4
Наутро Самохин явился к Жарову. Комбат ждал его. И то, что Самохин пришел без вызова, Жаров считал хорошим предзнаменованием: значит, душа горит и руки требуют дела. "Осунулся, однако, парень, - глядя на побледневшее лицо Самохина, подумал комбат, - значит, на пользу пошло. Поддержать его надо в трудную минуту". Но заговорил Жаров строго и официально:
- С чем пришел?
- Без дела сижу, товарищ капитан. Мука!
- Этим не удивишь, Самохин. А душой еще не день и не два переболеешь. Ничего просто не проходит. Хоть тебя и наказали крепко, но и простили многое. А теперь, чтобы перед людьми очиститься и веру в себя вернуть, тебе горы своротить нужно. А может, и родиться заново. Есть силы - начинай, нет - сразу скажи.
- Я все понял, товарищ капитан. Об одном прошу - не отсылайте никуда.
- Это почему? - приятно удивился Жаров.
- Тут споткнулся, тут и подымусь.
- Вот ты какой! - чуть смягчаясь, вглядывался в Самохина Жаров. И, чуть подумав, добавил: - К Румянцеву пойдешь? Взводом командовать?
Самохин оторопел. "Куда угодно, лишь бы не к Румянцеву. Куда угодно!" - подумал он.
Молчание Самохина комбат принял за отказ.
- Значит, командовать другом легко, а подчиняться ему трудно. Удивил. Очень удивил.
Леон продолжал молчать.
- Ну, что ж, - поднимаясь, твердо сказал Жаров. - Побудь пока в тылах, отдохни.
"Нет, только не это!" - пронеслась в голове мысль, а Самохин, решительно подняв голову, сказал:
- Хорошо. Посылайте к Румянцеву.
Приняв такое решение, Леон как-то вдруг успокоился. "Пусть к Румянцеву, - думал он. - Пусть так. Он перенесет и непереносимое".
Спустя минуту Самохин уже шагал в расположение роты. На небе грудились лохматые тучи, в лицо дул холодный упругий ветер. Самохин шел, чуть подавшись вперед, упрямо и решительно. Навстречу ветру. Навстречу новому. Навстречу испытаниям. А может быть, и своему счастью.
БУДНИ НАСТУПЛЕНИЯ
1
За лесом ротные колонны рассредоточились. Голубеющее небо было тихим и ласковым. Но на фронте нет ничего опаснее ясного неба. Особенно когда ты на марше и кругом открытая местность. Румянцев то и дело поглядывал на небо, готовый в любую секунду подать сигнал воздушной тревоги. Вдруг где-то сзади грохнул выстрел.
- Прекратить стрельбу! - гневно подал команду Румянцев, выведенный из себя чьей-то неосторожностью.
- Прекратить стрельбу! Прекратить!.. - понеслись голоса вдоль сильно растянувшейся колонны, а навстречу уже раздавалось тревожное: "Воздух, воздух!" Два "мессершмитта", снижаясь, заходили с головы колонны. И еще два резких, отчетливых выстрела прогремели в воздухе.
- Сбил, "мессера" сбил! - понеслось по колонне.
Раздосадованное лицо Румянцева просветлело: задымившийся самолет падал.
- Кто стрелял? - снова раздался, уже радостно возбужденный, голос командира, зарысившего на своем вороном вдоль колонны.
- Соколов, Соколов!..
Не успел Яков поздравить удачливого снайпера, как в небе показались немецкие транспортники. Шли они совсем невысоко, заметно снижаясь при подходе к переднему краю. Видно, тут же, за линией фронта, находился полевой аэродром, на котором принимались эти транспортные самолеты, что-то вывозившие еще с днепровского левобережья.
- Огонь! Огонь по самолетам!
Вспыхнула сильная стрельба. Успех Соколова раззадорил всех, и каждый стрелял, старательно целясь. Из-за Днепра показался серебристый "як". Он как-то очень быстро сблизился с одним самолетом и будто клюнул его. Вражеский самолет мгновенно задымил и, заваливаясь на крыло, стал падать.
Колонна ликовала. Героем дня был Соколов.
- Бей по-соколовски!
- У нас пули не такие, - отшучивался кто-то.
- Займи у Глеба: у него счастливые, мимо цели не летят.
И опять тревожные вскрики:
- "Мессеры"! Воздух, воздух!
Люди снова бросились врассыпную. Место гладкое, укрытий никаких, и солдаты просто ложились на спину для стрельбы по вражеским машинам.
Звено "мессеров" шло треугольником: задние два выше, чем передний. Они стремительно погнались за уходившим от них "яком". Внезапно он круто задрал нос и почти отвесно взмыл вверх. Головной "мессер" прошел под ним, а два задних проскочили мимо по обеим его сторонам. Описав петлю, "як" оказался позади немецкого истребителя и, сблизившись, ударил из пушки и пулемета ему в хвост. "Мессер" затрясся, потом мгновенно вспыхнул и взорвался, не долетев до земли.
- Дожал! - радостно воскликнул Голев.
- Смотри, смотри, - даже привстал на стременах Юров, - те двое с боков режут.
- Зажмут? - заволновался Голев.
Оба "мессера" с двух сторон шли "яку" наперерез. Шли они стремительно, под большим углом, и казалось, вот-вот стиснут его и прошьют стальными трассами пуль. Но "як" сманеврировал: сделав замысловатую фигуру, он скользнул вправо и круто взмыл вверх. Вычертив чуть видимый крест, фашистские машины повернули назад, пытаясь теперь ударить сбоку и с одной стороны. Однако едва они начали сближаться, как "як" свечой взвился в небо.
- Вот мастер! Вот мастер! - восхищался Голев.
- Сейчас он даст им жизни! - просиял Соколов.
"Як" в самом деле развернулся и ринулся прямо на один из "мессеров", который мчался ему навстречу. Теперь самолеты шли друг против друга, шли стремительно. Еще мгновение, и, казалось, они столкнутся. Немец не выдержал, метнулся в сторону. Второй "мессер" растерялся, занервничал и, как говорится, без оглядки помчался с поля боя. "Як" устремился за ним.
- Догонит, добьет! - слышались голоса бойцов.
- От такого не уйдешь! - с гордостью произнес Юров.
Жаров и Юров поехали вместе с Румянцевым.
- Что подбили, это неплохо, стрелять умеете, - похвалил комбат роту, - но огонь стихиен, им управлять надо, - тут же укорил он молодого командира.
Яков неловко заерзал в седле и смущенно взглянул на Юрова, словно ища у него поддержки. Тот одобрительно подмигнул ему: дескать, строг командир, что поделать, нелегко угодить такому, а надо - дело требует.
Дорога побежала ровным полем, и все трое легко зарысили, изредка перекидываясь словом или короткой фразой. Потом ехали шагом и молча, и каждый думал о своем.
2
Мысли, мысли! Какая неодолимая в них сила! То как молнии блеснут в вышине так, что дух захватывает, то на самых головокружительных скоростях, обгоняя время, умчат тебя в неведомое, то повернут вдруг назад и еще раз покажут минувшее.
Андрею вспомнились и семья, и город на Оке, где учился сам и учил других; вспомнились первые недели войны, первые бомбежки, дни эвакуации.
В то солнечное утро он только что возвратился из Москвы. За завтраком в саду пятилетняя дочурка не сходила с рук. Позади два года напряженной работы: лекции в институте, где читал историю, заочная аспирантура.
Не успел он рассказать жене о поездке, как радио обрушило страшную весть: война! Она гремит уже на тысячекилометровом фронте. Уже пролита первая кровь, пали первые жертвы!.. Война!..
Они жили в Высоком, на левом берегу Оки. Здесь на их глазах выросли мощные корпуса предприятий, красивые кварталы домов, скверы, парки. Все погибло в один вечер.
Его не сразу расслышали, ноющий гул. Затем дым и багровое пламя. Грохот разрывов. Час, в течение которого длилась бомбежка, казался вечностью. Все тушили пожары, вытаскивали из горящих зданий детей, выводили стариков и больных, перевязывали раненых.
Всюду руины, огонь, кровь. Многое из того, что строилось на глазах этих людей, уже лежало в черных развалинах. Целые улицы в пламени. Едкий дым заволакивал город.
Андрею не забыть ребенка на груди у матери, убитой на мостовой, обезумевшей старухи в огне горящего дома, девочки с оторванной ножкой.
- Мамочка, ой больно, - кричала девчушка на руках незнакомой женщины, - ой, ножку отдавили…
И всюду с немым ожесточением лица, и в глазах людей не только испуг и страдание, а гнев и решимость.
Враг занял Калугу, стоит под Тулой. До фронта рукой подать. Идет эвакуация. Надо отправлять семью, а жена больна. О своем назначении Андрей ничего не может выяснить. Лишь в самый последний момент приказ военкома - выехать в Горький. Поездов уже нет, враг ожесточенно бомбит пароходы. Люди уходят пешком, уезжают на повозках.
Жаровы плывут на лодке. Слева гудит совсем близкий фронт. Справа - знаменитый Алексин бор. Людей, покидающих город, как бы провожают вековые, сосны-красавицы. Расставаться с ними больно до слез. Трудно поверить, что здесь будет чванливый враг.
- Самолеты! - вдруг вскрикивают женщины.
Андрей изо всех сил стал выгребать к берегу. Один из "мессеров" оторвался от строя и стал круто пикировать на одинокую лодку. От него отделились две черные точки и стремительно понеслись вниз. Один за другим два взрыва. Волна опрокинула лодку, и люди оказались в воде. К счастью, их подобрала речная баржа.
Черная ночь. Вспышки зенитных разрывов. Бомбежка. В небе сотни трассирующих снарядов. Немцы в семи километрах. Не задерживаясь, баржа всю ночь идет сквозь огонь и смерть. Разбитый пароход, потом еще и еще… Бомбят в Серпухове и в Коломне, бомбят за Коломной до самой Рязани, от Рязани до Горького.
Все это было.
…Минул год. Рота Андрея у Мамаева кургана. Отбита седьмая за день атака. А когда стемнело, впервые за много месяцев принесли почту. Андрей торопливо разорвал конверт. Из Ленинграда! Знакомый почерк сестер. Живы?.. Но каждое их слово - удар в сердце. Убит брат. Погиб отец. Не вынесла голода мать. Обе сестры потеряли детей… Даже небо над траншеей как бы осело и прохладная ночь показалась душной и жаркой. Опершись на бруствер, Андрей молча вглядывался в сумрак военной ночи. "Отец, мать, брат… - мысленно перечислял он погибших. - Боевые друзья. Тысячи павших за родину. Я знаю и вижу вас, вы снова рядом, в одном строю, и воюем мы вместе!"
Да, он видит их и чувствует их плечи у своих плеч, и руки его тверже сжимают оружие, с которым каждый день в бою.
3
Приняв взвод, Леон заметил вдруг, что тот заряд энергии, который он почувствовал в себе после разговора с комбатом, вдруг иссяк. Вроде потух в душе огонек, и там похолодало и потемнело. Он делал все, что было нужно, но делал машинально, словно заведенный. Кончится завод - и конец движению.
Правда, если поглядеть со стороны, энергии в нем хоть отбавляй. Он суетился, покрикивал на подчиненных, и бойцы, привыкшие к сдержанному тону Румянцева, к его спокойствию и рассудительности, с изумлением поглядывали на нового командира и никак не могли к нему приноровиться. Правда, они знали его, когда он командовал ротой. Но тогда между ними и Самохиным стоял Румянцев. А сейчас, наоборот, между ними и Румянцевым стоял Самохин. Контакта не было. Делалось все неохотно, как из-под палки. Даже Голев, всегда покладистый, привыкший ко всему Голев и тот не одобрял взводного: все кнут да кнут. Самохин часто слышал, как бойцы расхваливали Румянцева, и это его злило еще больше.
Но случалось, он оживал и тогда весь кипел по-прежнему. Бойцы тоже загорались и уже готовы были забыть все, что еще вчера мешало им понимать друг друга. Но проходил удачный бой, и Самохин снова сникал надолго. Яков порывался поговорить с ним по душам и все откладывал.
Сегодня его опередил Жаров, все время наблюдавший за Самохиным. Разговор состоялся в тесном окопе прямо на передовой.
- Знаешь, Самохин, - сказал ему Жаров, - а ты обманул меня.
Леон ждал чего угодно, только не этого.
- Как обманул, товарищ капитан? - задохнулся Самохин.
- Помнишь, сказал: "Тут я споткнулся, тут и подымусь". А вижу, медленно поднимаешься. Нет-нет, молчи, мне оправданий не нужно. Болезнь твою нетрудно определить. Дескать, не понимают, не ценят, развернуться не дают. А я другое вижу: командовать собой разучился, поэтому и другими трудно.
- Товарищ капитан, поверьте, смотрю на себя и диву даюсь: паровоз как паровоз, а топка потухла, вот и стою в тупике!
- Ты жалость к себе не выпрашивай. Не то время. Видишь, какие бои? Нюни распускать не приходится. Нервы в кулак, и все отдай делу. Только так. Иначе вылетишь из седла. Окончательно и бесповоротно. Ты понял меня, Самохин?
Слова комбата крепко встряхнули Леона. Ему захотелось вдруг действий и действий, сейчас же, сию минуту. Не терпелось нажать на все рычаги и все пустить на полный ход.
Прошлой ночью Пашин в третий раз ходил за "языком", и все безуспешно. Разведчики только что опять возвратились ни с чем. А что, если дерзнуть? Из переднего окопа Самохин долго всматривался в непроглядную темень фронтовой ночи. Изредка взвивались немецкие ракеты. Ослепительно разгораясь, они освещали мелкий кустарник, изъеденную овражками неровную местность. Мин тут нет, и объект что надо. Как раз против - пулеметный окоп немцев. Еще днем Леон изучил все подходы. Надо рискнуть! Он пришел к Якову. Объяснил обстановку. Румянцев с минуту колебался, потом доложил в штаб. Разрешили пока поставить засаду. Ну что же, засаду так засаду.
Пока готовилось отделение, Леон опять всматривался в сторону немцев. Совсем тихо. Засада ничего не даст. Надо выдвинуться к тому окопу, оглушить противника гранатами, и "язык" обеспечен.
Он сам пошел с отделением. Ползли осторожно, подолгу отлеживаясь на сырой земле. Часа через два послышались приглушенные голоса немцев. Чуть сбоку одна за другой вспыхнули ракеты. Спасли мелкие кустарники и ложбинки. Затем сигнал, удар гранатами, бросок. Леон насел на пулеметчика, вместе с бойцами скрутил ему руки за спину. Мигом - на плащ-палатку и волоком - назад. Все удалось на славу. Даже ни одного раненого.
Да, удача! Она обрадовала, пробудила азарт. В эту минуту Самохин готов был свернуть горы.
С рассветом к Леону пришел Пашин, поздравил с успехом.
- Не завидуешь? - полушутя спросил Самохин.
- Лучшему не завидуют, у лучшего учатся.
Когда Пашин ушел, Леон подумал: "А вот Таня не пришла, не поздравила с успехом". И Леону до смерти захотелось видеть Танино лицо, слышать ее голос. Нет, никто ему не нужен, кроме Тани. Никто!
4
После горячего чая усталых разведчиков быстро сморил сон. Не спалось одному Зубцу. Первая разведка, и такой промах! Один он всех подвел. Сколько готовились, ползли под пулями. Жуть одолевала. Чего не пережили только из-за этого пленного! И нужно же было упустить его! Ведь захватили уже, волокли к себе. А немец возьми и вырвись. Тут-то и пришлось резануть из автомата. Сгоряча, конечно. Нужно бы догнать. Хорошо, что пленного в ту же ночь взял Самохин. Не то всем бы снова в поиск. И досталось же Зубцу от разведчиков!
Правда, Пашин не горячился, не ругал. Лишь сказал: "Разведчику нужно иметь не горячую голову, а горячее сердце".
Семен встал хмурым и сердитым. Но долго хмуриться не в его натуре. А тут еще прибыл наконец Сабир Азатов, и Зубец ему очень обрадовался.
Парторг принес свежую почту, и все зашелестели газетами. Ефрейтор Сахнов пристроился у окна и загородил свет.
- Отойди, не стеклянный, - негромко сказал Зубец. С Сахновым у них давно нелады.
- Не видишь - очки надень! - огрызнулся тот и демонстративно вышел наружу.
Азатов проводил его долгим взглядом.
- Это что за вояка? - наклонился он к Зубцу, кивнув в сторону Сахнова, сердито хлопнувшего дверью.
- Да так, пирожок ни с чем.
- Ты не преувеличиваешь?
- Зачем, Сабир, сам увидишь.
Азатов знал уже, что выходки Сахнова у всех вызывали недоумение. В чем дело?
- Может, выйдем тоже, - предложил он Зубцу и Пашину.
Золотистое голубое утро пахнуло на них хмельной свежестью. А война напоминала о себе. Мимо провезли раненых с бледными измученными лицами, и им, конечно, не до голубого неба и свежего воздуха.
Все трое шагали молча. День за днем их глаза видят горе, кровь, смерть. Не они начали эту войну, но им кончать. Им завоевывать желанный мир, и без жертв тут не обойтись.
Они остановились у белобокой березы и присели на поваленное снарядом дерево. Зубец опустил глаза, не зная, с чего начать. Пашин старательно строгал палочку. Азатов же просто любовался чу́дным утром. Эх, солнце, солнце! Встанет себе где-то далеко за Байкалом и катит через всю землю. Уйдет война, а солнце будет светить еще жарче, и за горем придет счастье.
Он поглядел на своих спутников.
- Чего загрустил, Зубчик, день-то какой, смотри! - подтолкнул он локтем разведчика.
- Плохо получилось, Сабир, - упавшим голосом сказал Семен. - Всех подвел.
Не ожидая расспросов, рассказал о случае в разведке.
- Выходит, руки опустил. Не годится, джигит.
- Стыд глаза выел.
- И неудачи могут быть, и ошибки, - говорил Азатов Зубцу. - Десять раз удача, один раз - неудача… Тут главное правильно понять ее причины. И голову не вешать. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Привыкай, Зубчик, и еще помни, думать разведчику надо, думать!
- А если не умею?
- Нужда научит.
- Нет, я буду настоящим разведчиком, увидишь, буду!
- Вот это мне нравится! - и Сабир дружески похлопал Зубца по плечу, любуясь, как синие глаза Семена заблестели вдруг решимостью.
Подошли Глеб с Юстом и тоже уселись на поваленное дерево. Глеб вынул пачку фотографий и протянул Зубцу.
- Это из кармана твоего эсэсовца. Смотри - гад какой!
Брезгливо морщась, Зубец взял фото. На него глядели мертвые глаза замученных. "Туда ему и дорога!" - впервые не пожалел он о судьбе пленного.
Вокруг собрались чуть не все разведчики. Говорили о войне, о подвигах, о силе знания. Сабир то и дело ссылался на исторические примеры.
- Разведчику нужно многое знать наверняка, - заговорил долго молчавший Пашин, - а у нас кое-кто с холодком относится к любым занятиям. Дескать, после войны успеется, сейчас не до того.
- А что, - подхватил Азатов, - по-моему, без знаний разведчик - не разведчик. Не так, что ли? Зная, не боишься ошибок, идешь увереннее, не отдаешься тревогам и колебаниям. Неизбежные препятствия не обескураживают, они заставляют еще упорнее искать и думать.
- Зубец вчера немного думал, - поддел Семена Сахнов и с удовольствием увидел, как того бросило в краску. - Видишь ли, испугался: пленный убежит!
- Конечно, человек - не мышь и не заяц, и пугаться ему не след, разведчику тем более, ибо испуг родит страх, страх - панику и смятение, а смятение - смерть, дикую слепую смерть. Значит, будь силен духом!
- Еще Наполеон сказал, - опять заговорил Пашин, - в мире есть только две силы - дух и меч. Но дух в конечном счете всегда одерживает победу над мечом. Может, он оттого и кончил плохо, что сам слишком ревностно служил мечу.
- А по мне, - не удержался Глеб, - фашистов только силой обуздать можно. Агитировать их бесполезно. Волков не перевоспитывают, их уничтожают. По правде сказать, как бой, я все забываю. Мне бы бить их и бить!