Ребята любили слушать эту музыку, особенно в вечерние часы, когда все, что нужно, было сделано, затихала жизнь и ничто не отвлекало их. Сначала играли чаще всего трое - Володя Федоров, Петр Иванов и Владимир Рогулин. Иногда к ним присоединялся и Лева Мочалов. Остальные или не умели играть ни на балалайке, ни тем более на мандолине, или же путались и "врали" безбожно, хоть уши затыкай.
Но вскоре в интернате образовался ладный, хорошо сыгранный оркестр - две мандолины, три балалайки, гитара, баян и деревянные ложки. На баяне играл завхоз дядя Коля, на гитаре - Мишка Бахвал. Правда, он знал всего лишь около десятка аккордов, но этого оказалось достаточно для несложного аккомпанемента. А игрой на ложках довольно быстро овладели многие, хотя и нужны–то были всего два ложечника. Когда исполнялись частушки или русские народные песни "Светит месяц", "Ах вы, сени, мои сени", деревянные ложки оказывались незаменимыми. А разве можно было без них имитировать цоканье копыт в песне "Полюшко–поле"?
Однажды, когда на землю уже пали ранние зимние сумерки, к интернату подкатили небольшие санки, запряженные серой кобылкой. С сиденья легко соскочила на скрипнувший под ногами снег Людмила Александровна Попова. Секретарь райкома партии возвращалась из поездки по району и завернула "на огонек" в интернат.
Обмахнув по привычке валенки голиком, лежавшим у порога, она вошла в сени и уже взялась было за ручку двери в комнату Надежды Павловны, как вдруг замерла, прислушалась… За другой дверью, справа, раздавались звуки баяна, звенели струны. Музыка звучала грустно и жизнеутверждающе одновременно. Там, в комнате мальчишек, интернатский оркестр под руководством дяди Коли играл вальс "На сопках Маньчжурии".
Музыка смолкла, а Людмила Александровна все еще оставалась на месте: задумалась… Наконец она постучала и, услышав знакомое "войдите", перешагнула порог директорской комнаты.
Снимая с себя платок, полушубок, Попова сказала:
- А я и не знала, что у вас тут целый оркестр организовался!
Ну уж и "оркестр", - улыбнулась Надежда Павловна. - Маленький самодеятельный коллектив.
- Маленький, да удаленький. Играет–то хорошо!
- Кое–что у них неплохо получается, - согласилась Потапова, не придавая этому разговору особого значения. - Давайте–ка я вам горячего чайку налью. Замерзли, наверное.
- Чаю выпью, спасибо. А насчет оркестра… Почему бы вашим музыкантам не выступить по нашему радио? Пусть послушает их весь район! А то наигрываете сами для себя, - предложила Людмила Александровна.
- Вы серьезно? - удивилась Надежда Павловна.
- Совершенно серьезно. И ребятам интересно, и людям нашим приятное сделаете. Сами знаете, они ведь к вам со всем вниманием. А тут еще больше зауважают.
* * *
Две недели готовились ребята к выступлению. Волновались страшно. Репетировали каждый день, а иногда и по два раза на дню. Репертуар был невелик да и пестроват. Но что поделаешь! Ведь чего не знаешь, того не сыграешь, а из того, что знаешь, надо выбрать то, что получается лучше всего…
И вот однажды вечером диктор местного радио объявил:
- Сейчас, дорогие товарищи, перед вами выступит детский самодеятельный музыкальный коллектив ленинградского интерната номер сто двадцать один. Струнный оркестр исполнит песню "Священная война"…
Письма
Из села, минуя элеватор и окраинные избы, в степной простор вырывалась широкая накатанная дорога - большак. На много верст лежал он, прямой и по–зимнему звонкий, как натянутая тетива, и лишь иногда плавно огибал небольшие леса и перелески, йшимская лесостепь стлалась по обе его стороны.
Большак был пустынен почти всегда. Лишь изредка проползут по нему дровни или сани–розвальни, в которые редко когда бывала впряжена лошадь, а чаще бык или приученная к тяглу буренка, да проурчит иногда мотором спешащая куда–то полуторка.
Но каждое утро в предрассветные сумерки, как в глубокую старину, проносилась по большаку со стороны Ишима почтовая тройка, гремя–позванивая колокольцами–бубенцами. И каждый вечер, лишь только падал на стылую землю мрак, спешила обратно. Грустный и мелодичный звон ее колокольцев в сумерках наступающего утра или близкой ночи казался сказочным. Вот они позванивают еле слышно где–то в далекой дали, потом ближе, ближе, вот прогремели совсем рядом, под окном, я уже снова далеко–далеко бренчат–звенькают прощальной песней…
Ребята полюбили почтовую тройку. И не только потому, что. Почта - это письма. Их пленил неведомый им ранее волшебный перезвон заливистых колокольчиков под дугой.
Наверное, и сейчас, спустя многие годы, слышат бывшие интернатские мальчишки и девчонки колокольчики своего военного детства…
Писем пришло много. Письма получили почти все. У Юрки Янюка отца не убили, он был только тяжело ранен, о чем и сообщал сыну из госпиталя с помощью выздоравливающего друга–солдата. И приунывший было Юрка воспрянул духом.
А вот Витька Шилов получил черную весть. Его мать и отец–инвалид погибли в Ленинграде под развалинами родного дома, в который угодила фугаска. Веселый прежде Витька как–то сразу сник.
В эти дни Надежда Павловна и все воспитатели чувствовали - ребята нервничают.
Но вот пошел по интернату шепот–шепоток: бывает, что и ошибаются; бывает, что говорят: человека уже нет, а он есть. Жив человек!
Сначала ребята слушали такие разговоры недоверчиво, настороженно. Потом поверили…
И снова зазвучали, запели тревожной надеждой колокольцы старой, седой от изморози тройки.
Но Петька Иванов не надеялся уже ни на что. Он знал: никто не вернет ему погибшего брата–танкиста. А было брату всего девятнадцать лет, и получил Петька не письмо, не похоронку, а целую бандероль, пересланную ему братниными однополчанами: орден Красного Знамени, две медали "За отвагу" да еще несколько добрых слов от командира части. И петлицы с двумя алыми кубиками от уцелевшей гимнастерки - все, что осталось от его старшего брата…
Это была большая, героическая правда, сжигавшая Петькино сердце.
А за стеной, в соседней комнате, тихо плакали девочки. Очевидно, им тоже почта привезла печальные письма.
Димка Тимофеев
С утра мороз вроде бы отпустил. Да и ветер стих - уши и щеки почти не пощипывало. Снег хоть и хрустел под ногами, но был уже помягче - не скрипучий, а певучий.
Зима шла к концу. Это видно было даже по тому, что снегири и синицы, которых ребята подкармливали под окнами, исчезать куда–то стали все чаще и чаще.
Днем пригревало. Уже бежали кое–где подсугробные ручьи–ручейки, и ползла капель с хрустящих сосулек.
В полдень весело чирикали и дрались воробьи над конским и коровьим навозом.
Но еще пела–звенела по накатанному горем и радостью большаку почтовая тройка–кибитка.
Когда Петька Иванов копался в заснеженно–тающем огороде, соседствующем с интернатом, в надежде найти перемерзлую морковину или капустную кочерыжку, он увидел, что от Дома колхозника бежит Димка Тимофеев. Потом услышал и крики: за Димкой гналась маленькая тетя Капа, техничка, и пыталась достать его длинной березовой жердинкой. А он "бежал быстрее лани". Это было смешно, потому что Тимофеев был неуклюж.
- Эге, - пробормотал себе под нос Петька. - Тут будет что–то сногсшибательное.
Так оно и получилось. Тетя Капа, маленькая тетя Капа, понимая, что Димку не догонит, швырнула с отчаяния ему вслед свою березовую палку. К Димкиной беде или на счастье тети Капы, жердинка угодила ему под ноги. Он споткнулся, упал.
- Ах ты, лешак, чертяка проклятый! - навалилась на него тетя Капа. - Совесть твоя бесстыжая! Чем ты думал?!
Тетя Капа сидела верхом на Димке и молотила его своими почти детскими кулачками.
Димка кое–как выкарабкался из–под нее и взвизгнул:
- Теть Кап!
- Молчи, блудный сын! - И она огрела его хворостиной по спине. Попало и по уху…
Тимофеев взвыл
- Тетя Капа!
Но тетя Капа была неумолима, а Димкиному уху досталось еще больше: маленькая и добрая тетя Капа стала совсем злой, она накрепко ухватила хлопца за ухо и решительно потащила к директору - к самой Надежде Павловне…
Все это Петька видел, но не знал, что и почему. Он бросил свое почти безнадежное занятие - ковыряться большим ржавым гвоздем в мерзлой земле - и помчался к Дому колхозника. Там уже толпились мальчишки и девчонки.
- Что тут? - выдохнул–выхрипнул запыхавшийся Иванов. - Чего Капа–то на Диму…
Все как–то неловко мялись. Ребята приминали пимами рыхлый, крупитчатый снег, а девчонки отводили глаза в сторону.
- Чего вы молчите? - возмутился Петька.
- Уйди, козел, в свой огород, - буркнул Колька Кузнецов. Ему уже было под пятнадцать, и на таких, как Петька, он смотрел с некоторым превосходством. - Уйди, говорю! Зряшный шум получился.
Но Петька никуда уходить не собирался. Он хотел знать достоверно: что же тут произошло? Или действительно ничего? Просто очередная буза?
Витька Шилов стоял в сторонке и посвистывал сквозь редкие зубы.
Петька подошел к нему, толкнул плечом:
- Знаешь, в чем дело?
Витька Шилов сплюнул под ноги и рассказал Петьке то, о чем знал и что предполагал:
Тонька на днях совсем плохое письмо получила. Братишка ее писал: мол, помираю… Десять зажигалок он одолел на своем чердаке, а одиннадцатая дом этот все–таки зажгла. Братан Тоньки совсем уже большой - ему четырнадцатый пошел. Но пожегся он здорово и, наверное, уже помер. Однако успел написать: с мамой совсем худо - с голодухи еле шевелится. Тут все и приключилось. Тонька цельную неделю есть не ела - хлеб собирала, сухари для посылки сушила. Кусков десять у нее уже было. Димка–то и понял, что она хочет мамке сухари послать! Вот и свистнул, в общем, у тети Капы простыню и наволочку. Хотел местным загнать, чтобы помочь Тоньке, да влип. Капа его и того, жердинкой. Худо ему теперь будет. Ты знаешь анекдот про зайца и верблюда? Нет?
- Не знаю, - сознался Петька.
- Э-эх ты! Вот и Димка не знал. Теперь он, как тот заяц, должен доказать, что он не верблюд!
Петька стоял ошарашенный. Как же это? Почему так жестоко? Ведь свои же все!
Не знал "сказочник", что ждут его впереди еще более жестокие испытания.
А Димку Тимофеева воспитательницы поняли: не хотел он тете Капе сделать плохое, хотел помочь девочке, товарищу. И не пришлось ему долго доказывать разницу между верблюдом и зайцем.
Вот и ты, весна! Весна в Западной Сибири, в южной части ее, быстрая и удивительная. Как неожидан мороз осенью, так и солнце весной - вроде бы вчера только светило, а сегодня жарит вовсю, припекает, и не только снега - льды плавит. Даже на таком озере, как Становое.
Это было великолепное озеро - чистое, светлое и холодное. А какие гольяны водились в нем! А красноперая плотвица да золотистые караси! Может, и нет их ныне. А тогда - были.
В самом начале мая, отпросившись у воспитателей, помчались ребята на Становое купаться. Зиму пережили, малость повзрослели, и захотелось узнать, почувствовать другое: а какая ты, Сибирь, весенняя? По озеру еще плавали льдинки, но солнце уже ярилось. Ни ветерка в тот день не было.
- У-ух ты, мать честная! - крикнул Юрка Янюк и прыгнул в воду с невысокого обрыва.
Поскидав брючата, рубашонки и майки, за Янюком ринулись и остальные.
Плавать умел мало кто, но побарахтались вдосталь. На берег выскакивали посиневшими: вода была ледяная.
А потом разогрелись на солнцепеке. И до чего же было хорошо! Почти лето! Солнце! Весна!
Кто помладше - тоже грелись и по дурости обгорали, чтобы потом не спать, а крутиться на топчанах. А вот Миша Лейбович, парень лет четырнадцати, продолжал купанье (хоть бы хны!) в этой ледяной купели. Он доплыл почти до середины озера, а потом спокойно повернул назад. Лейбович плыл быстрыми, широкими саженками. Руки у него были очень сильными: когда он подгребал под себя, то высовывался из воды чуть ли не по пояс.
Вышел он из озера серо–синий, весь в пупырышках, но, чувствовалось, ему были приятны восхищенные взгляды товарищей.
Но вот время перевалило за полдень. Пора было и на обед спешить.
Кряхтя и постанывая, попекшиеся на солнце огольцы натягивали на себя одежонку.
Когда возвращались в интернат, под рубашкой огнем пылали спины.
- Ха–а–рашо! - сказал Юрка Шестакин. - Ха–а–рашо все же!
С ним нельзя было не согласиться. Действительно, хорошо было на озере!
- Ирина Александровна, пойдемте завтра в лес, - предложил Валерий Белов, увидев пионервожатую. - Будем сок березовый пить. Его сейчас еще много. Мужики с бадейками ходят!
- Ладно, ребята. Договорились! - согласилась Ирина Александровна. - Только, чур, далеко не разбредаться!
На следующий день, позавтракав, они пошли в лес.
Снова было очень тепло. На огороды и пашни пикировали скворцы. Над замшелыми баньками на задах огородов кричали, кружились стремительные ласточки. Ковырялись в земле грачи.
Детвора прошла мимо элеватора, мимо кладбища, начинающегося за ним. Кладбище было небольшое, очевидно, новое - кресты свежетесаные или чуть потемневшие, но все же не очень давние.
Километра за полтора от кладбища начинался лес. На опушке стоял дом лесника. Рядом - хозяйственные постройки: хлев, сарай, овин.
Недалеко от кладбища Ирина Александровна сказала:
- Колхоз дает нам гектар земли. Здесь вот. И мы посадим картошку - второй хлеб. Посадим для себя, для всех нас. Как вы на это смотрите?
- Хорошо смотрим! - крикнул Толька Лопата.
- Поедим картошечки! Своя - она вкусней! - подхватил Яша Линдан.
- А копать–пахать кто будет? - задиристо спросил Вовка Рогулин по прозвищу Дед. - Мы же не лошади!
- Землю вскапывать, сажать и убирать картошку будем сами, - строго и спокойно сказала Ирина Александровна. - Но об этом - завтра. А сейчас - смотрите скоро лес. Иванов, Тимофеев, подтянитесь!
Петька и Димка Тимофеев, немного поотстав, стояли на коленках посреди дороги и подбирали с земли хлебные зерна. Видно, просыпалась рожь из дырявого мешка, когда кто–то куда–то вез ее.
К ним присоединилось еще несколько мальчишек. И даже одна девчонка - Тамтре.
Они старательно брали в горсти пыль с редкими зернышками и, процеживая меж пальцев, продували ее.
- Мальчики! Тамара! Что вы делаете? Это же грязь! Как вам…
Ирина Александровна умолкла на полуслове, увидав, с какой жадностью поедали дети найденные на дороге зерна.
Когда было подобрано и отправлено в рот последнее зернышко, она сказала со вздохом:
- Эх вы, шалопаи! А теперь - быстро! Идите быстрей! Лес уже рядом.
Лес еще только начинал зеленеть. Он шуршал набухающими и лопающимися почками и весь был в светлой радости наступающего цветения. Весна нежно ласкала его, щедро поила волшебными соками и солнцем, и он хорошел на глазах. А впереди было еще лето. Целое лето! Каким же красавцем он станет тогда, лес!
- Далеко не разбегайтесь! - крикнула Ирина Александровна.
А ребят уж и след простыл. Да и девчонки тоже куда–то исчезли. Возле пионервожатой остались только две–три девчонки–трусишки, которым было все в диковинку и все страшно. Далее куст и та ворона, которая сама этого куста боится…
Два Юрки - Шестакин и Топорков, а с ними Шахна, Николай Шестаков и Петька Иванов отошли от остальных ребят подальше - туда, где березы были постарше, а значит, и потолще - соку из земли они тянули больше, чем их молоденькие сестры.
Говорят, что сок молодых березок слаще. Но это неверно.
- На–а–шел! - заорал вдруг Петька, облапив великолепную березу.
К нему ринулись ребята.
- Что нашел?
- На–а–шел! - продолжал вопить Иванов. Лес кругом был тихий и в то же время звонкий. В отдалении била на взлете крыльями тетерка, быстро–быстро выстукивал свои позывные дятел.
- Чего нашел–то? - рявкнул Николай. - Берез тут навалом! Заруби любую - сок будет.
И это слово "заруби", и это грубое желание - скорей бы добраться до сока - пригасили в мечтательных Петькиных глазах радость солнечного весеннего дня, нарушили поэзию леса.
"Заруби" - это, конечно, было условно. Зто значило: сделать треугольную насечку на коре дерева и в нижний, острый угол этого треугольника вбить остро отточенный деревянный клинышек или вонзить топорик, а под "плачущей" березой поставить жбанчик. Потом можно уходить хоть на сутки - за это время жбанчик окажется полным.
- Так чего же ты орешь? - снова спросил Николай.
- Нашел! Жбан под засечкой нашел! Видать, местный кто поставил… Полнющий жбан! Хоть пей, хоть с собой бери! - поделился своим открытием Петька и, погладив белую, в черных брызгах–черточках рубашку дерева, тихо попросил: - Не "сушите" березы.
Это значило: не губите, не надсекайте другие деревья.
- Чего это ты зазаботился?! - удивился Шестаков и шагнул раздраженно к Петьке. Ребята обступили их.
- Так они ж красивые! Порежем, пораним, а для чего? Зачем нам другие, когда эта вон уже сколько сладости налила?
- Верно вроде бы, - сказал Топорков. - Только если мы этот сок заберем, получится воровство. Не мы бадейку ставили, не нам и брать.
- Так мы и брать–то не будем! - крикнул Петька - В карманах не унесем, а попить - попьем!
- Цыц! О чем спор? - Николай встал на колени и хлебнул нежно–сладкого напитка.
Потом из большого деревянного жбана пили все. Зачем было надрубать другие березы, когда уже кто–то пустил сок из этой, одной!
Жбан стоял "под соком", наверное, давно. Бог знает, кто поставил его!
Ребята сок выпили, осушили жбанчик. Пусть их ругают! А может, и ругать не будут - натечет–накапает еще, пока хозяин придет…
- Ма–а–альчики!.. Де–е–вочки! - собирала все Ирина Александровна своим звонким, красивым голосом. - Не уходите далеко!
А Тамтре - Тамара Трегудова - распевала где–то в сторонке, но совсем рядом:
Колокольчики–бубенчики звенят,
Рассказать они историю хотят…
- Тамара! - В голосе пионервожатой чувствовалось недовольство и возмущение. - Где ты? Подойди ко мне!
Но Тамтре была хитра. Ирина Александровна ее не видела, а потому песенка зазвучала потише, будто Тамарка удаляется, хотя находилась она шагах в двадцати от пионервожатой.
Шкодливая была девчонка Тамтре, с хитрой мыслишкой–взрослинкой. И от кого она научилась таким лесенкам да всяким не всегда понятным прибауточкам?
Ирина Александровна, строгая и добрая Ирина, как чаще всего называли ее в глаза и за глаза, негодовала: "Противная девчонка! Но ведь ласкова, сообразительна, по–своему, по–житейски умна!"
Это "по–житейски" больше всего волновало пионервожатую. Ведь она была очень молода, только–только закончила десятилетку и в делах житейских пока еще разбиралась не очень…