3
Плот отвалил от берега и закачался на высоких в зловещих отблесках волнах. Андрею Жарову невольно вспомнились гоголевские строки:
"Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит".
Нет, не таков сейчас Днепр. Яростно ожесточенный, он кипит и клокочет от взрывов, вздымающих фонтаны искрящейся воды. На хвостатую комету похож вражеский самолет, сбитый зенитчиками. Он падает где-то за лесом. Раздается оглушительный взрыв. Все цвета и краски разом блекнут - так ослепителен столб пламени. Взметнувшись вверх, он будто ударяется в тучи, а потом, словно обессилев, отвесно грохается наземь, образуя море огня. Полосуют небо огненные мечи прожекторов, прорезают темноту ночи светящиеся трассы пуль и снарядов, небо по горизонту полыхает отсветами пожарищ, блеском ракет, молниями разрывов.
И все это отражает ночной Днепр в своих могучих водах.
Андрей Жаров и все, кто были с ним на плоту, с тревогой и нетерпением посматривали на медленно приближающийся берег, где неистово метался шквал смертоносного огня. Но малоподвижный, тихоходный плот как бы испытывал их волю и выдержку.
Андрей знал, что будет трудно, нестерпимо трудно, но он знал и то, что ни тысячи опасностей, ни даже сама всесильная смерть - ничто не остановит их. Пути назад им нет. И не умереть, а победить они спешат на тот берег. Уже две роты там. Они уже отвоевали кусочек правобережья и стоят насмерть. Через несколько минут на тот берег Андрей приведет третью роту. А потом переправится весь полк. А за ним - дивизия, армия. Вся сокрушающая, насыщенная грозной техникой, строго организованная масса войск ступит на правый берег Днепра и оттуда начнет свой победный освободительный марш на Запад, и могучую поступь великой армии услышат люди во всех уголках планеты.
Так будет!
Юров развернул командный пункт батальона в только что отбитом немецком блиндаже. Когда прибыл Жаров, уже была связь с ротами, установлено наблюдение за противником, и КП, как всегда, жил своей обычной напряженной жизнью.
Неподалеку - целехонький дот. Сделан на совесть - железобетон. Из амбразуры выглядывал ствол пулемета. Когда-то грозный, он теперь уткнулся в землю.
- Самохин брал? - спросил Жаров.
- Да, Самохин, - отозвался начштаба, и без того замкнутое лицо его помрачнело еще больше.
- Что-нибудь случилось? - вопросительно взглянул комбат.
- Самохин отколол номер.
И Юров рассказал все, как было.
Вот тогда-то Жаров и взялся за телефонную трубку. Эх, Самохин, Самохин, горячая головушка! Заварил кашу - попробуй расхлебай.
Пришел Березин. Он только что был в ротах.
- Ну, что решил с Самохиным? - с ходу спросил он комбата.
- Отстранил пока.
- Что ж, пока достаточно.
- Вот Юров предлагает откомандировать Самохина.
- Пусть другие воспитывают, так?
Юров промолчал.
- Конечно, бывает, когда командира и снять надо, и из части убрать, а то и под суд отдать. Я не о том, - продолжал Березин. - Наш сердяга Капустин перед боем просил трех офицеров сменить, ни много ни мало - трех сразу. А проверили - нет серьезных причин. Просто комбату не нравятся. Куда это годится?
- Верно, - согласился Жаров. - И я так же думаю.
- Вон там, - указал замполит на реку, - я видел дуб на пригорке. Могучий, гордый - залюбуешься. А вокруг него молодые дубки. К небу тянутся. Один краше другого. У настоящего командира так же.
"Самохин - не плохой дубок, - слушая Березина, подумал Андрей. - Разве только жидковат еще. Оттого и гнется".
- Что ж нам Самохина, по головке гладить? - загорячился Юров.
- Вам виднее, - уклончиво ответил замполит. - Только воспитание - сложный процесс, человека не теряйте из глаз. Че-ло-ве-ка!
Появился Сазонов, закончивший переправу своей роты. Войдя с ним в траншею, Жаров начал уточнять задачу. По всему побережью, насколько хватал глаз, разгорался жаркий бой.
4
Уже забрезжил рассвет, а сбить противника с потерянной высоты еще не удалось. Самохин застал комбата погруженным в насущные дела, озабоченным. А забот было хоть отбавляй. Мал плацдарм - пятачок. Здесь не поманеврируешь: даже трем ротам тесно. Остальные силы полка ожидали своей очереди на левом берегу, и Щербинин беспрестанно торопил, требуя решительных действий.
Начиналась очередная атака на высоту. Цепи поднялись и двинулись. Ох, тяжело пришлось наступающим! Цепи то и дело залегали, поднимались вновь и под секущим огнем пулеметов и автоматов опять валились на землю.
- Смотри! - приказал Жаров Самохину.
Леон, и без того не отнимал бинокля от глаз. Пусть сам он здесь, сердце его было там, в цепи атакующих, и билось оно столь же сильно и жарко, как и у тех, что сквозь огонь рвались вперед.
- Отдайте роту, товарищ капитан, сам виноват - сам и исправлю ошибку.
- Чужой кровью? Смотри лучше!
Леон до крови прикусил губу.
Комбат ни минуты не оставался без дела. Он вызывал огонь, указывал артиллеристам новые цели, выдвигал на прямую наводку орудия, нацеливал удары рот, докладывал Щербинину о своих решениях, заботился о доставке патронов и снарядов, торопил с эвакуацией раненых. Самохин удивлялся, как мог комбат заниматься столькими делами сразу. Отсюда, с командного пункта батальона, Леон впервые увидел бой по-новому и многое начинал понимать.
- Будь ты сейчас на высоте, - указывал ему Жаров из траншеи, - Назаренко ударил бы справа. Куда деваться противнику? Держаться там нельзя. Значит, уходи. А уйти - это оставить без поддержки вон те позиции, что перед Пашиным и другими. А раз они без поддержки - им не устоять. Навалился бы Сазонов слева - лучше сматывай удочки. Дальше на протяжении десяти километров негде зацепиться, ни одного удобного рубежа. Вот бы какой плацдарм - дивизию высаживай, и то мало. А нам сейчас развернуться негде…
У Леона земля горела под ногами.
Вражеские пулеметы снова повалили цепи Сазонова.
- Хоть взвод дайте! - взмолился Самохин.
- Смотри!
- Рядовым пустите, не могу больше!
- Видишь, еще солдат упал, видишь, другой свалился, третий, видишь, полегло сколько, - неумолимо резал Жаров. - На тебе их кровь, из-за тебя они падают на землю, из-за тебя, и из-за меня тоже, потому, что не научил тебя выполнять приказы.
- Не вижу разве, сердце горит, пустите, товарищ капитан!
- Нет, смотри и казнись тут!
Такое упорство в конце концов сломило Самохина. Обиженно замолчав, он как-то по-особому взглянул на Жарова и вдруг поймал себя на том, что любуется комбатом. Да, любуется. Сколько ни сталкивался с Жаровым, уже не раз случалось вот так же: сначала безотчетный протест и раздражение, затем хорошая зависть, а если быть совсем откровенным, и желание быть похожим на него.
А бой все продолжался с прежним и даже нарастающим ожесточением. И наступающие, и обороняющиеся как бы соревновались в упорстве. Наконец цепи Румянцева и Сазонова ворвались на высотку и в ожесточенной схватке покончили с гитлеровцами.
О ЛЮБВИ И МУЖЕСТВЕ
1
С заседания партийной комиссии Самохина отпустили последним. Все, кого вызывали сегодня, уже разошлись и разъехались. Пошатываясь, как больной, Леон прошел к коновязи, забрал своего серого и, ведя его в поводу, устало побрел разбитой дорогой. Спешить некуда. Никто его не ждет теперь. Никому он не нужен. Впрочем, ладно: дальше фронта не загонят, и все обойдется. Только вот Яков, Яков… Друг называется. Нет, не мог Леон простить Якову тех обидных слов, которые тот высказал на парткомиссии. Доволен небось: принципиальность показал. А ты вот ходи теперь, весь облепленный ярлыками, доказывай, отбеливайся.
Эх, Яшка, Яшка!.. Ведь учились вместе, воевали бок о бок. А тут такие слова: "Зазнался", "Потерял над собой контроль". Наверное, крови жаждал, исключения добивался. Не вышло, однако. А выговор что? Пусть и строгий, а все не навечно.
Позади раздался конский топот. Леон обернулся и узнал Якова. Вот нелегкая вынесла!
Румянцев придержал коня и, соскочив на землю, пошел рядом.
- Ты чего это масти путаешь? - заговорил он добродушно. - Смотри, ведешь моего вороного, а мне оставил своего серого…
- Не до того! - буркнул Самохин.
- Переживаешь? - участливо тронул его за локоть Яков.
- Не к чему об этом, - еще больше нахмурился Леон и резко отстранил свою руку.
- Теперь не горевать надо.
- Обойдусь без советчиков. Утешитель нашелся. Не лицемерь - ведь ты же исключения добивался.
- Да ты в уме? - оторопел Яков.
- Сам слышал. Поезжай своей дорогой.
Яков перебросил повод, вскочил на коня, хлестнул его плетью.
Леон по привычке направился было в свою роту, но, вспомнив обо всем, повернул в тылы полка. Они размещались теперь в домиках того самого рокового хутора, из-за которого разгорелся весь сыр-бор. Войдя в первую попавшуюся хату, Леон зажег свет. На полу - свежая солома. В углу кто-то спит, укрывшись шинелью. У стены большое зеркало. Леон взглянул в него и не узнал самого себя: почернел, осунулся, даже морщинки появились. Двадцать семь лет - и морщинки! От жалости к себе заныло в груди и к горлу подкатил горячий ком.
Лег на солому, подложив под голову свернутую шинель. Прижался к ней горячей щекой. Но сон не приходил. Долго ворочался с боку на бок, тяжко вздыхал. Нет, не до сна! Самохин встал и вышел на улицу. У колодца умылся, смочил голову, сел на гладкий камень у крыльца.
Подставив лицо свежему ветру с реки, он долго смотрел вдаль, видел вспышки зенитных разрывов, прислушивался к далекому гулу канонады. На душе было тяжко и горько, и горше всего оттого, что из первых стал последним.
Сзади скрипнула дверь. Леон обернулся и почувствовал, что ему не хватает дыхания: на пороге хаты в накинутой на плечи шинели стояла Таня.
- Таня, ты? - после долгой паузы проговорил Леон и не узнал своего голоса: настолько он был сдавлен и глух.
Таня продолжала стоять молча. Леону неудержимо захотелось броситься к любимой девушке, обнять ее за хрупкие плечи, излить перед ней всю свою боль, обиду и повиниться во всем, во всем… Но Леон не отважился на это, потому что лицо Тани показалось ему холодным и отчужденным, и девушка даже чуть отпрянула назад, когда заметила порыв Самохина. Оправившись, Леон наконец обрел дар речи. Заговорил неестественно бойко.
- С поправкой тебя. И с Золотой Звездочкой. Героиня! Очень рад твоему возвращению. Посидим?
Сраженная внезапным появлением Леона, она тоже растерялась. Так и закаменела у порога, не в силах тронуться с места. Вот он, ее Леон! Какие вихри чувств связаны с этим человеком: близким и далеким, любимым и чужим одновременно. Что ни думала о нем, о встрече с ним, все исчезло, улетучилось. Лишь видела его по-прежнему желанным и дорогим, неудержимо влекущим к себе. Что должна она сделать, что сказать, как поступить? Нельзя же только молчать.
Собравшись с силами, Таня шагнула к нему и села рядом. Потянулись секунды тягостного молчания. Вдруг из груди Леона, как стон, как вздох, вырвались слова:
- Вот и опять свиделись. В горький для меня час свиделись.
А Таня продолжала молчать. Только в темноте было видно, как горят ее глаза. И блеск этих правдивых глаз был нестерпим.
Наконец она в упор взглянула на него:
- Как же это так, Леон, а?
"О чем она? Об Оле? О той встрече в лесу?" - мысленно гадал Самохин, и им сразу овладело смятение: было стыдно и больно.
2
В их роту Таня пришла под Курском и долго оставалась какой-то неприметной. Может, оттого, что не лезла на глаза и сторонилась людей. А прошло время - ее узнали и полюбили за душевность, за скромность, за девичью строгость, одинаковую в отношениях со всеми, а окрестили милой безобидной кличкой кроха-недотрога.
Оля, наоборот, сразу бросалась в глаза. Живая и порывистая, острая на слово, с огневым взглядом, она никого не оставляла равнодушным к своей красоте и со стороны казалась такой доступной, уступчивой. Ей льстили ухаживания фронтовиков, она любила подзадорить каждого, кто хоть немного нравился ей, не чуралась увлечений и отдавалась им так же легко, как и отказывалась от них. Она чем-то походила на птицу, которая живет легко и весело, не задумываясь. Ее и прозвали-то птичкой-востричкой.
Некоторое время Леон оставался равнодушным и к той, и к другой. По-прежнему никем не интересовалась и Таня. Лишь позже она подружилась с Румянцевым. Она ценила его за ясный ум, за умение увлекательно рассказывать, за тихую, скромность. С ним всегда интересно, спокойно. Да и встречалась-то с ним у всех на глазах. Леона она сторонилась, даже побаивалась. А почему - сама не знала. Потом они познакомились ближе, и Таня потеряла покой. Не то чтобы влюбилась, нет, просто с ним приходилось быть все время настороже. Он умел блеснуть, гордился своими успехами, бравировал мужеством. Это нравилось и не нравилось. Он над всем подсмеивался, подшучивал, не задевая лишь комбата, которого безотчетно побаивался, и Таню, перед которой все чаще робел и даже терялся. Потом он уже не скрывал своей увлеченности ею. Она не отвечала, и своим равнодушием лишь сильнее распалила его чувство. Дальше - больше. Как-то на привале бойцы упросили Таню сплясать, и она изумила всех. Столько в ней было воздушной легкости, изящества, грации, захватывающей страстности, и казалось непонятным, откуда такой огонь в этой тихой и скромной девушке.
Леон в тот же день излил ей все свои чувства. Она лучше всех, и он любит ее безмерно, на всю жизнь. Таня испытующе глядела ему в глаза и недоверчиво качала головой.
Ее упорство раздражало и порой злило.
- Бесчувственная ты, - горячился Леон, - я к тебе всей душой, а ты играешь, забавляешься. Злая кокетка, вот ты кто. Не любишь, и пусть. Не хочешь - уйду. Звать будешь - не услышу, кричать - не вернусь.
- И кричать не стану, - ласково усмехнулась девушка, - бровью поведу - и придешь, слово скажу - прибежишь. А нет - разве тогда любовь?
- У, насмешница! - беззлобно сказал Леон, не в силах расстаться с нею. Обида и нежность скрутили его по рукам и ногам. Перед ним была совсем другая Таня, которой не знал раньше и которую любил еще больше.
- Ну, иди, Леон, иди! - поддразнивая, торопила она Самохина.
Все в нем вдруг закипело, и, рванувшись к Тане, Леон крепко сжал ее в объятиях, стал жарко целовать в глаза, в губы, в шею. На какой-то миг ему даже показалось, будто она вовсе не противилась его ласкам. Потом, вырвавшись, остановилась, улыбнулась и, посмотрев на него горячими влюбленными глазами, со всех ног бросилась прочь.
С тех пор он любил ее еще больше пылко и нежно, любил, во многом упорствуя и все же во всем ей уступая. А она как-то умела провести невидимую черту, за которой все еще оставалась недоступной.
А с Олей вышло нехорошо. Случайная встреча, случайное увлечение. Она захватила его своей горячей порывистостью, и Леон не устоял. Нет, она не пробудила в нем сильного чувства, да и, кроме той встречи в лесу, ничего у них не было. Просто порыв, может, яркий и сильный, но порыв, чем-то похожий на вспышку молнии. Почему же он тогда не написал обо всем Тане, зачем откладывал? Вот теперь бы и не нужно было никакого объяснения.
3
- Так как же, Леон, а? - после длительной паузы повторила Таня. - Всего можешь не пересказывать: здесь только что был Яков.
"Ах, вот она о чем", - обрадовался и рассердился Самохин.
- Опередил, значит, - сухо усмехнулся он. - А не сказал, как друга в яму толкал?
- Неправда!
- Сам слышал, - задохнулся Леон.
- С ним и Березин был. Говорит, если бы не Яков, тебя исключили бы.
- Березин? Не знаю.
- Тогда и не выдумывай.
Посидели молча.
- Что же будешь делать?
- Известно что, воевать. Махну в другой полк, еще покажу себя.
- В своем боишься?
- Чего бояться? В чужом легче.
- А думаешь, легче - лучше?
- Не знаю, Танюша. Знаю, искуплю вину. Не все ли равно где.
- Нет, Леон.
- Я, Танечка, не такой уж плохой, как ты думаешь.
- И не такой уж хороший, как тебе кажется самому.
- Пусть так. Но я хочу быть лучше - вот главное. Кто хочет - тот добьется. Знаю, без строгости в партии нельзя. Наказали - за дело, значит. Учту. Я ведь машинист, Танечка. Ведешь, бывало, состав, а тебе раз - красный свет: сразу стоп, дальше нельзя, опасно! Вот и сейчас передо мной тоже красный свет зажгли. Стоп, опасно!
Таня задумалась, еще и еще пригляделась к Леону. Есть же в нем сила, есть задор, есть чистая душа, за что и полюбила его в свое время. И вот снова сидит она с человеком, который ей сделал очень больно. Уговаривает его, успокаивает, хочет сделать ему лучше. Почему так? Ведь ей казалось, он уже вытеснен из ее сердца. Встать и уйти? Пусть его мучится, и что ей до него! Но как же все-таки случилось, что он споткнулся и, упав, чуть не разбился? И не она ли вместе с ним и другими в ответе за это? Нет, ей нельзя уйти, она сильная! А может, все оттого, что она еще любит? Тогда что такое любовь? Или любовь в том и есть, что ты навек в ответе за любимого человека?
Девушка будто очнулась, когда Леон тронул ее за руку:
- Ты меня прости, Танюша, за то… прости, когда тебя несли раненую…
Таня вздрогнула и отшатнулась.
- Смотри, Леон, - тихо и взволнованно сказала она, указывая прямо перед собой. - Красный свет.
Вдали на дороге Леон увидел человека с красным фонарем, видно, регулировщика.
- Хорошо, Танечка, пусть так. Но ты знаешь, за красным дают зеленый.
- Если минует опасность, - еще тише отозвалась Таня. - А наш путь сильно разрушен тобой. Сильно, Леон.
Возразить ему было нечего.