Кравченко вздрогнул. Около него стоял вахмистр его сотни. Чисто выбритый подбородок и огромные пшеничного цвета усы придавали ему бравый вид.
- Ты что, Замота?
- Господин есаул, говорят люди: ночью отступать будем. Надо лошадей кое–каких перековать.
- Что это за люди говорят?
- Знакомый ординарец сказывал, опять же сейчас я в штабе был…
- А зачем ты в штаб попал?
- Пленных ходил смотреть, - смущенно пробормотал Замота.
- Каких пленных?
- Разъезд красный захватили, господин есаул. Под наших переоделись и в самую станицу заехали, а их тут один офицер опознал. Ну, и задержали.
И наклонясь к Кравченко, вахмистр таинственно зашептал:
- А я, господин есаул, командира ихнего знаю…
- Ты? Откуда ты его знаешь?
- Я из Брюховецкой, господин есаул, а он из соседней, Каневской. Весной по Каневскому юрту красногвардейский отряд собирал. Конная сотня у него из казаков–фронтовиков, так он с нею все за бандитами гонялся. - Вахмистр восхищенно покрутил головой. - Ух, и отчаянный же он! Недаром на турецком два "егория" получил.
- За бандитами, говоришь? Да разве они у вас были?
- А как же, господин есаул? Очень много было, по камышам прятались. Дюже народ обижали. Сколько они, душегубы треклятые, детей малых без родителей оставили… не дай бог!
- Кто ж у них атаманом–то был? - заинтересовался рассказом Кравченко.
- Есаул Лещ, господин есаул.
- Лещ?.. Это что же, не родственник ли нашему полковнику? Он тоже, кажется, оттуда.
Вахмистр насупился:
- Никак нет. Он самый и есть. Это наш генерал его в полковники произвел.
Кравченко растерянно посмотрел на вахмистра:
- А ты того… не путаешь?
- Как можно, господин есаул! Я полковника Леща очень хорошо знаю. Его папаша два хутора имеет. Одной земли четыреста десятин.
Кравченко, взглянув на вахмистра, увидел, что лицо его побледнело, а в глазах загорелись недобрые огоньки.
- Их высокоблагородие, господин полковник, брательника мово этим летом повесил в его же дворе… Да, спасибо, Семенной со своей сотней налетел, так еле живого из петли вынул.
- Семенной? Это что ж, тот самый, что отряд собирал?
- Он самый, господин есаул. А разве вы его знаете?
Кравченко в раздумье потер себе лоб:
- Был у меня в сотне на турецком фронте Андрей Семенной. Жизнь он мне когда–то спас…
Замота с любопытством посмотрел на Кравченко, опасливо оглянулся по сторонам и тихо проговорил:
- Ваше высокородие, командир–то этот, которого сегодня поймали, тот Семенной и есть…
Кравченко вздрогнул:
- Так… Ну, иди! Готовь сотню к походу. Очевидно, под утро выступать будем. Впрочем, постой! Скажи, ты как к Покровскому попал?
- А как заняли нашу станицу, ну тех, кто остался, всех и забрали. В нашей сотне восемьдесят семь человек Брюховецкого юрта.
Владимир задумчиво провел рукой по волосам:
- Те, что остались? А разве много ушло?
- Много, господин есаул, - просто ответил Замота.
Вернувшись в комнату, Кравченко в раздумье подошел к кровати и, сняв со стены скрипку, неуверенно провел смычком. Звуки - сперва тихие, нерешительные - лились все сильнее, пока не зазвучали полным голосом. И слышалась в них то горечь невыплаканных слез, то отчаяние, то тихая жалоба на разбитую, исковерканную жизнь.
Увлекшись, Кравченко не заметил, как в комнату вошла Нина и осторожно села возле дверей.
Он кончил, опустил смычок и увидел девушку:
- Вы любите музыку, Нина?
- Очень, Владимир Сергеевич. Скажите, что вы сейчас играли?
- Так, знаете ли, собственную фантазию, - смущенно пробормотал он и, прижав скрипку к груди, нерешительно спросил: - Вы на меня, должно быть, сердитесь? - его голос дрогнул. - Я, право, не знаю, как это у меня получилось…
Ей вдруг захотелось звонко расхохотаться. Кусая губы от душившего ее смеха, она с наигранной строгостью проговорила:
- Чтоб вы, Владимир Сергеевич, не смели больше этого делать! Могли увидеть соседи: что бы подумали?
И, меняя тон, ласково улыбнулась:
- Расскажите что–нибудь о себе, Владимир Сергеевич, или сыграйте, только не такое грустное, а то плакать хочется.
Кравченко, все еще прижимая к груди скрипку, сказал:
- До войны, Нина, я учился в университете… и мечтал о музыке. Мой отец учил меня играть на скрипке. Он говорил, что я буду замечательным скрипачом… Но пришла война… и сделала из меня солдата. Потом наступила революция…
Он помолчал. Опустил руку со скрипкой:
- Газеты кричали о большевистском варварстве, призывали спасать Россию и культуру… Я был в действующей армии. Я искренне тогда верил и в Учредительное собрание, и во многое другое… Мне тогда казалось, что мы сражаемся за народ, за его свободу…
Владимир нервно подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался топот скачущей лошади, и ему показалось, что вместе с ним словно издалека долетел чей–то незнакомый, непохожий на Нинин голос:
- А теперь вы верите в это, Владимир Сергеевич?
Владимир быстро обернулся. Прямо на него строго и выжидающе смотрели глаза девушки.
- Верю ли я теперь? Нет, Нина, былой веры у меня нет.
Подойдя к комоду, Кравченко бережно положил на него скрипку.
- Эта скрипка моего отца, Нина. Вместе с любовью к музыке он воспитал во мне большое чувство, чувство любви к народу. Если б он был жив, он…
Послышались чьи–то шаги, и в комнату вошел молодой высокий казак с нашивками вахмистра на погонах. Нина встала:
- Вот и мой брат…
Кравченко без труда узнал на вошедшем темно–серую черкеску, которую видел сегодня в руках у Нины. Заметив, что брат и Кравченко молчат и настороженно смотрят друг на друга, Нина поспешно сказала:
- Дмитрий! Чего же ты стоишь как вкопанный? Это наш квартирант, Владимир Сергеевич.
Кравченко, шагнув вперед, дружелюбно протянул Дмитрию руку:
- Садитесь, господин вахмистр! Здесь хозяин вы, а я ваш гость. - И, видя, что Нина выскользнула из комнаты, с грустью добавил: - К тому же, очень недолгий.
- Как? Разве вы уезжаете?
- Да, наша дивизия сегодня уходит из станицы.
Кравченко невольно заметил, как в глазах Дмитрия на миг вспыхнула радость. Но уже в следующую секунду они безразлично смотрели на Кравченко.
- Не знаю, правда или нет, но слышал, что будто бы наш фронт прорван и что эта рваная сволочь идет на Армавир. - Дмитрий проговорил это таким искренним тоном, что Кравченко невольно подумал: "Неужели я ошибся?"
- Скажите, вы давно служите у генерала Шкуро? - спросил он.
- Да, мы с его превосходительством старые знакомые. Я у него служил урядником еще в германскую войну.
В комнату вбежала Нина:
- Владимир Сергеевич! Вам из штаба пакет привезли.
Кравченко быстро разорвал протянутый девушкой серый конверт. Писал адъютант генерала Покровского, Николай Бут:
"Владимир! Приходи в штаб. Есть важные новости. Жду".
Кравченко недовольно перечитал письмо - не хотелось уходить, не расспросив хорошенько Дмитрия. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но казалось ему, что Дмитрий совсем не тот человек, за которого себя выдает, и хотелось узнать о нем правду. Поймав вопросительный взгляд Нины, он небрежно сказал:
- Так, ничего важного. Зовут в штаб.
И, надевая на ходу шашку, кивнул Дмитрию головой:
- Еще увидимся.
Штаб дивизии занимал большой каменный дом в центре станицы. Кравченко торопливо вбежал на крыльцо и прошел в конец коридора, в небольшую комнату Николая Бута.
Николай сидел за столом и что–то читал. Увидев Кравченко, он недовольно посмотрел на часы и пробурчал:
- Опять пешком шел! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты денщика с лошадьми к себе на квартиру брал. Садись!
Кравченко сел на койку, стоявшую около окна. Николай в раздумье прошелся по комнате, потом сел рядом с ним:
- Ты, очевидно, слышал уже, что красные прорвали фронт. В прорыв вошла Таманская армия и теперь, по–видимому, уже соединилась с Одиннадцатой армией Сорокина. Нам надо срочно отходить к Армавиру, если мы не хотим остаться в тылу красного фронта. Ясно?
Кравченко молча кивнул головой. Николай продолжал:
- Выступаем завтра утром, твоя сотня назначена генералом в разъезд. Ты выступаешь сегодня ночью - в три часа двадцать минут.
- Но почему же опять моя сотня? - возмутился Кравченко. - Ведь мы только что сменились.
Николай строго сдвинул брови:
- Так надо… В последнее время в дивизии среди нижних чинов наблюдается скрытое брожение… Мы не можем посылать в разъезд малонадежные части. В твоей сотне почти поголовно брюховчане, а их набирал я. - В голосе Николая прозвучала гордость. - Ну, а теперь слушай: ты Семенного, что был у нас, на турецком фронте, помнишь?
Помню, - неопределенно пробурчал Кравченко.
Бесцветные глаза Николая загорелись холодным, злым блеском:
- Ну, так вот: этот мерзавец, наконец, в наших руках.
- И что ты с ним думаешь сделать? - глухо спросил Кравченко.
Николай нервно встал, подошел к столу и взял папиросу:
- Взяты десять человек. Двух я приказал расстрелять.
- А остальные?..
Кравченко поразился своему голосу: чужим и странным он ему показался.
- Двух я при допросе застрелил. И выходит, что осталось их шестеро. Ну, так вот, тебе, как их бывшему командиру, - все шестеро когда–то служили в твоей сотне на турецком фронте - генерал поручил окончить допрос, а когда поедешь в разъезд, захватишь их с собой и где–нибудь в степи расстреляешь. В станице перед уходом неудобно стрельбу подымать.
Кравченко быстро поднялся с кровати, шагнул к столу:
- Я не желаю, Николай, участвовать в этом деле. Я солдат, а не жандарм. И… пожалуйста, не путай меня в эти мерзости!
- Что вы называете мерзостью, господин есаул? - медленно спросил Николай.
- А, оставь, пожалуйста! Все эти бесцельные расстрелы, грабежи, прикрытые формой реквизиции, пьянство среди офицеров, издевательства над пленными - все это только губит наше дело.
- Скажите, пожалуйста!.. - насмешливо протянул Николай. - Хочешь победить эту рваную орду, уничтожить большевиков и остаться чистым, как голубь? Брось говорить глупости!
Он взял со стола папаху:
- Ну, я ухожу, а ты можешь тут располагаться. Арестованных сейчас передам в твое распоряжение. И помни, сегодня в три двадцать - в разъезд. Когда допросишь арестованных, явишься к начальнику штаба.
В дверь заглянул пожилой урядник:
- Господин есаул, можно привести?
Кравченко беспомощно оглянулся по сторонам, потом, обойдя стол, сел за него и тихо сказал:
- Приведите Семенного!
Конвоиры ввели в комнату Андрея.
Увидев вместо Бута Кравченко, он удивленно остановился. Конвоиры отошли к дверям.
Кравченко исподлобья посмотрел на его окровавленное, распухшее лицо и невольно вздрогнул.
- Развязать руки арестованному!
- Господин есаул, так это ж ихний комиссар… как бы
не убег!
Пожилой урядник смущенно топтался на месте.
- Делай, что приказано!
Урядник разрезал кинжалом веревку. Андрей, потирая отекшие руки, насмешливо посмотрел на него:
- Ты, станичник, веревку эту не выкидай - я на ней генерала вашего повешу.
Урядник, испуганно покосившись на Андрея, отодвинулся в сторону.
- Подождите в коридоре, - бросил Владимир конвоирам. И когда за ними закрылась дверь, подошел к Андрею: - Это кто ж тебя так разукрасил?
- Есаул Бут, - криво усмехнулся Андрей. - В бою не совладал, так хоть на связанном отыгрался. А впрочем, чего ж лучшего и ждать от бандитов?
- Ну, это ты напрасно, Семенной. У нас много хороших, честных людей.
- Это таких, как полковник Лещ?
Кравченко, вспомнив о рассказе вахмистра, покраснел. Андрей проговорил, с трудом выталкивая слова из распухших губ:
- Выходит, Владимир Сергеевич, то, что вы нам на турецком фронте говорили, за обман считать можно?
- Что ты хочешь этим сказать?
- Как что - говорили одно, а на деле против народа пошли?
- Неправда! - почти выкрикнул есаул. - Это вы против народа пошли.
- Мы?! - удивился Андрей.
- Да, да! - Кравченко в возбуждении забегал по комнате. - Разве не подымаются на вас целые станицы?
- Кулаки вроде вашего Бута да Леща горят таким желанием. А что насчет восстаний, то я очень хорошо знаю, кто их подымает.
- Садись, Семенной! Поговорим.
- Не о чем нам говорить.
Кравченко сел на койку.
- Скажи, Семенной, много у вас офицеров служит?
Он с затаенной надеждой посмотрел на Андрея.
- Которые порядочные, те все к нам перешли, а сволочь вам осталась, - ответил Андрей и презрительно посмотрел на Кравченко. - Эх, ошибку я тогда сделал, на турецком фронте!
Кравченко, быстро вскочив с койки, подошел к Андрею:
- Ты что же, жалеешь, что тогда мне жизнь спас?
Андрей хмуро сказал:
- Жалею.
- Ну, хорошо, если бы ты поймал меня вот так, как тебя поймали, расстрелял бы ты меня или нет?
- Может быть, и расстрелял бы, но бить и издеваться, конечно, не стал бы. Что ж, при штабе контрразведчиком служите?
Кравченко хотел что–то сказать, но в это время, распахнув дверь, в комнату быстро вошел Николай. Владимир крикнул в коридор:
- Конвой! Увести арестованного!
Когда Андрея увели, Николай, посмотрев на Кравченко, иронически улыбнулся:
- Ну, убедился?
- Начинаю убеждаться.
Николай не заметил горечи, с какой Кравченко произнес эти слова. Он полез в карман, вытащил оттуда бумажку и подал ее есаулу:
- Вот приказ о выступлении твоей сотни. Прочти и распишись. Там же сказано об арестованных.
- Но позволь, ведь следствие еще не кончено?
- А, какое там следствие! Все равно от них ничего не вытянешь. К тому же из Одиннадцатой к нам штабной работник перебежал. Его сейчас сам генерал допрашивает. У меня и так по горло работы, а тебе надо готовиться к выступлению. Ну, иди да имей в виду, что ты в приеме арестованных расписался. В другое время я бы это с огромным наслаждением сделал сам…
Владимир, не прощаясь, вышел из комнаты.
Во дворе он увидел вахмистра своей сотни и того урядника, который приводил к нему Андрея. Вахмистр, заметив Кравченко, торопливо подошел к нему:
- Пришел к вам узнать, нет ли каких приказаний?
- А откуда ты узнал, что я здесь?
- На вашей квартире сказали, господин есаул.
Кравченко подозвал урядника:
- Где содержатся арестованные?
- В подвале под домом, господин есаул.
- Арестованные поступают с этого момента в мое распоряжение, Замота!
- Слушаю, господин есаул.
- Пришли в штаб десять человек из второго взвода и поставь караул около подвала. Начальника караула назначь сам. Скажи ему, что без меня, кто бы ни требовал, арестованных не давать. Да пришли мне лошадь, я здесь подожду. Понял?
- Так точно, господин есаул.
Вахмистр опрометью кинулся на улицу.
Кравченко медленно, заложив руки за спину, пошел через двор в сад.
За его спиной раздались поспешные шаги. Кто–то торопливо произнес:
- Господин есаул, ваше высокородие!
Кравченко обернулся. Перед ним, вытянувшись, стоял урядник.
- Тебе что?
- Ваше высокородие… Как же так, а наш караул, выходит, снимаете? - в голосе урядника зазвучала обида.
- Да! Я ночью увожу арестованных с собой. Все они приговорены к расстрелу, понял?
- Так точно! Только могли бы и мы их постеречь.
- Не твое дело. В приеме арестованных сейчас расписался я и поэтому ставлю своих людей. Иди на свое место.
Нина увидела входящего во двор Кравченко и побежала ему навстречу:
- А мы вас ждем! Обед уже давно готов… Вам в вашу комнату принести?
- Спасибо, Ниночка. Обедать я не буду.
- Почему так?
Мне нездоровится, Ниночка. К тому же я сегодня ночью уезжаю и мне надо собраться и отдохнуть.
Вот поешьте сначала, а потом и соберетесь. Это что ж, опять сутки дома не будете?
Кравченко молча ушел в свою комнату.
Нина видела, как есаул укладывал в чемодан скрипку. Она с тревогой спросила:
- Владимир Сергеевич, вы разве совсем уезжаете?
- Пока, да… Впрочем, ненадолго.
Затем, усадив девушку на стул, взял ее руки:
- Скажи, Ниночка, где твой брат?
Девушка смутилась:
- Он уже уехал, Владимир Сергеевич.
- Как так? Ведь он только утром прибыл. Почему же такая поспешность?
- Он получил извещение, что их часть отходит…
Кравченко задумался. Сделав несколько шагов по комнате, он подошел к комоду, рассеянно переставил с места на место зеркало и обратился к наблюдавшей за ним девушке:
- Скажи, Ниночка, твой брат служит у красных?
Только что доверчиво смотревшие на Кравченко глаза девушки внезапно стали холодными, чужими:
- Что вы, Владимир Сергеевич? Он шкуровец.
Он улыбнулся:
- Ты не бойся, Нина! Я, честное слово, его не выдал бы.
Девушка взволнованно проговорила:
- Откуда вы взяли, что он красный? Я ж сказала, что шкуровец.
- Ну, если шкуровец, то пусть едет. Я их и без него достаточно хорошо знаю - от нашего Леща недалеко ушли.
Нива заметила глубокую печаль на лице Кравченко. Подойдя к нему, она осторожно коснулась его руки:
- Что с вами? Вы больны?
Кравченко нервно заходил по комнате:
- Так, ничего… Я, кажется, сегодня могу сделать непоправимое зло…
- Что–нибудь случилось?
- Пока ничего, но должно случиться, и я сам не знаю, что будет… Впрочем, я знаю… зачем обманывать самого себя? Сегодня ночью я должен убить человека, который спас меня от смерти. Человека, который гораздо честнее и лучше меня… Если он и заблуждается, то вполне искренне… А вдруг… заблуждаюсь я?
Он остановился посреди комнаты. Вихрем закружились мысли.
Кравченко снова ходил по комнате. "Так почему же к ним идут честные, прямые люди, а к нам такие подлецы, как Бут, такие бандиты, - как Лещ? Почему?" Незаметно для себя Владимир снова заговорил вслух:
- Почему они, голодные, босые, раздетые, одними штыками разгоняют наши лучшие полки? Почему к ним идут добровольно, а мы мобилизуем остающихся? Мобилизуем… в добровольцы!
Подойдя к кровати, он опустился рядом с Ниной, посидел неподвижно несколько секунд, потом порывисто поднялся и снова принялся метаться по комнате.
Нина смотрела на него тревожно. А ему казалось, что какой–то чужой голос, горько упрекая, кричит внутри него: "Что ты сделал, чтобы спасти этих людей? Поставил свой караул, чтобы Бут не избил их еще раз перед расстрелом? Ну, а дальше? Дальше - сам согласился их перестрелять… Что? Неверно? Нет, согласился!"
- Кого вы хотите убить, Владимир Сергеевич? Володя!
Он очнулся.
- Кого вы хотите убить? - настойчиво повторила девушка.
- Того, кто не позволял бандиту с офицерскими погонами вешать ни в чем не повинных людей.