нескромный вопрос?
- Пожалуйста.
- Вы не учились в духовной семинарии?
- Нет, - усмехнулся Федор, - меня выгнали за участие в студенческих демонстрациях с третьего курса юридического факультета Московского университета. Мечтаю закончить курс. Да все никак не соберусь. Но обязательно закончу. Слово!
- Как вы все не похожи на тех, прежних, что были до вас… - тихо сказал священник. - Многое выше моего разумения. Грешен человек, часто сомневаюсь я - стоило ли ломать все? Но стремлюсь в меру слабых сил своих облегчить муки страждущих. А сомнения томят - стоило ли? - он пытливо посмотрел в глаза Грекову.
- Стоило! - твердо сказал тот, не отводя взгляда.
* * *
Вчера целый день одолевали неизвестно откуда взявшиеся мрачные предчувствия, все вокруг раздражало, казалось не таким, как надо. И Ангелина долго не приходила. Потом пришла.
"Наконец-то, - подумал тогда Воронцов, - хоть будет с кем поговорить, а то вечера такие длинные, тягостные, одинокие. Напиться, да что толку? И во хмелю одно и то же - забудешься на время, но куда от себя деться?"
Лучше бы она не приходила, не начинался тот разговор - сумбурный, до липкого гадкий. Дернуло его нажимать на нее, выспрашивать, угрожать. Вот и поговорили. Не знать бы никогда всего, что узнал.
Ангелина - воровка! Боже милосердный! Только этого ему не хватало в его и без того отвратительной жизни. Пусть она его убеждает, что сама ничего не украла, только помогала сбыть то, что крали Николай Петрович с Павлом, но нельзя же войти в воду, не замочив ног!
Хорошо ей говорить: "А жить на что, а что ты ел?" Кого попрекает? Мог бы - вывернул себя наизнанку, чтобы вышло из него все это ворованное добро.
Потом он остыл немного, глядя на Ангелину, испуганную, притихшую, какую-то жалкую, подумал: "Видно, одна веревка связала нас навсегда". Страшась самому себе признаться, он не мыслил без нее себя, даже без такой. Нет, как можно скорее уехать, уехать отсюда куда глаза глядят. И все забыть. Все!
Спать легли поздно. Ночь их примирила. Утро пришло похмельно тошным, серым.
- Проснулась? Поднимайся, пора… - толкнул он ее локтем в бок.
Будь проклята его вчерашняя ревность! Как хорошо жить, когда ничего не знаешь, и как редко это бывает.
Он встал, тяжело припадая на раненую ногу, дохромал до стола - благо, недалеко, - налил себе из бутылки еще оставшуюся водку. Выпил, некрасиво дергая небритым кадыком.
- Андрюша, не пил бы ты с утра, - тихо попросила она.
- А что делать? - огрызнулся Воронцов, выискивая взглядом среди грязных тарелок на столе, чем бы закусить. - Выпил, теперь пойду на свою социалистическую службу. Конторщик его императорского величества лейб-гвардии дровяного склада!.. Не бойся, - неожиданно сказал он, повернувшись, - я никому ничего не скажу. Но мы уедем! Я хочу жить спокойно, чтобы мне не задавали никаких вопросов.
- Никто их тебе не задает.
- Пока… Пока не задают! Потом спросят, например: почему я ничего не отвечаю лорду Керзону? А? И никому не интересно, что я плевать хотел на этого лорда. Плевать! Красные, белые, зеленые, серо-буро-малиновые в крапинку, ворье, сыщики… Надоело все! Может быть, из всех цветов я предпочитаю белую виллу, лилового негра в ливрее за своим стулом и тихий вист по вечерам под зеленым абажуром. И счет в солидном банке! И пошли бы все к… Стоило годами мне мучиться, сидеть в окопах, голодовать, проливать кровь, чтобы сейчас думать о том, как вылезти из дерьма, которое ты мне преподнесла. Нонсенс!
- Что? - Ангелина непонимающе уставилась на него.
- А-а… - отмахнулся Воронцов. - Тебе не понять. И зачем тебе надо было связываться с этими людьми?
- Но ты же сам говорил, что деньги не пахнут.
- Ха! Это сказали еще задолго до меня, в Древнем Риме. Я только повторяю… Слушай, вроде тебе от них причитается некоторая сумма? Надо ее взять и на эти деньги уехать из Москвы.
- Хорошо, - покорно согласилась она. Морщась, он натянул сапоги, накинул пиджак.
- Собери мне с собой чего поесть… Сделаем так: я сам возьму. Нечего тебе с ними больше якшаться.
Провожая его, у дверей она прижалась к нему, заглянула снизу вверх в глаза, обняла за шею теплыми, обнаженными руками:
- Ждать буду.
- Ладно, ладно… - отстранил он ее и, тяжело опираясь на палку, захромал, припрыгивая, вниз по лестнице.
* * *
Паровое отопление в московских домах начала двадцатых годов считалось большой редкостью - топили преимущественно дровами. Почти в каждом доме была печь - русская, или голландка, выложенная белыми изразцами, или камины. Хотя в Москве камины не любили - не Европа, не Лондон и не Париж - русская зима так завернет, что дерево трещит, а разве у камина согреешься? Да и кто их делал в своих домах? Богачи, знать. И то больше для красоты или следуя моде. Но большинство населения Москвы составлял люд простой, которому нужна печь - и согреться, и приготовить пищу, и обсушиться.
Дровяных складов было в городе много. Привозили на них здоровенные кряжи-поленья, клали штабелями, потом продавали на "кубические сажени". Покупатель отвозил их себе на двор, сам пилил, колол, складывал в аккуратные поленницы под навесом, а еще лучше - в дровяной сарайчик. И под замок. Дрова - тепло, а тепло в тяжелые годы - жизнь, но когда для лихих людей жизнь человеческая - полушка, то что стоит дрова украсть, оставив бедолагу мерзнуть?..
Войдя в ворота дровяного склада, Воронцов прохромал мимо телег ломовых извозчиков, похлопав мимоходом чьего-то коня-трудягу по лохматой холке.
- Буцефал!..
Ломовой извозчик, поправлявший упряжь, засмеялся, показав прокуренные желтые зубы, - чудит конторщик, вечно какое слово выдумает.
Воронцова на складе знали, на странности не обижались, считая их последствиями контузии, - болен человек, заговаривается, что уж тут поделаешь?
Бывший штабс-капитан заторопился, ковыляя мимо высоких штабелей березовых дров, сердито отшвыривая здоровой ногой прочь с дороги остатки берестяного корья, мелкие сучья.
- Здорово, офицер! - неожиданно окликнули его.
Непроизвольно вздрогнув, Воронцов оглянулся. В стороне, на широком проходе - чтобы могла подъехать ломовая телега к любому из штабелей дров - стояли трое. Николай Петрович, его неизменный спутник Пашка и с ними незнакомый человек - плотный, шляпу держит в руке, голова коротко острижена. Лоб крепкий, с большими залысинами, глубоко посаженные глаза смотрят спокойно.
Еще один? Что им надо?
- Здорово, говорю! - повторил Пашка.
- Я тебе не офицер, а конторщик! - процедил сквозь зубы Воронцов. - Чего разорался? Народ кругом!
- Так ведь нету никого, - издевательски ухмыляясь, повертел головой Пашка Заика. - Пошутить нельзя.
- За такие шутки…
- Большевиков испугался, офицер?! - прищурился Пашка.
- Я тебе уже сказал, не называй меня офицером! - перекинув палку из руки в руку, шагнул к нему Воронцов. - Бояться мне нечего - я против них не воевал. Разговоров лишних не хочу, если услышит кто ненароком… Что надо?
- Вот… - Антоний кивнул на Невроцкого, молча стоявшего рядом. - Человек с тобой познакомиться хотел.
Невроцкий сделал шаг вперед, сдержанно, по-военному, поклонился.
- Ротмистр Николаев. Рад знакомству.
- Воевали?
Воронцов немного отошел, гнев начал ложиться на дно души, уступая место холодному и трезвому расчету. С этими двумя придется драться за себя, за Ангелину, за свое будущее. Как знать, вдруг судьба посылает нежданного союзника: не может же офицер - а этот Николаев, по всему видно, действительно бывший офицер - вязаться с ворами? Но как они нашли друг друга, эти темные дельцы и ротмистр?
- Воевал. На Западном фронте. Командовал конно-артиллерийской батареей.
- Из "павлонов"?
Нет, александровец. Курите… - Невроцкий открыл портсигар.
- Что вы, тут нельзя. Пойдемте ко мне в конторку, там и поговорим. - И Воронцов захромал впереди, показывая дорогу.
- Значит, ты большевиков не боишься? - войдя в пустую контору, Пашка скинул котелок и по-хозяйски развалился на стуле.
Антоний и Невроцкий уселись на табуретки. Воронцов примостился на краю стола с заляпанной фиолетовыми чернилами щербатой столешницей, постукивая концом палки об пол - давно не мытый, грязный от следов больших сапог ломовых извозчиков. Он раздумывал: стоит ли заводить сейчас серьезный разговор, при постороннем? Однако, раз они привели с собой бывшего ротмистра, вряд ли он им незнаком. Ждать не хотелось, да и чего ждать - надо взять у них деньги и собираться в отъезд. Какое ему дело до секретов Николая Петровича. Пусть сам их бережет. Может, при артиллеристе даже лучше затеять переговоры?
- Не воевал с ними, - продолжал Пашка, закуривая, - а разговоры об этом тебе ножом острым.
- За ваши дела беспокоюсь… - глядя Антонию в глаза, тихо сказал Воронцов.
- Об этом лучше помалкивай, - быстро отреагировал тот. - Ангелина протрепалась?
- Сорока принесла, - скривился в усмешке Воронцов. - Скажи лучше, зачем пожаловали? Познакомить с господином Николаевым? Спасибо, познакомились. Или хотите долю, причитающуюся Ангелине, отдать?
- Мы без дела… - начал было Пашка.
- Помолчи! - оборвал его Антоний. - Раз человек о доле речь завел, шутки в сторону. Деньги получишь.
- Когда?
- К спеху тебе? Уезжать, что ли, собрался? - снова вскинулся Пашка.
- Сидеть! - цыкнул на него Антоний. - Поделимся по-христиански, но слово дашь молчать до гроба.
Невроцкий внимательно наблюдал за ними, переводя глаза с одного на другого, не говоря ничего.
- "По-христиански"… - передразнил Воронцов. - Ты разве христианин? Я думал, ты поклонник Будды или мусульманин.
- Православный я… - Антоний, сдержав приступ ярости, поиграл желваками: "За все ответишь, белая кость! Но стоит ли ругаться с человеком, когда он уже, считай, почти покойник?" Перекрестился в ответ на свои мысли. - А ученость свою еще покажешь, успеется, - он примирительно улыбнулся.
- Что же ты, коль православный, церкви грабишь? Или Бог тебе не страшен? - хмыкнул Воронцов.