Не помня себя от радости, я выскочила из землянки и стала лихорадочно собираться. Еле-еле выпросила у Петьки утюг юбку погладить. Во жмот! Утюг, видите ли, комиссаров. Понеслась на кухню.
Старый повар долго на меня сердился, но меня это мало беспокоило. На кухне поддерживался порядок, а больше мне от упрямого деда ничего и не требовалось. Качество пищи - это уж сфера деятельности Володи.
Но однажды, когда я принесла свежую спецовку, а старую забрала постирать, Василий Иванович впервые мне дружески улыбнулся. И с тех пор отношения у нас наладились.
Я нагрела утюг и на пустом ящике из-под консервов разгладила юбку. Попросила горячей воды.
- Зачем тебе? - поинтересовался старый повар.
- Голову хочу помыть.
Он подал мне ведро с горячей водой и предупредил:
- Не вздумай прямо в ведре, оно питьевое.
Ну, а таз и просить нечего: в нем Василий Иванович тесто месит… Ну что ж, сама научила… Придется идти с немытой головой.
- Грибов хочешь? - спросил меня повар.
- Грибов? Какие сейчас грибы?
- Натуральные. Колосовики-обабки…
- Дело испортил Петька. Он кипятил на костре чайник для комиссара и, услышав предложение деда, заворчал:
- Грибы там! Одни черви… Старший батальонный комиссар даже есть не стали…
Разобиженный Василий Иванович напустился на моего приятеля:
- И комиссар покушал бы грибков в свое удовольствие, кабы не ты, болтун! Черви! Какие там черви? Не тот червяк…
Я очень любила грибы, но отнюдь не червивые. Отказаться было немыслимо, и я схитрила:
- Как жаль, что у меня сегодня что-то с желудком… Василий Иванович согласился:
- Оно, конечно, грибы пища для желудка тяжелая. Вот я ужо тебе конского щавелю заварю. Очень пользительно от поноса.
Еще не легче! Когда мы отошли на порядочное расстояние от кухни, Петька сказал:
- А ты, Чижик, врешь, как сивый мерин, и даже не краснеешь!
- Дурачок, да разве это вранье? Это же солдатская смекалка!
- Мы похохотали всласть.
- Я не спала почти всю ночь, а утром с досадой обнаружила, что юбка моя коротка до неприличия. И выпустить нечего - подол подшит другим. Но не идти же на свидание в галифе! А, была не была - пойду в юбке! Подумаешь, коленки видны… Что мне - сорок лет, что ли?
Выбираясь из оврага, на узенькой тропинке я столкнулась с Мишкой Чурсиным. Мишка возвращался с обороны с целой охапкой белой сирени.
- Куда так вырядилась? - спросил он и поглядел на мои колени.
- Ой, не спрашивай, пропусти!
- Уж не на свидание ли?
- Попал пальцем в небо. Я иду в соседний полк к друзьям. Дай одну веточку.
- Чужим девушкам цветов не дарю, - буркнул Мишка. - И кому ты врешь? Разведчику? - Он размахнулся здоровой рукой и бросил всю охапку в речку. Поглядел на меня хмуро: - Тебе что, в нашем полку парней мало?
- Мишенька, самый лучший парень в нашем полку - это ты!
- Посмеешься над кем-нибудь другим… - Мишка сошел с тропинки.
Федоренко дома не оказалось - он еще не возвращался после ночи с обороны. В знакомой землянке находился один комиссар Белоусов. Он обгорел на солнце, что твой медный котелок, кожа на широком носу лупилась, как луковая шелуха.
Увидев меня, комиссар заморгал белыми ресницами и зловеще сказал:
- Ага, явилась!.
- Да вот, пришла вас навестить…
- Кого это нас? - Не отпуская моей руки, комиссар поглядел мне прямо в глаза: - Не ври, ведьма курносая! Не люблю. Ну что вы, дурачье, вздумали? Не было бабе забот, так купила порося. Так и вы. Не жилось спокойно - любовь понадобилась. А если убьют его, тогда как? А?
- Да что вы все как сговорились?! Не могут его убить!
- А ведь вас, пожалуй, пара, - задумчиво сказал комиссар. - Тот тоже будто одержимый: "Не могут меня убить - и всё тут!" Жалко мне вас, ненормальных. Своя молодость вспоминается: в боях да походах, да и потом не легче… Ни любить, ни пожить как следует так и не пришлось…
Комиссар стал звонить в роты, спрашивал:
- Не у вас двадцать пятый?
Но Федоренко уже стоял на пороге. И никакой он не двадцать пятый, а единственный на всем белом свете! Его глаза светились такой радостью, что у меня защемило сердце.
Из-за спины Федоренко высунулась Лешкина лисья физиономия.
- Скажи на милость! - удивился он. - Чи-жик! Недаром мне вчера чертенята всю ночь снились.
…Он привел меня на полянку, ярко-зеленую, солнечную, с ромашками и колокольчиками, с двумя белоногими березками. Щедро повел рукой вокруг:
- Это всё твое. Здесь никто не ходит. И еще ни один снаряд не упал. Полянка заколдованная…
А потом Федоренко рассказывал свой сон:
- Речка тихая, тихая… Берега крутые, березка к воде свесилась. А на скамейке на самом берегу девушка в белом платье. Лица не вижу, но знаю, что это ты. А рядом незнакомый парень. Я бегу, а ноги, как деревянные, кричу - голоса нет. И так мне больно, обидно… Проснулся - всё лицо мокрое…
Я глядела на него во все глаза, едва сдерживая слезы. Подумала: "А вдруг ничего этого не будет? Ни тишины, ни березки, ни белого платья…" - и заплакала.
Он всполошился:
- Ну что ты, малышка? Мало ли что может присниться. Улыбнись! Что ж так невесело? А это уже лучше.
"Счастливые часов не наблюдают". А он то и дело поглядывал на свои старенькие швейцарцы, а стрелки-предательницы так и прыгали, так и прыгали…
Вот уже и всё.
Мы нарвали ромашек и двинулись к дому.
Лешка Карпов ехидно ухмыльнулся:
- Я так и знал: ну, конечно же, они цветочки собирали! Нашли на что время тратить!
- Никак у тебя глаза на мокром месте? - спросил меня комиссар. - Уж не Михаил ли поддал? - Он засмеялся своей шутке, а Лешка захихикал, как от щекотки. Но нам было не до смеха.
Михаил бережно поставил цветы в котелок с водой и спросил:
- Завтракали?
- А то нет! - усмехнулся Лешка. - Вы-то любовью сыты, а нам с комиссаром чего ради поститься? Вам оставили. Вон в фуфайке завернуто.
Есть не хотелось. Федоренко меня уговаривал и кормил со своей ложки. Лешка выходил из себя:
- Ты смотри, комиссар, что он делает! Он ее с ложечки кормит! Корми, корми на свою голову! Она тебя отблагодарит… Знаю я ихнего брата…
Налей-ка влюбленным по чарке из нашего НЗ, - сказал ему комиссар, - а то у них аппетита нет.
- Не надо, - отказался Федоренко и отправился меня провожать.
Через неделю я снова просилась на свидание. Комиссар возмутился:
- Повадился кувшин по воду! Ох, девчонка, испортит тебе твой капитан жизнь! Как пить дать, испортит. Надеюсь, он не женат?
Я даже отшатнулась:
- Как можно!
- Ты в штабе узнавала или он сам тебе сказал?
- Ничего я не узнавала, даже и не спрашивала об этом!
- Так откуда же ты знаешь?
- Да ведь он любит меня! И ему только двадцать четыре года, когда же он успел жениться?
- Святая простота! - покачал комиссар головой. - Будто женатый не может влюбиться! Да еще как вкрутит-то! А в двадцать четыре года можно уже кучу детей иметь. Как ты думаешь, мой Петр женат?
- Петька-то? Конечно нет.
- Вот и ошибаешься. Женат, и сына годовалого дома оставил, а ведь Петру только двадцать лет! Ну да ладно, я сам справлюсь об этом.
- Заодно проверь, батюшка-тесть, каково имение у жениха и нет ли закладных в банке? - подал голос командир полка.
Я невольно улыбнулась:
- А у него и в самом деле есть имение… Он мне поляну с цветами подарил…
Антон Петрович засмеялся:
- Ну уж если поляну подарил, да еще с цветами, то определенно не женат! И не сомневайся, Александр Васильевич.
- Да, женатый до этого, пожалуй, не додумается, - согласился комиссар. - Золотые горы посулит, но чтобы поляну… Тут нужна романтика. Если бы мне вдруг взбрело в голову за кем-нибудь поухаживать, то уж поляны дарить не стал бы, нет…
- "Поухаживать", - передразнила я. - Да ведь вы старый!
Комиссар рассмеялся:
- Это я-то старый! Слышишь, Антон Петрович, что говорит эта нахальная девчонка? Мы с тобою старики!
Мы еще живы, и мы еще молоды!
И мы еще вернемся, любимая моя!
- Кто это написал? Не знаешь? Ну и я не знаю. Знал, да забыл - вот и вся романтика…
…Свидание не состоялось. Я пришла, а он уходил в штаб полка на партийное собрание.
- Может быть, подождешь? Мы скоро вернемся… - попросил он.
- Часа через четыре, не раньше, - сказал комиссар Белоусов. - Повестка дня большая.
- Нет, я никак не могу ждать. Меня и так комиссар еле-еле отпустил…
- Да что ему жалко, что ли! - нахмурил Федоренко брови.
- Он думает, что ты мне испортишь жизнь…
Федоренко покачал головой:
- Ошибается твой комиссар. Вот и всё свидание.
- Чтобы ты поменьше думала о любви, я тебе дам нагрузку, - сказал мне как-то комиссар. - У нас в полку есть узбеки. Их немного: по два-три человека на взвод. Некоторые из них не говорят по-русски. Переводчиков у нас, к сожалению, почти нет. Агитаторы занимаются с основной массой и на моих узбеков мало обращают внимания. Надо им хотя бы регулярно читать газету "Кызыл Узбекистан". Черт! И всего-то три экземпляра - как хочешь, так и дели на всех… Поручить кому-либо из бойцов - на раскур пустят…
Я возразила не без ехидства:
- Вы полагаете, что я и узбекский знаю, как немецкий? Ошибаетесь, Александр Васильевич.
- А зачем тебе знать узбекский? Ты взгляни на газеты. Только слова узбекские, а буквы-то русские. Шпарь себе от доски до доски. Закрепляю за тобой первый батальон. Там больше всего узбеков.
Так я стала агитатором. Комиссар не велел мне одной ходить на передовую, он сказал:
- Как кто-нибудь будет идти в первый батальон, ты и пристраивайся в затылок.
Но я и одна ходила к своим однополчанам. До обороны рукой подать. Открытое место можно перемахнуть одним духом, а там уж и траншея - мне и нагибаться не надо: бруствер выше моей головы.
Командиру первой роты я сказала:
- Буду ваших узбеков просвещать.
Он махнул рукой:
- Валяй на здоровье.
Узбеки пожилые и очень серьезные. Слушают меня внимательно, степенно качают головами: "Яман! Яман!" Это они о сводке с Южного фронта. После каждого разрыва мины цокают языком, поднимают палец вверх и опять: "Яман! Яман! Миньмет. Аллах акбар!"
А в третьей роте меня вдруг окружили настоящие дети солнца: круглоголовые, ясноглазые, смешливые. Улыбаются: "Хой, синглим!" Парнишки не кивали головами, не цокали языками, не поминали великого аллаха - они после чтения концерт устроили. Вдруг лукаво переглянулись и запели что-то очень веселое. Командир отделения Зия Зияев, самый бойкий из них, ударял деревянной ложкой по пустому термосу и после каждого куплета выкрикивал: "Яр! Яр!"
Все девять человек проводили меня до землянки командира роты, на прощанье махали руками и кричали: "Хой, синглим! Рахмат!"
- Золотые ребята, - сказал про них командир роты, - смышленые, послушные. Комсомольцы…
Дома я сказала:
- Непорядок! Собрали молодежь в одном месте. Надо отделение Зияева расформировать по всем взводам - пусть молодежь тормошит своих земляков.
- Правильно, умница! - поддержал меня командир полка.
- Жалко разлучать, - улыбнулся комиссар, - они все из одного района. Добровольцы.
- Александр Васильевич, вы бы чайхану для своих узбеков на передке устроили, что ли, - сказала я, - за полдня отоспятся, а потом? Ведь скучают люди, а собраться вместе негде. Самовар раздобыть можно и чаю хоть фруктового тоже. Вот только сахару…
- Настоящий узбэк чай пьет без сахару. Я уже думал о чайхане. Но сейчас не стоит затевать, скоро двинемся вперед, а вот как опять встанем в оборону, тогда организуем и тебя чайханщицей назначим.
- Опять встанем? Мало мы стояли!
- А ты думала, так и пойдем до самого Берлина? Чувствуешь, что на юге делается? Гитлер в этом году думает нас задушить. К Волге рвется. Так-то, Чижик-политрук. - Комиссар вздохнул. - Тяжелое это будет лето.
Как-то я дольше обычного задержалась в третьей роте: учила молодых узбеков русскому языку, а они меня узбекскому. Не знаю, легко ли давалась учеба моим подопечным, но я определенно делала успехи. Сколько же узбекских слов я знаю: яман, якши, акбар, чирок, бар, синглим, уртак, аскер… И еще выучу. Вот будет фокус, если в один прекрасный день заговорю с Александром Васильевичем на его родном языке!
Я быстро шла по узенькой тропинке, по сторонам которой во множестве поблескивали озерца грязноватой воды, не просохшие после вчерашнего дождя. Настроение мне испортил старший лейтенант Устименов. Мы столкнулись нос к носу, и он не уступил дорогу. Это единственный человек в полку, который мне неприятен. Антипатия обоюдная - Устименов тоже меня не любит, никогда не здоровается - проходит, как мимо пустого места. Он красив, этот минометчик. Ростом и подбористой фигурой под стать Федоренко, но у него белое, слишком холеное для мужчины лицо, и красные губы всё время кривятся, как две жадные пиявки. Он знаток своего дела и требовательный командир, но в полку Устименова недолюбливают, в особенности Димка Яковлев. Устименов пытался оклеветать товарища, погибшего в честном бою. Было это давно, еще в самом начале войны. Многие забыли неприятную историю, но Димка не забыл и никогда не забудет. Такой уж это непримиримый парень - ученик комиссара Юртаева. И Мишка Чурсин - юртаевской школы. Собирается Устименову "начистить клюв" за грязные разговоры о женщинах. Я заметила, что и комиссар Юртаев не питает симпатии к командиру полковых минометов. Как-то после совещания Антон Петрович проводил Устименова восхищенным взглядом: "Нет, каков орел!"
Александр Васильевич многозначительно усмехнулся: "Орел-то орел, да только не дальнего полета…" И вот мы стоим друг против друга, как два упрямых барана. Минометчик кривит толстые губы в презрительной усмешке, но я чувствую, как мое лицо перекосила не менее ядовитая гримаса. Я всегда готова уступить старшему по званию и возрасту, но только не такому! Ты невежа, и в грязь полезешь ты! И дело тут не только в начищенных сапогах - черт с ними, с сапогами! В моем лице ты не уважаешь женщину, а раз так - по-твоему не будет!
Не знаю, сколько бы мы так еще стояли, если бы не комбат Пономарев. Он возвращался из штаба полка на оборону и нарушил наш молчаливый поединок. Победа осталась за мной: в грязь ступил Устименов. В овраге на меня налетел Петька Ластовой:
- Где ты шатаешься? К тебе тут приходили.
- Кто?
- Капитан один щербатый, вот кто!
- Сам ты щербатый, а ему немец зуб в рукопашной выбил… Где же он?
- Ушел. Ждал, ждал и ушел.
- Как жаль, - сказала я упавшим голосом. Петька захихикал:
- Ну, старший батальонный комиссар ему небось вкрутили! Они ему, поди, показали, как женихаться!..
- Петька! Что ты мелешь?! Как он попал к комиссару?
- А так и попал. У меня не спросился. Свататься приходил.
- Болтун! Говори дело!
Петька криво усмехнулся, поигрывая новеньким автоматом:
- А я и говорю дело. Когда он пришел, у комиссара в аккурат комсорг сидел. А я на ступеньке автомат чистил. Всё слышно было. Вот твой и говорит: "Отдайте Чижика за меня замуж!" Да… Ну комиссар вроде бы ничего сперва. Смеяться стали… А комсорг как саданет кулаком по столу да как заблажит: "Я ей покажу замуж! Она у меня в два счета из полка вылетит!" Тут и комиссар закричали, и твой тоже. Я просунул голову за плащ-палатку, чтобы послушать, что дальше будет, а комсорг и увидел. "Брысь! - говорит, - отсюда. Скройся!" Ну я и ушел.
Я глядела на своего приятеля и ничего не понимала. Свататься пришел!.. Замуж? Зачем?.. Прямо к комиссару! Без меня… Тут что-то не так. Но по Петькиным глазам я видела, что он не врет. А сердце мое бухало где-то совсем не на месте…
- Ну, комиссар с меня шкуру спустит!.. - это я сказала вслух.
- Пожалуй что да! - согласился Петька. - Он у нас таковский!..
С Петькой разговаривать было бесполезно - одно расстройство. Надо идти к комиссару. Но с какими глазами!.. А может быть, подождать, пока вызовет сам?.. Нет уж, чего тут ждать! Семь бед - один ответ.
Комиссар был в землянке один. Что-то писал и, не поднимая от бумаг головы, махнул мне рукой, чтобы села. Я сидела не шевелясь и сосредоточенно разглядывала большого рогатого жука, копошащегося в пазу щелястого пола.
Но вот комиссар отложил в сторону карандаш, снял очки и, протерев их маленьким кусочком замши, посмотрел на меня долго и пристально. Я заерзала на табуретке, как на раскаленной сковородке. Александр Васильевич, сказал очень спокойно:
- Приходил капитан Федоренко.
Я промолчала.
- Официально просит твоей руки, - продолжал комиссар.
- Фу ты, как пышно! - сказала я. - Как в старинном романе. А я еще и замуж-то не хочу.
Александр Васильевич усмехнулся:
- Так примерно я и сказал жениху. Девчонка, ветер в голове.
Это мне не понравилось, но возразить я не осмелилась.
- Между прочим, он уезжает. - Комиссар опять поглядел на меня испытующе.
У меня пересохло во рту, и еле слышно я спросила:
- Куда?
- По всей вероятности, его направят на учебу в академию. И будет это, пожалуй, в первых числах сентября. Вот потому он и делает тебе предложение. Ну, так как же ты к этому относишься?
Я осторожно спросила:
- А вы?
- А что я? Разрешу или не разрешу - финал известный… Так пусть уж лучше всё будет по закону.
- Александр Васильевич! - Я схватилась руками за пылавшие щеки.
- Я сорок лет Александр Васильевич! Сиди и слушай. Ты думаешь мне делать нечего, кроме как сватовством заниматься? Я с Федоренко разговаривал не так, как с тобой, а как мужчина с мужчиной. Все доводы "против" ему привел. Но парень упрям. Он и мысли не допускает уехать без тебя. Видимо, по-настоящему любит. А вот ты - сомневаюсь… Ну что ты вертишься, как сорока на колу? Сиди спокойно.
Хорошенькое дело: "сиди спокойно!" Усидишь тут!
- Отвечай прямо: хочешь замуж или нет?
- Ох, не знаю… Александр Васильевич, милый, дорогой, мне очень стыдно, но он умный, красивый, храбрый, лучше всех… - я заплакала, - и если он уезжает, то я…
- Хоть сегодня замуж, - добавил за меня комиссар. - Ладно. Так и запишем. И чего, спрашивается, ревет? Ну, закрывай шлюзы. Довольно. Честно говоря, мне эта затея не по душе. Не такое сейчас время, чтобы свадьбы играть. Он мог и один уехать. Разлука любви не помеха. Но раз уж так - пусть будет так. Запишетесь первого сентября. Ну что ж? Сыграем свадьбу - удивим всю дивизию. Так-то, фронтовая невеста.
Я вытерла слезы и радостно закричала:
- Дост! Рахмат, уртак!
Комиссар удивленно приподнял брови, и я выпалила весь запас узбекских слов. Александр Васильевич улыбнулся: