"Вот оно что! - весь похолодел Фред Дрюкер. - Наша дивизия".
Манштейн вызвал из строя генерала, и Фред проводил его сочувственным взглядом. Выпучив глаза, генерал вытянулся перед Гитлером. Фюрер отвернулся и взмахом руки указал ему на место против строя эсэсовцев.
- Чей полк первым ступил на правый берег?
И своего оберста Фред проводил таким же взглядом. "Чья теперь очередь?" - гадал он, чувствуя, как у самого подгибаются колени.
- Чей батальон?
У Фреда потемнело в глазах, и своего командира батальона он даже не разглядел.
- Чья рота? - перечислял Гитлер.
Слова эти для Фреда, Пауля и Ганса прогремели как гром. Офицеры содрогнулись и побледнели. Воротнички их мундиров сразу сделались мокрыми. Чья же из их рот первой ступила на злополучный правый берег? Где тут знать! Это случилось той страшной ночью, в темень, в дождь, в разных пунктах переправы. Где уж тут разобраться! Впрочем, их и не спрашивают. За них отвечает сейчас сам фельдмаршал. Он, взглянув на бумажку, называет фамилии обреченных, и те по команде покидают строй. "Кого же он вызовет сейчас?" - только подумал Фред, как Манштейн уже назвал офицера:
- Ганс Мюллер.
Фред даже не успел тайком пожать ему руку, он только поспешно взглянул на Пауля Витмахта, и у обоих вырвался вздох облегчения: обошлось, хвала господу-богу!
В зловещей тишине Гитлер мрачно посматривал на генералов и офицеров, выстроившихся против команды "викингов". Затем глаза его вдруг вспыхнули злым огнем, и он исступленно, срывая голос, прокричал:
- За измену фатерлянду, за трусость приказываю - расстрелять!
Офицеры подали команду. Эсэсовцы вскинули на руку автоматы. Пауль и Фред зажмурились. Грянул залп…
После отъезда Гитлера Манштейн пытался восстановить в памяти все указания, обещания, угрозы фюрера. И, вспоминая, мрачнел все больше и больше. Нет, Гитлер просто подорвал его уверенность в победе. Именно подорвал!
Ну, хорошо, а что бы предпринял он сам, Манштейн? Что бы предложили его генералы? Наступать? Где они, их силы? Хочешь не хочешь, а нужно признаться - они остались под Москвой, у Волги, на Кавказе, под Курском - всюду на русской земле, куда посылал, их Гитлер, куда привели их они, его генералы. Опровергать бесцельно. И что ж, сложить теперь крылья? Отказаться от всего, ради чего пролито столько крови, столько потеряно и разрушено? Пойти с поклоном к этим русским или американцам? Нет, тысячу раз нет! Биться, ожесточенно биться на этом берегу! Еще можно разбить русских! Еще есть силы. Обещал же Гитлер новые дивизии. Биться! Зубами скрипеть, а биться!
4
Фред Дрюкер поглядел в окно и выругался. Дождит и дождит. На улице черная жирная грязь, обугленные печи сгоревших домов, искалеченные тополя. А вдали хмурый по осенней поре, роковой Днепр. "Судьба!" - недобро усмехнулся Дрюкер. Два года назад он с боем форсировал этот самый Днепр. Стоило наступать до Кавказа, чтобы снова очутиться здесь, на старом пепелище? Эта безвестная деревушка до сих пор памятна многим. Они наступали тогда вон из той низины, а отсюда вдоль и поперек резали русские пулеметы. Полроты полегло здесь, у этой проклятой деревни. Даже потом, когда подошли орудия с танками, ворваться сюда им удалось с трудом. Помнится, он совсем осатанел тогда и крикнул: "Сжечь ее, дотла сжечь!" И хотя откуда-то бил еще пулемет-одиночка, Фред, совсем забыв об опасности, первым ворвался в деревню и бросил термитную шашку на соломенную крышу окраинной хаты.
Да, картина была великолепной! Фред стоял посреди горящих хат и бил из автомата по женщинам и детям, метавшимся по улице. Он чувствовал себя истым демоном и так упивался своей властью, что не заметил, как рядом, резко затормозив, остановился "оппель-адмирал". Из машины вышел человек в генеральском плаще. Дрюкер сразу остолбенел. Черный генерал! Конечно, это он, Герберт Гилле, командир "викингов", о жестокости которого ходили легенды. Не дай бог в чем-либо провиниться перед ним - расстреляет на месте.
- Это ваша работа? - обернулся он к Фреду.
- Так точно, господин бригаденфюрер, - весь леденея, вымолвил Дрюкер.
Гилле снял фуражку и стал вытирать платком голый яйцевидный череп. Фред не сводил взгляда с его сухого, надменного, чисто промытого лица. За стеклами роговых очков бригаденфюрера недобро поблескивали маленькие, колючие глаза. Хотелось скорее отвернуться, уйти, скрыться от этих глаз. Но они магически притягивали к себе и леденили кровь.
- Превосходно! Солдату не нужно сердце…
По улице прямо к машине подбежала женщина с ребенком на руках. Обезумевшая мать пыталась хоть здесь найти защиту.
- Пощадите! Молю, пощадите!
Гилле смотрел мимо нее. Потом, полуобернувшись к Фреду, сделал выразительный жест рукой.
Встрепенувшись, Фред дал короткую очередь, потом еще по лежащим…
- Да, солдату не нужно сердце, - меланхолически произнес генерал и шагнул к машине. Уже держась за ручку дверцы, сказал, обращаясь к Дрюкеру:
- Хотите в "викинги"? Мне нужны решительные молодые люди.
Фред подобострастно вытянулся…
Но Фреду тогда не повезло. В лесу за Днепром роту обстреляли партизаны. Раненого Дрюкера отправили в тыл. Не судьба! А теперь "викинги" снова очень близко Но разве Гилле помнит Дрюкера? Два года - большой срок:
- Вилли, хересу!
Денщик принес свежую бутылку.
- Пригласи капитана Витмахта.
"Вот беднягу Ганса теперь не пригласишь… - подумал Фред. - Крут, очень крут фюрер. А ведь и нас с Витмахтом могла бы постигнуть та же участь. Слава богу, пронесло. А Ганс… Впрочем, мертвых жалеть - пустое занятие. Это им не поможет…"
Офицеры молча уселись за стол. Залпом выпили по стакану вина. У Дрюкера в голове теснились противоречивые мысли. Витмахт, пожалуй, прав. Крепко нас потрепали. Геббельс снова надрывается - Днепровский вал! Конечно, сил тут немало. Крупная река. Одолеть ее не просто. Но все-таки какой злой дух породил этих русских? К черту их! К черту! Мы раса господ, мы умеем воевать, у нас сильная воля к власти, к борьбе. И все-таки бьют нас. Почему?
Дрюкер и Витмахт, считалось, дружили. Но это была странная дружба. Для Дрюкера все вопросы были решены, он слепо верил в своего фюрера. А Витмахт о многом задумывался и нередко предавался сомнениям. Друзья часто спорили. Их споры, конечно, происходили наедине. При свидетелях они были бы невозможны. Кого другого Фред и слушать не стал бы. Пауля он слушал, Дело не только в давней дружбе и в том, что Пауль однажды спас ему жизнь. В разговорах с ним он как бы проверял силу своей убежденности.
Менялись бутылки на столе, херес туманил головы. Нескончаемо длился спор.
Витмахт:
- Мы мним себя властелинами, расой господ. Мы несем разрушение, сеем смерть. Мы хотим жизни избранным. Русские - всем. В этом их сила.
Дрюкер:
- Раз борьба - зло и смерть неизбежны. Радости жизни берут силой. Это извечно. Сентиментальность разрушает германскую душу, подрывает нравственные силы нации.
Витмахт не стал продолжать спора, лишь подумал: "Радости? Кто не желает их? Но кому - что. У него своя, мечта - домик, жена, чистая здоровая жизнь и, конечно, книги. Возможно, Дрюкер в чем-то по-своему прав. В конце концов, он выражает дух эпохи, которую Пауль не принимал, а сил отвергнуть ее в себе не чувствовал. Пока не чувствовал".
Потом речь зашла о делах более будничных, о положении на своем участке фронта. Витмахт сомневался в крепости так называемого Днепровского вала. Фред не соглашался. Сошлись на том, что русские не решатся сразу форсировать такую реку. Пройдет немало времени, пока они подготовятся. Однако держаться будет нелегко.
Разговор офицеров оборвали резкий треск автоматов и гулкие очереди пулеметов.
- Русские! - выпалил вбежавший Вилли.
В БОЮ ЗА ПЛАЦДАРМ
1
Ночью Днепр почернел и взбугрился крутыми волнами. Лишь мертвенный свет ракет временами освещал речную поверхность. Но гасли ракеты, и вода становилась еще чернее. В темноте бесшумно спустили плоты, погрузили людей, орудия. Все, кому не хватило места, выдвинулись к берегу с подручными средствами.
Взводы Пашина и Румянцева отчалили одновременно. За ними тронулись и другие. Порывы ветра заглушали слабые всплески весел. Холодные волны с разбегу захлестывали утлые перегруженные плоты, угрожая опрокинуть их в бездонную пучину. Пашин с тревогой всматривался то в далекий берег, на котором предстояло высадиться, то в лица солдат на плоту, то в днепровскую воду. Там, среди холодных волн, плыли десятки, сотни бойцов. Они обнимали верткие бревна и болтали ногами, барахтались, выплевывая набравшуюся в рот воду. У сержанта сжалось сердце, и ему нестерпимо захотелось вдруг прыгнуть за борт, чтобы разделить с людьми муки и тяготы, как он делил их с ними на всем пути от самой Волги. Спрыгнуть? И он тут же осознал всю нелепость внезапно вспыхнувшего желания. Его место здесь, на виду у всех, и он не волен подчиняться минутному влечению сердца. Не волен!
Глеб Соколов плыл, придерживаясь за бревно, фыркая и взмахивая окоченевшей рукой. Взмокшая одежда тянула вниз, сковывала движения, а скользкое, словно намыленное бревно вертелось и, как живое, норовило вырваться. Изнемогая, он вместе с другими прибился к берегу, выбрался на землю, залег. С одежды струилась вода, она чавкала в сапогах, капала с подбородка, стояла в ушах. Низко пригнувшись, подошел Пашин. Глебу захотелось поторопить командира, сказать, как закоченело все тело и от холода зашлись руки и ноги, но он, стиснув зубы, промолчал. Подбодрив бойцов, сержант прошел дальше.
Глеб вглядывался в темнеющий на скате куст, за которым была вражеская траншея. Он прикинул расстояние: метров двести с лишним. Какой будет огонь? Удастся ли проскочить за тот куст, или шальная пуля свалит тебя на эту мокрую холодную землю? Проскочим. С Пашиным проскочим. И от вспыхнувшей уверенности как-то сразу отлегло от сердца. Чуть поодаль - Зубец с Кареманом. До Глеба доносится приглушенный шепот Юста. "Видно, про своих говорит, - расслышав слово "Киев", подумал Соколов. - Такого и торопить не надо: ему и так не сидится на месте". С другой стороны - старый усач Голев. Он тихо перешептывается с соседом. О чем они? Наверное, опять свой Урал расхваливает.
"Вперед!" - пробежала по цепи негромкая команда.
Вскочив, Глеб заспешил скорым шагом. Растянувшаяся цепь бойцов таяла в темноте, и конца ее не видно. Немецкая ракета всех повалила на землю.
"Вперед!" - торопит новая команда.
Минуту спустя опять ракета. Но теперь поздно залегать: немецкая траншея совсем рядом. Рывок - и, кажется, вот она, вражеская позиция, у твоих ног. Вдруг выстрел, оглушительный, прямо в упор. Ноги сгибаются сами собой, и все ослабевшее тело безвольно льнет к земле. Лишь огромным усилием воли Глеб делает резкий шаг вперед, еще шаг и, пригнувшись, стремительно несется в эту жуткую темь, только что распоротую ослепительной вспышкой выстрела, вслед за которым резко прозвучала трескучая очередь пулемета. Новые ракеты, и светло как днем. Черный куст мелькнул где-то слева, и Глеб у самых ног увидел чернеющую змею траншеи. Ага! Он полоснул вдоль траншеи из автомата, решительно перемахнул через бруствер и вдруг почти нос к носу столкнулся с немцем. Ему бы из автомата в упор, а он бросился в рукопашную, пытаясь зачем-то схватить немца за голову, но тот ударил разведчика ногой в пах и кинулся прочь. Только тогда Глеб вскинул автомат и дал короткую очередь. Упустил все-таки!
Услышав команду Пашина, Соколов вместе со всеми побежал в гору, где по гребню прибрежного ската вилась вторая траншея. В этом новом порыве, выключившем из сознания все мысли и чувства, кроме необходимости бежать на огонь, исчезло вдруг и ощущение холода, так томившее на берегу, занемевшее тело разогрелось, и Глебу сделалось почти нестерпимо жарко. Он машинально расстегнул ворот. Но эта отрешенность от окружающего длилась очень недолго. "Надо бить в упор", - только подумал он, вспоминая свою ошибку в первой траншее, как снова столкнулся с немцем. Как это случилось, он не мог понять, но руки сами собой потянулись к оторопевшему солдату. Кругом стояла отчаянная трескотня, поминутно вспыхивали ракеты, оглушительно разрывались снаряды. Но Глеб никого и ничего не видел, кроме немца, замахнувшегося на него винтовкой. Соколову не пришлось, однако, ни схватиться врукопашную, ни отразить занесенного удара: из темноты выскочил юркий Зубец и с ходу короткой очередью свалил немца.
- Чего ты на них с кулаками, - закричал Семен. - Или автомат отказал?
"Вот-те и новичок! Ничего не скажешь - находчив малыш", - обрадованно подумал Глеб.
- Молодец, Сеня! Учту критику!
Следующего гитлеровца Глеб сбил короткой очередью из автомата и тут же под плотным огнем упал на землю. Движение приостановилось, и цепи залегли повсюду. Ожесточенная перестрелка нарастала с каждой минутой. Укрывшись за трупом убитого им немца, Глеб изредка постреливал в темноту, направляя огневую трассу в сторону ослепительных вспышек пулемета.
В минуты затишья, без которых не обходится ни один бой, Глеб ощупал карманы убитого и, обнаружив документы, засунул их к себе за пазуху. Новая резкая очередь прижала его к земле, и над головой солдата со свистом пронеслась обжигающая струя пуль. Затем опять чуть затихло. Глеб приподнял голову и при вспышке ракеты увидел вдруг совсем молодое лицо убитого. Широко раскрытые глаза его смотрели на Глеба, и в их взгляде чудился немой вопрос: "За что?" - "Не я же к тебе пришел, - мысленно отвечал Глеб, - а ты. Не я убивал детей и женщин - ты. Не я разбойничал на чужой земле - все ты. Чего же смотришь так?" Глеб снова взглянул на лицо убитого, и оно показалось ему красивым. "Кто он и откуда? - продолжала работать мысль, - Может, и у него есть отец и мать? Зачем же они сделали его убийцей? И не их ли вина, что вот ему, Глебу, пришлось убить их сына?"
Услышав новую команду Пашина, Глеб с трудом оторвал от земли свое тело и, стреляя на ходу, побежал прямо на пулемет…
Вот и он, заветный гребень! Очень хорошо! Глеб выхватил из чехла лопату и начал поспешно окапываться. Рядом с ним окапывался Тарас Голев. А справа еще слышалось "ура" и гремела отчаянная перестрелка: там наступала рота Самохина.
- Жив, Глеб? - опустился рядом Пашин.
- Целехонек, не задело даже.
- Вот и отлично. Теперь стоять насмерть!
Глеб только теперь осознал, какой страшный рубеж ему пришлось преодолеть.
2
Успех окрылял и кружил голову: все удалось гораздо легче, чем представлялось Леону вначале. Противник выбит из обеих траншей и отброшен куда-то в темноту. Неважно, что сильно гремит его артиллерия и все еще бьют многие пулеметы. Главное, есть плацдарм. Сейчас высадится весь батальон, а утром и весь полк, вся дивизия. Тогда попробуй сунься!
Рота Самохина пробилась к выселкам и заняла небольшую высотку. Прямо впереди в отлогой низинке виднелся хутор, обсаженный осокорем. Леону не сиделось на месте. Может, захватить и хутор? С ходу. Пока еще темно. А то днем тут кровью изойдешь. "Интересно, как думает Яков?" - мелькнула мысль. Румянцев вглядывался в темень, чутко прислушивался к звукам. Тихо, подозрительно тихо.
- Ну как? - торопил его Самохин.
- Взять, конечно, не хитро, только приказано закрепиться здесь.
- За смелую инициативу комбат не осудит, - возразил Леон. - Риск, конечно, есть, но что риск! Возьмем!
Выбили немцев и из хутора.
- Ловко получилось! - порадовался Самохин.
- Только стрелять некуда, - огорчился Яков, - в низине мы.
Не успел Самохин осмотреться, как немцы неожиданно ударили справа и заняли выселки, оставленные ротой. Самохин попытался было сбить противника и не смог. Тогда он поспешил обойти выселки и засесть во второй немецкой траншее, куда отошло его прикрытие. Это удалось. Но ключевая позиция осталась за противником. Как же доложить теперь комбату? Съест ведь. Нет, надо отбить высотку немедленно, и командир роты начал атаку за атакой.
- Что у вас там? - позвонил Юров, когда дали связь.
- Отбиваемся, уточняем силы противника, - туманно ответил Самохин, и тут, на беду, порвалась линия.
Едва восстановили связь, как снова позвонил Юров. Самохин отлучился в один из взводов, и разговаривать пришлось Румянцеву. Доложить обстановку? У Якова екнуло сердце. Что ответить? Повторить слова Леона? Но как умолчать, что выселки у немцев?
- Готовимся к атаке на высотку, - доложил он твердо.
- Как на высотку, - опешил Юров, - она же у вас, и туда справа выдвигается Назаренко.
- Там немцы, - пытался было сказать Яков, но его перебил Самохин. Он стремительно спрыгнул в окоп, вырвал у Якова телефонную трубку и, не подозревая о сказанном, поспешил доложить:
- Отбиваем атаки на высоту.
Он не хотел говорить этого и решил уже доложить о своем промахе. Но вот не сдержался и бухнул совсем другое, и сразу почувствовал: нечем дышать.
- Как-как? - обрушился Юров. - Румянцев же только-только заявил совсем другое. Дайте-ка Румянцева.
Леон замялся и начал путанно объясняться, но Юров потребовал передать трубку командиру взвода. Зажав ее в ладонях, Самохин приглушенно зашептал Якову: скажи, мол, выясняем обстановку, сейчас доложим.
Румянцев смешался: ему стало стыдно и больно за своего командира, друга, товарища. Однако быстро справившись с собой, он не пошел на сделку с совестью.
- Да, обстановка не ясна, уточняется, только высота все же у противника, - твердо доложил Яков.
Юров опять потребовал Самохина.
- Так кто же из вас прав? - не отступал он.
- У меня бой в разгаре, доложу позже, - не отвечая на вопрос, выдохнул Леон и оборвал разговор.
Часто дыша, офицеры лицом к лицу стояли в тесном окопе.
- Это знаешь как называется? Подводить своего командира! - зло процедил Самохин.
- Я не мог промолчать…
- Друг называется! - зло продолжал Леон. - Не друг, а службист и выскочка. Ребенку же, понимаешь, ребенку ясно, только сам я мог сказать об этом, а ты… ты помешал. Выслужиться хотел?
Яков широко открытыми глазами смотрел на Самохина и не мог ничего сказать от обиды.
Тягостное молчание прервал Жаров, позвонивший по телефону.
- Почему не доложили вовремя? - в упор потребовал он ответа.
- Виноват… - Леон по тону голоса понял, что теперь не до оправданий.
- Сдайте роту Румянцеву и сейчас же ко мне, - приказал комбат.
- Как? Совсем сдать? - переспросил Самохин.
- Совсем!
У Самохина подломились колени.
- Ну что он? - нарушил молчание Яков.
- Можешь радоваться, - привстал Самохин. - Принимай роту.
- Как роту?.. - оторопел Яков.
- А так… Принимай, и все. Отстранен я…
Румянцев знал, что рано или поздно получит роту, но он никогда не думал, что ее придется получить вот так. Было горько и обидно, и молодой командир чувствовал себя не на месте.
- Вот что, Леон, - взял его Яков за руку. - Одно знай: я был и остаюсь для тебя другом.
- Не будем философствовать, - холодно отстранил его руку Самохин.
На пути к берегу Самохину повстречался лейтенант Назаренко, рота которого уже закончила переправу.
- Эх вы, вояки! - бросил он с упреком. - Вашу высоту брать будем.
Самохин ничего не ответил, понуро побрел к берегу.