* * *
Дорога была длинной, утомительной. Ехали больше недели. В вагонах тесно душно и неуютно. Все с нетерпением ждали конца пути. Все думали о Сибири. Она казалась сказочной и теплой страной.
Наконец прибыли. В тихом, белом и насквозь промерзшем городе Ишиме интернат "выгрузили". Из вагонов - прямо в машины, в трехтонки и полуторки. Посадили мальчишек и девчонок друг к другу поплотней, прикрыли брезентом, рогожками, чтоб не замерзли, и поехали.
Мороз был злой–презлой - вдохнешь глоток воздуха, и кажется, не легкие, а два куска льда в груди. Сорок пять - это что–нибудь да значит. Это уже не мороз, а морозище!
Зато все вокруг - сухо и звонко. Снег не скрипит, а поет! Да и ехать, кажется, не так уж далеко - что–то около ста верст. Правда, по открытой всем ветрам степи, а точнее - по лесостепи, Ишимской.
Большак был укатан, но старые, видавшие виды грузовички двигались не очень–то быстро.
А мороз становился все нестерпимее. В кузовах захныкали самые маленькие - дошколята.
На короткой стоянке в небольшой засугробленной деревеньке директор интерната Надежда Павловна Потапова бегала от машины к машине, суетилась, тревожась за всех, растирала руки, ноги, лица мальчишек и девчонок, а у самой - белый–пребелый нос и посизовевшие щеки. Кто–то крикнул ей об этом, и она, морщась от боли, стала яростно растирать снегом и нос, и щеки, и лоб. Потом вместе с воспитательницей Ольгой Ермолаевной Лимантовой снова кинулась к детям - не сильно ли обморозились?
Обморозились, конечно, немного, но, к счастью, следующей остановкой был конечный пункт - районый центр, село Бердюжье Тюменской области.
Работники райкома партии, райисполкома и районо заботливо снимали закоченевших ребят с грузовиков. Тут же деловито суетилась и группа местных комсомольцев.
У Петьки Иванова ноги уже не гнулись - "затекли" за сто километров неподвижного сидения в кузове грузовика на морозном и ветреном ишимском большаке: прижали Петьку в угол кузова так, что не пошевелиться было. С полуторки его снимала секретарь районного комитета партии Людмила Александровна Попова. На всю жизнь запомнил Петька ее добрые, встревоженные глаза…
Детей брали с машин на руки и несли в отведенное для эвакуированных жилье - бревенчатое строение, в котором раньше, до войны, находилась контора "Заготзерно". Дом был крепкий, хотя и неказистый с виду, с большими, черными, круглыми и высокими железными печками. Там было уже натоплено, и сейчас райкомовцы, райисполкомовцы и учителя - свои и местные, предварительно растерев мальчишек и девчонок снегом, размещали их в этом уютно–теплом благополучии.
А дети были, как сонные мухи, потому что устали, замерзли и потому что наступала ночь. Первая ночь в незнакомой Сибири…
На другой день, едва рассвело, потянулись к интернату - поодиночке и небольшими группками - местные жители. Были это преимущественно женщины, и каждая из них что–нибудь несла: или завернутый в чистую тряпицу десяток яичек, или пару кринок молока, или ведерко (а то и два) картошки, или какую–нибудь теплую вещицу. И хоть знали они, что для эвакуированных ленинградских детей заранее было приготовлено самое необходимое, каждой хотелось лично приветить ребятишек добротой и заботой своей. В то утро в комнате Надежды Павловны находилась секретарь райкома партии Людмила Александровна Попова. Она рассказывала директору интерната о селе, о тех трудностях, с которыми, возможно, придется столкнуться, о том, чем смогут помочь райком партии и райисполком, а о чем интернату надо будет позаботиться самому.
Когда появились женщины с узелками, кринками молока и ведрами, полными картошки, а то и с детскими валенками в руках, Людмила Александровна все сразу поняла и приветливо улыбнулась односельчанам.
А Надежда Павловна растерялась…
Первой к ней подошла старенькая бабуся.
- Здравствуй, дочка, - сказала она и спросила: - Это ты будешь главная тут над детьми? - И, не дожидаясь ответа, положила на стол три пары шерстяных варежек. - Зимы у нас лютые… Для внучат своих про запас вязала. Возьми. Мои и в старых пробегают, а у твоих–то, поди, тряпичные…
- Нет–нет. - Надежда Павловна даже сделала шаг назад. - Как же я могу?.. У вас у самих…
Она смотрела на принесенные вещи, продукты и терялась все больше.
- Нет–нет!
Женщины расшумелись, но голоса их были добрыми, сочувствующими:
- Бери, товарищ директор! Не милостыню даем - детишек поддержать надо! Ленинградских!
- Подумай сама: когда еще обживетесь–то!..
И оттого, что почувствовала она в словах женщин искреннее участие, и оттого, что обращались они к ней на "ты", словно к своему, близкому им человеку, совсем разволновалась Надежда Павловна, и, когда благодарила, голос ее дрогнул:
- Спасибо вам, милые… За доброту и чуткость вашу спасибо…
Когда женщины ушли, Надежда Павловна созналась:
- Я чуть было не расплакалась… Какие люди! Ведь, наверное, последнее от себя отрывали…
- Последнее не последнее, - сказала Попова, - но и не лишнее. А люди у нас действительно хорошие. Чужое горе не обойдут стороной…
Дни первые
Первую ночь и еще несколько последующих спали на полу, но не на голом, а на теплых матрацах, набитых сухой золотистой соломой. Топчаны (козлы, а сверху три–четыре сколоченные вместе доски) сделали позже, недели через две.
На следующий после приезда день всех повели в баню - одноэтажное кирпичное здание с медными водопроводными кранами, парилкой и дезкамерой. Но мылись здесь не из привычных оцинкованных шаек, а из деревянных ушатов.
Быстро раздевшись, ребята с криком и визгом ринулись в мыльную, похватали ушаты, и началось не мытье, а потеха.
Первоклашки и второклассники резвились сравнительно безобидно: шлепали друг друга мочалками, опрокидывали на зазевавшегося ушат холодной воды, норовили попасть в глаза мыльной пеной.
В парной тоже было шумно, но не очень - ее "оккупировали" ребята постарше.
Одевались уже без баловства, без шума и криков. Белье было свежее, чистое, правда, с чужими метками, потому что все теперь стало общим. Подобрали по росту - и ладно, носи на здоровье. А грязную обовшивевшую одежонку, в которой приехали, прожарили на термокамере и отдали в стирку.
Обратно в интернат возвращались не спеша, несмотря на крепкий мороз. Баня понравилась всем. Неприятным было лишь одно: в воде, в которой мылись, то и дело попадались крохотные странные и противные на вид существа - хвостатые и с лохматыми членистыми лапками. В холодной воде они были еще живыми, в горячей - дохлыми, изогнутыми скобочкой. Местные мальчишки называли их "горгонцами". Позднее стало ясно, как эти существа попадали в банный "водопровод".
Дело в том, что никакого водопровода в нашем обычном понимании в Бердюжье, конечно, не было. Баня стояла на берегу озера, которое называлось Средним (были еще Становое и Малое озера). Так вот, вода в Среднем озере кишмя кишела этими горгонцами, а ее, за неимением поблизости лучшей, наливали в большие водовозные бочки и привозили в баню, где переливали в громадные баки, оттуда она самотеком поступала по трубам в моечное помещение, стоило лишь открыть медный кран. Таков был банный водопровод.
Впоследствии ребята научились просто не замечать горгонцев и спокойно сощелкивали их на пол, если они прилипали к телу.
Впрочем, горгонцы - это мелочь. Главное - тело теперь не чесалось, а мальчишки и девчонки были одеты во все чистое.
Не по–зимнему ярко светило солнце, мороз пощипывал носы и щеки. Весело поскрипывал под ногами неправдоподобно чистый снег, а впереди был обед…
* * *
Под жилье интернату выделили также и бывший Дом колхозника - добротную бревенчатую постройку, проконопаченную рыжим мхом. Там было три больших комнаты, в которых поселились преимущественно ребята среднего возраста, девчонки, пионервожатая Ира, учительница математики Галина Михайловна Топоркова, ее сын Юрий и техничка (так в то время называли уборщицу) тетя Капа Мочалова с сыном Левой. В компанию к подросткам, кроме Юрика с Левой, попал и еще кое–кто из мелюзги. Остальные мальчишки и девчонки жили на "главной базе" - в большом деревянном доме напротив элеватора. В Бердюжье вообще все дома были деревянными, бревенчатыми. Исключение составляли новая трехэтажная школа и баня, построенные из красного кирпича.
На "главной базе" помимо школьников первых - третьих классов, группы дошколят и старших ребят жили директор интерната Надежда Павловна Потапова, воспитатели Серафима Александровна Овцына, Ольга Ермолаевна Лимантова, Адель Григорьевна Герцфельд, кастелянша и прачка одновременно тетя Аня Резникова, мать одного из эвакуированных мальчишек, помогавшая ей обстирывать ребят, тетя Циля Линдан и повариха тетя Ася Колоднер.
Столовая помещалась в правом крыле дома. Каждое утро ребята получали по сто граммов черного хлеба и по чашке чая, иногда сладкого, изредка еще и винегрет или несколько вареных картофелин в мундире. Посуда, из которой ели и пили, была сделана из обожженной глины, ложки - деревянные. Вилок не было вовсе. Правда, вилки ребята вскоре научились выстругивать из щепок.
Проглотив небогатый завтрак, собирались в школу. На сборы времени уходило немного. Чего собирать–то! Один учебник - на пять–шесть человек! Тетрадок не было и в помине, вместо них пользовались старыми журналами, брошюрами, газетами - писали в узких просветах между печатных строк.
До школы было около полукилометра или чуть побольше. Мороз по утрам стоял лютый, поэтому иногда ребята приходили в класс обмороженными, с белыми пятнами на щеках. Однажды Толька Петров так обморозил уши, что они распухли и стали большими, как два лопуха. Поэтому и прозвали его Лопухом. На долгие годы пристало к нему это прозвище.
В один из морозных дней, позавтракав хлебом и чаем, Лопух и Петька Иванов решили в школу не идти: холодно было и тоскливо. Выбрав момент, нырнули в дальнем углу комнаты под топчан и затихли. Сидеть под топчаном, согнувшись в три погибели, было чистой мукой, но это казалось лучше, чем топать по лютому морозу в школу, не выучив к тому же уроков. А выучить их было просто некогда: вчера полдня Петька играл с Лопухом в перышки и проиграл двенадцать штук. Только подумать - двенадцать перышек для ручек! Пять № 86, два "рондо", одно "союз" и целых четыре "скелетика"… Да это же целое состояние!
Короче говоря, Петька решил отыграться, а Лопух жаждал заполучить оставшиеся у Петьки восемь "скелетиков". Вот и решено было продолжить игру с утра, когда все уйдут в школу. Да заодно и отогреться… Все уже давно ушли, но вылезти из–под топчана ребята не могли, не смели - комната была проходной: одна дверь вела в сени и во двор, другая - в комнату дошколят, так что каждую минуту мог появиться кто–нибудь из воспитателей или повариха тетя Ася, потому что дверь в кладовку, где хранились продукты для кухни, тоже находилась в общей комнате.
Лопух и Петька решили играть там, где спрятались, - под топчаном. Пол был хоть и некрашеный, дощатый, но гладкий и вполне для игры подходящий. Вот только не очень светло да и сидеть неудобно. Что бы такое придумать? Ага! Играть надо, лежа на животе, голова к голове.
Так они и сделали. Теперь стало куда удобней, чем сидеть, согнувшись в три погибели; и игра пошла. Жаркая игра!
Счастье улыбалось то Петьке, то Лопуху, то снова Петьке. В азарте они иногда почти вскакивали и тогда больно стукались головами о доски топчана. О том, что этот стук могут случайно услышать посторонние, они и не думали. Ведь перышки так и подпрыгивали, так и переворачивались! Вот только одно хитрое "рондо" никак не хотело перевернуться.
- Сейчас я тебя подцеплю, - азартно прошептал Петька и вдруг, ойкнув, поехал на животе в противоположную от Лопуха сторону.
- А ну, кто там второй? Вылезай, голубчик! - послышался совсем не добрый голос Надежды Павловны.
Петьку она вытащила за ногу, которую тот имел неосторожность высунуть из–под топчана, а теперь "приглашала" и Тольку Лопуха.
Делать было нечего. Пришлось состроить гримасы пожалостливее и предстать пред гневные очи директора.
Как ни выкручивались Петька и Лопух, чуть ли не клятвенно заверяя, что у них вдруг разболелись животы и только поэтому стало не до школы, а отпроситься, мол, они побоялись, ничего не помогло. С перышками пришлось распроститься да и с обедом тоже - в наказание.
* * *
Из Ленинграда письма приходили редко, очень редко. Но это не пугало ребят. Они только чувствовали отзвуки всеобщей беды, но не понимали, как взрослые, что такое война. Это они поймут потом. Война для них означала пока лишь вынужденную разлуку с родным городом, с отцами и матерями. А то, что у многих уже не было отцов и матерей, они и представить себе не могли.
Все новое окружало мальчишек и девчонок, им надо было присмотреться к этому новому, освоиться в другой жизни, которая временно заслонила от них жизнь прошлую. У них появилось много забот, больших и маленьких, о которых они прежде и не ведали.
Мороз есть мороз
Зима лютовала. На улицу не хотелось и носа высовывать. По утрам ребята чуть ли не бегом добирались до школы, чтобы не успеть обморозиться.
В классах тоже было холодно. Печи топили несильно: дров не хватало, и за долгую ночь помещение иногда так выстывало, что чернила в чернильницах на партах превращались в лед…
Четырехклассники Юрка Захаров и Вовка Кузьмин отказались ходить в школу.
Вместе с Кузьминым в интернате была его мать - тетя Варя, прачка. После того как Вовка недели три пролежал с воспалением легких, она уговорила Надежду Павловну устроить сына учеником в местную столярную мастерскую. А так как Юрка был лучшим Вовкиным дружком, она попросила и за него.
Надежда Павловна устроила их в столярную мастерскую. Там было тепло и сухо, вкусно пахло веселыми стружками. Ребята помладше сначала завидовали Кузьмину и Захарову: еще бы, целый день в тепле! А тут мерзни на уроках в плохо отапливаемой школе…
С работы Кузьмин и Захаров возвращались довольные, веселые, будто и не топали от мастерской до интерната по лютому морозу. Видно, много тепла набиралось за день в хорошо протопленной столярке!
Но вскоре им завидовать перестали.
Однажды пришли они с работы без обычных шуточек–прибауточек. И не вошли, а влетели в комнату. Подпрыгивая и дергая, с трудом поснимали с себя промерзшую одежду и валенки, бросились к горячей печке и прижались к ней, повизгивая и всхлипывая, как побитые щенята. Пальцы на руках и ногах у них были неестественно белыми; белыми были и носы, а на щеках вздулись большие, величиной с голубиное яйцо, волдыри.
Так ребята узнали, что на сильном морозе, да еще на ветру, можно не только обморозиться, но и получить "холодные ожоги".
Увидев Кузьмина и Захарова в столь ужасном состоянии, Ольга Ермолаевна приказала ребятам оттащить их от печки, а сама опрометью кинулась на кухню к тете Асе, принесла в двух ведрах холодной воды, сгоняла Стасика Маркунаса за снегом и принялась колдовать над обмороженными.
Постанывающих от боли Вовку и Юрку она заставила погрузить ноги и руки в холодную воду, холодной же водой осторожно ополоснула им лица; потом, не обращая внимания на мальчишечьи вопли, крепко растерла им руки и ноги снегом, после чего насухо вытерла. Подоспевшая интернатская медсестра Ольга Ивановна Гривцова смазала обмороженные мальчишечьи щеки какими–то мазями и уложила ребят в постели. Постепенно мальчишки перестали похныкивать и, очевидно согревшись, задремали.
Никто в тот день в школу не ходил из–за мороза редкой даже для Сибири силы, а Юрка с Вовкой работали: для них порядки были иными, - хоть и малы, но рабочий класс. Им прогуливать никак было нельзя. Они трудились для победы - делали не только табуретки, но и винтовочные ложи.
Все как–то вдруг насторожились и призадумались. Это тебе не с мамкой–папкой, это тебе не родной дом и двор, где знакомы каждый закоулок, каждый подвал. А такое, чтобы от мороза на щеках аж лед выступал, - это никому и не снилось.