- Вы правы, люд это темный, ваше величество, но его можно повести куда хочешь. Разве могу я забыть, как мужики, которые в девятьсот пятом году громили мое имение, потом кланялись мне до земли и говорили, крестясь, мол, не ведали, что творили. Это уж так, ваше величество…
Царица прошла через свою спальню и по антресольной лестнице спустилась в кабинет мужа. Он сидел за столом, сжав голову ладонями, читал какой-то державный документ и не слышал, как появилась жена, - даже чуть отпрянул, увидев ее перед собой. Тяжело поднялся из кресла, улыбаясь и одергивая вздыбившийся на плечах китель:
- Ты возникла как тать, испугала меня…
- Прости, что помешала. Но знаешь, что я надумала? Почему бы тебе не устроить прием рабочих? Ты же однажды принимал даже купцов. Поговорил бы с ними по душам, как ты умеешь. Спросил бы у них - что они, в конце концов, хотят? Почему они все время устраивают беспорядки?
Царь задумался. Вспомнил недавно читанную записку екатеринбургского губернатора о том, как там на металлическом заводе чуть не возник бунт из-за системы штрафов, введенной на заводе администратором-немцем.
- Это мысль, моя милая, - тихо сказал он. - В самом деле, мы все время третируем этих людей, подозреваем их во всех смертных грехах, а они - и тут Гучков прав - снабжают фронт оружием и делают это все лучше. А кто ими повседневно занимается? Разве что полиция… - Тут Николай что-то вспомнил и лирическую сентенцию оборвал и долго молча и хмуро смотрел в пространство. Что он там видел? Не девятьсот ли пятый год? Не московское ли восстание рабочих, когда он не спал три ночи подряд и ему меняли грелки в ногах, чтобы прекратить озноб. Все не было тогда из Москвы вестей, справился ли с бунтом посланный им туда его Семеновский полк? - Я подумаю об этом, дорогая, - рассеянно сказал он. - Спасибо за мысль и за твои тревоги о государстве нашем.
Александра Федоровна, шурша длинным платьем, подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи, вздрогнув от прикосновения к холодным полковничьим погонам.
- Открытие Думы ты решил окончательно? - спросила она, глядя ему в глаза.
- Да. Все, буквально все, и даже Хвостов, советуют это сделать. Думу тоже нельзя только ругать, это вызывает там озлобление. Поэтому я решил сам присутствовать на ее открытии.
Ее руки соскользнули с его плеч.
- Боже… Ты полезешь в этот гадкий муравейник?! - тихо воскликнула она, тревожно глядя в его неуловимые глаза.
- Дорогая моя, это вызовет шок у думских крикунов, заткнет им глотки, они не посмеют…
- А если посмеют? - прервала его царица, ее возбужденные глаза расширились, заблестели.
- Успокойся, дорогая, закрыть Думу так же просто, как и открыть. А если они, не считаясь с моим шагом к примирению, начнут старое, тогда вся Россия будет приветствовать закрытие Думы. Понимаешь? - И без паузы спросил - Какая утренняя температура у Алексея?
- Нормальная, - бегло ответила она. - Ты говоришь, и Хвостов советует?
- И очень убедительно. Им вообще сейчас владеет идея, что государственная власть должна использовать каждый предлог для показа, что она служит обществу, а если мы не будем этого делать, откроется возможность действовать нашим противникам.
- Общество… общество… Я не понимаю, что такое общество, - раздраженно сказала она. - Но выходит, что ты собрался кокетничать с теми, кто нас всячески поносит. Между прочим, Григорий говорит, что Хвостов начал вилять.
- Что это значит - вилять? - спокойно спросил Николай.
- Ну… и нашим и вашим…
- А кто же это - вашим?
- Григорий не уточнял.
- Глупости, дорогая. Хвостов вилять просто не может… - Царь тихо рассмеялся. - Хоть он и Хвостов, а хвоста для виляния у него нет, вся его судьба до назначения министром располагает к вере ему, он наш, дорогая, весь наш со всеми потрохами, и к тому же на плечах у него хорошая голова, я в этом уже убедился… - Николай помолчал задумчиво и сказал - И вот именно ему я и передам твою мысль о приеме депутации рабочих, и я уверен, он сделает это наилучшим образом…
Каминные часы начали хрустально отзванивать одиннадцать часов. Царь по-детски отсчитал звонки.
- Извини меня, дорогая, я еще не успел дочитать документ, а в приемной уже сидит Штюрмер, которого я пригласил на одиннадцать. И это как раз по открытию Думы, надо обсудить его речь… - Николай взял со стола недочитанный им текст речи премьера.
- Ну как он? - спросила царица.
- Штюрмер? Пока могу сказать только, что он робеет перед собственной властью. Но это пройдет…
- Мне нравится, что он такой… импозантный… Царь промолчал…
Когда Александра Федоровна поднялась на антресоль и скрылась там за дверью, он взял со стола колокольчик, позвонил им отрывисто и опустился в кресло. В дверях бесшумно возник дежурный адъютант.
- Пригласите премьер-министра…
Пока Штюрмер неровной походкой шаркал по паркету, приближаясь к столу, царь невольно внутренне улыбнулся, вспомнив слова жены об импозантности премьера, - его смешила и перечерченная золотыми галунами громоздкая фигура Штюрмера, от лица до живота рассеченная черным клином бороды, и его длинные усы, торчащие в стороны, как сабли.
- Здравствуйте, Борис Владимирович, - царь вышагнул из-за стола и протянул руку поспешившему приблизиться премьеру. - Садитесь, пожалуйста.
Штюрмер подождал, пока сел царь, и, опираясь руками на подлокотники, осторожно опустился в кресло и подобрал под себя вечно ноющие от подагры ноги.
Пока он усаживался, царь вдруг вспомнил, как являлся к нему на аудиенцию другой премьер - Столыпин, про которого до сих пор в секретных сводках охранки нет-нет да и читает он высказывания, будто он был единственной надеждой России, как он являлся к нему в подчеркнуто штатском виде, однажды даже в плохо поглаженных брюках, и как независимо, даже нахально держался, вообразив себя вторым царем России…
- Я весь внимание, ваше величество, - тревожно и радостно произнес Штюрмер…
Царь стряхнул неприятное воспоминание и спросил с улыбкой:
- Ну, как, освоились в делах своих?
- Что вы, ваше величество! Этого, я думаю, не будет никогда! Столько дел! Столько дел! Страшно подумать! - восклицатель-но проговорил Штюрмер, не сводя глаз с монарха. - Одна надежда на вашу монаршию поддержку, - добавил он тихо.
- Народная мудрость утверждает, что не боги горшки обжигают, но с божьей помощью вы справитесь, я уверен, - сказал царь серьезно и подвинул к себе текст речи премьера. Лицо у Штюрмера будто спряталось в бороду и смешно выглядывало из нее.
Царь опустил взгляд на бумагу.
- Борис Владимирович, я ознакомился с представленной вами речью на открытии Думы… - Он заглянул в конец речи… - Не слишком ли она велика?
- Можно сократить, - мгновенно ответил премьер.
- И сказалось, я думаю, то, что вы впервые будете на трибуне столь непривычной и мало привлекательной.
- Именно, ваше величество! - воскликнул Штюрмер.
- Нет смысла метать перед ними бисер, - продолжал царь. - Речь должна быть краткой и весьма сдержанной. Вы перед Думой не отчитываетесь, а только благоволите информировать ее. Я бы рекомендовал вам построить речь так…
- Минуточку, ваше величество! - Штюрмер согнулся к стоящему у кресла портфелю, защелкал его замками и вынырнул над столом уже с тетрадкой в руках, приготовясь записывать монаршие повеления. - Я весь внимание, ваше величество…
- Первое, и это лейтмотив всей вашей речи - война до победного конца и рука об руку с нашими союзниками. Второе - все для войны и победы! Абсолютно все! - Царь пристукнул по столу ребром ладони. - Третье: войну мы ведем очень тяжелую, и, как всякая война, она состоит не только из успехов. Но тут вы выразите радость по поводу взятия нашими войскими Эр-зерума.
- Уже взяли, ваше величество? - радостно вырвалось у Штюрмера - ему очень хотелось сообщить Думе что-нибудь приятное и получить взамен расположение.
- Возьмем, - сухо отозвался Николай. - Далее, о вере правительства в великую духовную силу нашего народа, который понимает, что будущее России начнется с его победы над сильным и коварным врагом. Пусть сидящие там господа задумаются над этой мыслью, прежде чем лезть на трибуну со своими прожектами будущего государства нашего… - Царь помолчал, глядя в окно, за которым густо падал снег… - Что же касаемо внутренних дел государства… Тут главное не залезать в дебри. Пройдитесь бегло по таким, скажем, вопросам, как… реформа церкви… земства… Скажите о необходимости введения земских учреждений в некоторых районах Сибири… но опять-таки бегло… Да, обязательно о немецком засилье, из ваших уст это прозвучит весьма пользительно… - Царь подумал и заключил - И я думаю - вполне достаточно. А закончить речь надо оптимистическими фразами о войне и грядущей победе.
Закончив записывать, Штюрмер сказал:
- Я все понял, ваше величество, и речь переделаю. Как всегда, возле вас все проблемы видятся и глубже и яснее. Спасибо, ваше величество.
- У вас ко мне что-нибудь есть? - подчеркнуто устало спросил царь, это был его испытанный прием прекратить аудиенцию.
- О, целый портфель, ваше величество! - воскликнул Штюрмер, еще не усвоивший манер царя. Но увидев, как о" нахмурился, поспешно добавил: - Но я не позволю больше отнимать наше бесценное время и постараюсь все решить сам.
- Вот это мне всегда особо приятно слышать, а то ко мне идут все, кому не лень, с делами, которые обязаны решать сами.
Штюрмер встал, низко поклонился:
- Желаю вам здоровья, ваше величество, на радость и во благо отчизны нашей, а себе я все же оставляю надежду, что, когда мне будет действительно трудно, я получу вашу мудрую помощь.
- Естественно, - еле слышно произнес царь и, когда премьер уже поднял с пола свой тяжеленный портфель, сказал - Я забыл сообщить вам, что я тоже буду на открытии Думы.
- Не может быть! - глупо воскликнул Штюрмер, но царь будто не слышал, добавил:
- Там, в этом… учреждении нам с вами нужно будет держаться очень спокойно, с полным достоинством власти и без всякого показа нашего им противостояния, наоборот - мы там будем заняты одним из наших государственных дел, и пусть это станет примером для тех, кто будет в думском зале. До свидания, Борис Владимирович…
Штюрмер уже сделал шаг от стола и вдруг остановился:
- Ваше величество, а само открытие Думы уже предрешено?
Царь на этот явно глупый вопрос не ответил и погрузился в чтение бумаг. Штюрмер почти на носках вышел из кабинета. Посмотрев на закрывшуюся за ним дверь, Николай подумал: неужели он действительно глуповат?..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Один из руководителей Азово-Донского банка, Яков Васильевич Вишау, пригласил биржевого дельца Грубина к себе домой, предупредив, что у него есть интересное предложение.
Они знакомы давно. Грубин держит в Азово-Донском банке часть своего капитала, это дает ему небольшой, но уверенный доход. В коммерческих делах они разительно несхожи. Грубин сама осторожность, Вишау славится своими рискованными, но почти всегда удачными предприятиями. Он давно уже старается втянуть Грубина в свои масштабные операции. Вот и сейчас Вишау уговаривает его войти вместе с ним в сделку по перекупке на Дальнем Востоке большой партии марли для действующей армии.
- Это же беспроигрышный билет! - говорил Вишау напористо, горячо, и в это время его живое цыганское лицо успевало отражать то восторг, то муку, то недоумение, то испуг. - Громадный запас этого товара лежит там с японской войны. Представляете? Товар всеми забыт, это абсолютно точно! Хозяин складов считает, что за давностью хранения, причем хранения, никем не оплаченного, товар давно стал его собственностью! И он прав. Об этом есть пункт закона.
- И все же фактически это не его товар, - вставил Грубин, морщась от трамвайного скрежета. Они разговаривали в огромном кабинете, все окна которого выходили на Литейный проспект, где трамвайный путь делал поворот, и время от времени в их разговор врезался железный скрежет трамвайных колес.
- Ну почему вы не можете понять, что эту юридическую сторону дела он берет на себя? Рискует он, а мы этот риск только оплачиваем и то в случае удачи… - Вишау всей своей мощной фигурой выдвинулся из глубокого кожаного кресла вперед и смотрел на Грубина с мучительным непониманием.
- Нет. Я воздержусь, - тихо и твердо ответил Грубин и, неторопливо сняв с носа очки, сложил их и защелкнул футляр.
Вишау вскочил и остановился перед Грубиным со скорбным, как будто испуганным лицом.
- Непостижимо… - прошептал он.
- Не сердитесь на меня, для такой сделки вы компаньона найдете.
- А вы из-за своей осторожности потеряете большие деньги, - сказал Вишау высоким голосом, словно зачитал приговор.
- Моя любимая жена, выходя за меня, сказала: "Никакого риска", и нарушить это условие нашего брака я не могу, - доверительно ответил Грубин. Он виновато улыбнулся тонкими белыми губами и спросил - Скажите-ка лучше, что нового в верхах?
Жена Вишау близка к салону балерины Кшесинской, там бывает петроградская знать, и Грубин не раз по этой цепочке получал ценную информацию…
- Лучше не знать, - ответил Вишау с печальным лицом.
- Что так? - поднял светлые брови Грубин.
- Никому нет веры, - шепотом ответил Вишау.
- Никому? Так быть не может, - задумчиво сказал Грубин. - И потом неясно, кто кому не верит?
- Никто никому, Георгий Максимович.
- Но я-то, например, вам верю, - улыбнулся Грубин, снимая пылинку с форменного сюртука банкира.
- Ну, дорогой мой, когда вера пропадет и в нашем деловом мире, рухнет финансовый фундамент державы, тогда и всему конец.
- Кстати, Яков Васильевич, как у вас котируется Манус? Ему верить можно?
В больших черных глазах Вишау зажглось любопытство:
- Удивлен, Георгий Максимович. Не я, а вы ведете с ним дела-делишки. А спрашиваете у меня.
- Никаких дел-делишек у меня с ним нет, только давнее знакомство. А вас ведь не зря называют финансовым градусником.
- Ну что ж, отвечу… - Вишау оглянулся на окна, за которыми заскрежетал трамвай, переждал и сказал: - Манус - фигура прочная, я в него верю.
Грубин улыбнулся:
- А говорите: никто никому.
- То о мире, где действует власть, - тихо ответил Вишау и, взглянув на круглые настенные часы, стал торопливо застегивать верхние пуговицы мундира.
- Власть - это государь, - так же тихо произнес Грубин. Рука Вишау, застегивавшая пуговицу, на мгновение замерла,лицо застыло в удивлении. Но это, может быть, потому, что он застегнул последнюю пуговицу и ворот давил шею. Он одернул мундир и сказал разочарованно:
- Я очень сожалею, что мы не сговорились…
Грубин вышел на Литейный и, подняв меховой воротник, неторопливо направился к Невскому. Встречей с Вишау' он на этот раз недоволен. Разве только получено еще одно подтверждение, что Манус фигура все еще прочная - это ему очень важно знать. Ну и еще вот это "никому нет веры". Но это Грубин наблюдает и сам.
На Невском, перейдя Аничков мост, Грубин посмотрел на часы городской думы и пошел еще медленнее - там, у думы, он должен быть точно в три. Всех связанных с ним людей он приучает к немецкой точности.
Тайная работа органически вошла в его жизнь, плотно слилась с его коммерческой деятельностью и словно спряталась в ней. Добыча ценной информации была, конечно, нелегким и кропотливым делом, однако широкий круг разнообразных знакомых, деловые связи, умение слушать, способность читать газеты между строк помогали тому, что "пустым" он никогда не был. Но оставался один момент в его работе, который постоянно его тревожил, - встречи со связными, которым он передавал информацию и от которых получал новые задания своих далеких начальников. Сейчас у него было два канала связи. Один постоянный, через завербованного немецкой разведкой шведа, работавшего чиновником в шведском посольстве. Другой канал был чисто немецкий, но связники здесь менялись. В прошлом году приезжал связник, для русских властей являвшийся представителем шведской электротехнической фирмы "Эриксон", поставлявшей России телефонные аппараты и коммутаторы. Его сменил научный сотрудник скандинавского метеоцентра, приезжавший для координации службы прогнозов погоды. Последнее время связником был пожилой респектабельный господин, официально приезжавший в Петроград как представитель шведского международного банка. Грубин понимал, что к нему посылают опытных и умелых людей, и все же тревожился - поди знай, насколько тот осторожен, не тащит ли за собой тень русской контрразведки? И вообще каждый новый человек, посвященный в твою тайную службу, - это уже опасность, об этом ему говорили еще в академии генерального штаба. Но что мог сделать Грубин? Только одно - быть предельно осторожным самому и сводить к минимуму срок общения со связниками. Ни минуты лишних разговоров. Только о деле и без ненужных подробностей…
Сейчас ему предстояла встреча со шведом. Нагловатый молодой человек относился к этой своей работе без должного чувства ответственности, она была для него просто дополнительным и солидным заработком. Грубину не раз приходилось делать ему замечания, но швед выслушивал их с ухмылочкой на розовощеком лице и отмалчивался…
Грубин увидел его издали. Рослый, в куртке мехом наружу, гольфы заправлены в нездешние, отороченные мехом высокие ботинки на толстенной подошве. На голове финская суконная шапка с козырьком. Ну вот, опять! Сколько раз он просил его приходить на свидания, одевшись поскромнее и больше по-местному, - не действует. И конечно же, все прохожие пялят на него глаза.
Грубин прошел мимо, и швед пошел за ним вдоль галереи Гостиного двора. На углу Апраксиной линии они остановились. Грубин передал шведу небольшой сверток.
- Мы в расчете, - сказал он одними губами по-немецки. - На ваше имя и адрес я выписал журнал "Двадцатый век", все номера будете отправлять по тому же адресу. Все. До свидания…
Георгий Максимович Грубин появился в Петрограде за два года до войны. Заканчивался двенадцатый год. Газета "Русское слово" писала в конце декабря:
"Грядет Новый год. И хотя он Тринадцатый, наше суеверное чувство молчит, и мы смело и с надеждой смотрим вперед. Давно Россия ждала такого времени, и ее истерзанная душа заслужила на него святое право…"
Вот в это будто бы спокойное время Георгий Максимович Грубин и появился в Петрограде. Финансовые дельцы русской столицы обнаружили возле себя худощавого господина, всегда строго и со вкусом одетого, немногословного, но очень приятно умеющего слушать других. На бирже и в петербургских банках сделали вывод, что это человек с деньгами и хорошо знает им цену. Появлению его никто не удивился… Тогда в финансовом мире то и дело появлялись новые дельцы. У них даже было свое прозвище: "кометы". Весь интерес к новой "комете"- сколько она продержится на финансовом небосклоне.
Присмотревшись к Грубину, финансовые тузы Петербурга сделали вывод, что этот в трубу не вылетит. Грубин играл только наверняка, всякое дело, в которое он ввязывался, приносило ему доход. Замечено было, однако, что в большую, сопряженную с риском игру Грубин не вступал. Банкир Манус сказал о нем вскоре: "Лошадка серая, но верная…"