Прошло всего несколько дней, и мимо нашего дома потянулись беженцы: прибалтийцы, островитяне, псковичи. Начали понемногу отходить воинские части. Жара стояла изнуряющая. Нечем было дышать. Листья на сирени висели, как вареные. Пылища поднималась до самого неба. Брела пехота, тянулись пушки, машины. Бойцы просили пить и пить - всю воду в колодце вычерпали. Я таскала ведра с речки и не могла на всех напастись. Бабушка ворчала себе под нос: "Бесстыдники, поди, и не стрельнули ни разу по Гитлеру! Экая силища прет!.. Повернуть бы вас назад…"
Дни тянулись один за другим - безрадостные, тревожные. В доме по утрам хлопали двери: соседи собирались в эвакуацию. Бои шли в районе Пскова - не так уж далеко от нас…
Бой. Какое маленькое злое слово! А что такое бой? Немцы прут напролом, как офицерская рота в "Чапаеве"?.. А наши их не пускают: стреляют из пулеметов и винтовок, бьют пушки. Много пушек. Огонь, грохот, смерть… Гибнут молодые, красивые, жадные до жизни… "Капитана молодого пуля-дура подсекла…" Откуда это?.. И гудят над полем боя чужие самолеты, вот как сейчас наши над домом…
"Трах-тара-рах! Ба-бах-бах!" Наш дом вдруг подпрыгнул и заскрипел всеми сосновыми костями. Что такое? Я побежала на кухню. Еще удар, и еще… Бабушкин примус валялся на полу, голубой чайник выплескивал на чистые половики кипяток. Бабушка, охая, подтирала лужу. Я схватила ее за руку, мы выбежали на улицу и спрятались в кустах сирени возле колодца. Самолеты сбросили еще несколько бомб и улетели. И тут только мы поняли, что бомбили не наш поселок, а соседний городок. До городка почти километр, а казалось, что бомбы рвутся в эмтээсовском саду.
Мы молча выбрались из кустов. Мужчины выглядели сконфуженными, женщины растерянными. А ребятишки так ничего и не поняли, всё задирали головенки к небу.
Один из мужчин сказал:
- Ну, теперь повадятся. Ройте, товарищи, щели.
Из сарая я принесла две лопаты: себе и бабушке, но она приказала:
- Сбегай-ка сначала в городок. Узнай, уехала ли Зоя Васильевна. Ведь семья: двое ребятишек да старики. Муж-то, поди, уже в сражении. Если не уехали, веди их всех сюда. Вместе будем думу думать.
Нина Арсеньевна возразила:
- Ну куда вы ее посылаете? Угодит под бомбы…
Бабушка насмешливо на нее покосилась:
- Удивляюсь я, человек вы вроде грамотный, а такое говорите! Пока они, рогатики, домой долетят, да пока новые бомбы привесят…
Бабка-то моя соображала в военном деле! Узнав, что директор школы с семьей эвакуировалась, она перекрестилась.
К вечеру пришел Мишка Малинин и помог нам докопать яму. Мы накрыли ее досками, завалили землей и замаскировали дерном. Бабушка сразу успокоилась:
- Ну теперь пусть Гитлер бомбит хоть до Покрова..
Я вслух усомнилась в надежности нашего убежища.
Бабка съехидничала:
- Так-таки он нечистик и ударит прямо в наш окоп!
Ее поддержал Мишка:
- От мелких осколков полная гарантия, а прямое попадание - очень редкая удача.
Ничего себе удача. Ох уж этот Мишка! И всё-то он знает.
- Вы-то уезжаете, Мишутка, аль нет? - спросила бабушка.
Мишка неопределенно покрутил кудрявой головой:
- Даже и не знаю. Дома такое творится - дым коромыслом. Сестра и мать за отъезд. А батя не хочет - с барахлом ему никак не расстаться.
- Ох, не суди, дитенок, отца! Нелегко добро нажито, нелегко его и кинуть. Ты-то сам как думаешь? Останешься ли, коли германец к нам придет?
- Что вы, бабушка! - возмутился Мишка. - Да я с последним нашим бойцом уйду!
- Ну что ж, миленок, всё лучше, чем у супостата. И тебе, чай, дело найдется: коней приглядеть али кашевару помочь. Зря солдатский хлеб есть не будешь, не из такой ты семьи…
Мишка лукаво улыбнулся, но ничего не возразил, а я подумала: "Как же, будет он помогать кашевару! Да он спит и видит себя с винтовкой в руках…"
Утром бабушка собралась на Шелонь за ребятами. Но вдруг неожиданно, верхом на коне приехал Иван Яковлевич. Он был уже в военной форме и очень спешил. Велел нам сегодня же перебираться на Шелонь: он занес нас в списки эвакуируемых, как членов своей семьи. Бабушка заволновалась:
- А как же добро?
- Придется бросить, - сказал Иван Яковлевич. - Жизнь дороже. Забирайте, что сможете унести, и уходите сегодня же, а то будет поздно. - Он выпил три стакана чаю и ускакал.
Бабушка со вздохом сказала:
- Ну, ехать так ехать! Подадимся в другие края. Как бы ни пришлось лихо, а всё ж свои, а не вороги. - Она принялась вслух считать наши капиталы: - От пенсии осталось сто. Да елементов четыреста. И Иван Яковлевич дал триста. Эва, деньжищ-то! На первый случай хватит, а там, чай, помогут сиротам.
Я молчала, а бабка продолжала:
- Бросить - дело не хитрое, а вот нажить… Сбегаю-ка я на Шелонь да разведаю всё как есть, а заодно отнесу кое-что из добра…
Тут я не вытерпела. Сбегает она! Какая молоденькая - туда и обратно тридцать километров. А если эшелон прозеваем?
- Небось не прозеваем. Германец еще Пскова не одолел.
- Да откуда ты знаешь? Радио третий день молчит.
- Знаю, коли говорю. - И она ушла с двумя большими узлами через плечо, а мамину сумочку с деньгами повесила на руку. Мне строго-настрого приказала ни на шаг не отходить от убежища.
- Не отходить? - крикнула я ей вслед. - А как же Дюшка с Муссолини?
- Выпусти их в огород, - глухо сказала бабушка, не оборачиваясь. - Пусть жрут, что вздумается…
Я пошла бродить по опустевшему дому.
Все двери настежь. Разгром и беспорядок - следы по-спешных сборов. Мамины книги грудой валяются на полу - от бомбежки рухнул стеллаж. Берегли, берегли, а теперь… Не вытерпела - сложила всё аккуратными столбиками и закрыла сдернутой со стола скатертью. Спрятала в школьный портфель всё свое богатство: новое платье, туфли, томики Пушкина и Шекспира. Потом уселась на бабушкину разоренную постель. Думы одолевали одна горше другой. Вот тебе и десятилетка! И куда мы поедем? Теперь придется работать. А что я умею делать? Да и смогу ли заработать на всю семью? Трудно будет. Очень трудно… Ай-я-яй-я-яй! Немыслимо, уму непостижимо: фашисты на советской земле! Кто тут виноват? Как разобраться во всем? Как понять? Может быть, и правда измена, как говорят некоторые бойцы. Это те говорят, что отступают без винтовок. Ох, и костерит же их моя бабка! Один пожаловался: "Пустил и танки и самолеты - не война, а смертоубийство…" А бабушка ему: "А ты, мазурик, хотел бы, как в старину, - дрекольем воевать? Что тебе самолет? Пополохает и улетит. Другим небось тоже страшно, а ружья не бросают, как ты, заячья твоя душа…"
С трудом стряхнув оцепенение, я вышла на улицу. Как всё изменилось! Бывало, никого и близко не подпускали к эмтээсовскому саду, а теперь по клубничным грядкам ходят поселковые коровы, рыжий бык Альбом таскает на рогах маленькую садовую калитку и трясет головой… А сторож дед Зиненко глядит не на сад, а в небо. Вот он стоит у самого входа в свое убежище: в коричневом лыжном костюме, точь-в-точь пугливый бархатный крот на задних лапках, чуть что - нырнет под землю…
Наши ребята стояли и галдели у дома Мишки Малинина. Не было только Ани Савиновой: она еще вчера эвакуировалась. Валя Горшкалева что-то кричала, а Мишка яростно жестикулировал перед ее коротким носом. Когда я приблизилась, спор между ними уже кончился. Мишка сплюнул себе под ноги:
- Вот дурак-то, связался с мелочью пузатой!
- Что за шум, а драки нет? - спросила я, поздоровавшись.
- Мишка сердито скосил на Валю голубой глаз:
- Не мешало бы и подраться, да что с нее взять!
- А в чем дело?
Оказывается, мои приятели всей компанией ходили в военкомат и просились на фронт! Я укоризненно покачала головой:
- Ах вы, змеи подколодные! Хоть бы сказали…
Андрей Радзиевский сказал:
- Да ты не расстраивайся, всё равно ничего не вышло. Добровольцами принимают только десятиклассников. Комсорг наш Борька Сталев ушел, и Юра Бисениек из железнодорожной школы тоже, а Петьку Туманова не взяли - молод. А с нами и разговаривать не стали.
Мишка показал на Валю пальцем:
- Вот эта чертовка всё дело испортила. Выкатила свои вертучие глаза, завиляла хвостом: "Ах, наше место на фронте!"
Я сказала:
- Рассказывай толком. Ты не на сцене.
- А больше и рассказывать нечего, - махнул Мишка рукой. - Военком открыл дверь пошире, да и вытолкал нас вон.
Валя Горшкалева распрощалась со всеми за руку и ушла, они сегодня уезжали.
Мишка посмотрел ей вслед и вздохнул.
- А на фронте ведь, наверно, страшно, - вслух подумала я, прислушиваясь к далекой канонаде.
Меня подняли на смех:
- Да, на фронте, однако, стреляют.
- А случается и убивают.
Нина Иванова испуганно спросила:
- Неужели у нас будет бой?
Мишка авторитетно сказал:
- Дно без боя не отдадут. Вы шутите, такой железнодорожный узел! Целый лабиринт путей: на Ленинград, на Витебск - Минск, на Киев - Одессу и на восток…
По улице из конца в конец, потный и озабоченный, бегал председатель колхоза "Заря", Мишка его остановил:
- Иван Петрович, посоветуйте, как нам быть?
- Отвяжитесь, окаянное племя! - вскричал председатель плачущим голосом. - У меня и без вас голова идет кругом! Кто вот мне посоветует: жечь хлеб на корню или немцам оставить? Вы поймите, бесенята, своими руками хлебушко… Ах, боже мой!
- Хорош гусь, - заворчал Мишка ему вслед. - Небось, когда мы были нужны, кланялся до пояса: "Здравствуй, племя молодое!"
И это верно. Колхоз был слабосильный, рабочих рук не хватало, и Иван Петрович то и дело обращался в школу, просил Зою Васильевну направить старшеклассников то на прополку картофеля, то на уборку сена. Мы даже иногда жали яровые и молотили на колхозном гумне. А Мишка, кроме того, в порядке шефской помощи читал колхозникам лекции и доклады.
"…В наш прогрессивный век, когда цивилизация мира достигла кульминационного пункта"… Здорово! А главное - непонятно.
Слушали Мишку с открытыми ртами. За выступление его благодарил сам председатель колхоза и, как взрослому, жал Мишке руку. Только Зоя Васильевна иногда слегка журила юного оратора:
- Миша, почему тебя всегда заносит? Речь-то шла всего-навсего о пользе лекарственных растений. Только об этом и надо было говорить…
А молодой математик Иван Александрович дружески хлопал Мишку по плечу и хохотал:
- Нет, каков Гамбетта!
Прозвище это пристало к Мишке накрепко и однажды стало причиной досадного происшествия. Под руководством Ивана Александровича мы выступали с концертами в школе и даже выезжали в окрестные деревни. Однажды в колхозе "Искра" наш драмкружок ставил чеховский "Юбилей". Шипучина играл Мишка, Татьяну Алексеевну - Валя Горшкалева, Хирина - Андрей, а я - Мерчуткину. Мишка, заложив большие пальцы за лацканы отцовского жилета и выставив вперед животик-подушку, важно расхаживал по сцене и шипел, как рассерженный гусак: "Не будь я Ш-ш-ши-пу-чин!" Зрители в восторге стучали ногами. Всё было чин по чину. Но едва Хирин-Андрей произнес "Какой Гамбетта, подумаешь!" - в зале поднялся смех: хохотали наши ребята, присутствовавшие в зале в качестве зрителей. Они подумали, что Андрей понес отсебятину. А колхозники смеялись, глядя на наших. Вдруг за сценой послышалась возня, слабенькая боковая кулиса-щит треснула и упала. На сцену не без посторонней помощи выкатился Вовка Медведев, загримированный под сторожа для следующей пьесы, и растянулся прямо у ног Шипучина. Спасая положение, Мишка рявкнул: "Опять нализался, каналья?!" Вовка восторженно взвизгнул и, запутавшись в полах тулупа, скатился со сцены на пол. Пятясь задом, огорченный Мишка наступил мне на подол длиннющей юбки, взятой у бабушки напрокат. Слишком туго затянутый шнурок пояса лопнул, и я вдруг перед глазами всего зала оказалась в одних трусиках. Грянул такой оглушительный хохот, что замигали все керосиновые лампы, а сконфуженный режиссер Иван Александрович приказал опустить занавес. Только через час мы смогли повторить пьесу - еле уговорили Мишку. Он никак не соглашался играть с людьми, которые, "будучи профанами в искусстве, позволяют себе на глазах шокированной публики разгуливать в неглиже и валятся на сцену, когда их не просят…"
Миша, Мишка-артист! Что теперь с нами будет?.. Мы разошлись, так ни о чем и не договорившись.
Артиллерийская канонада на западе всё усиливалась и приближалась. Ночами половина неба освещалась заревом пожаров.
Утром пришла бабушка - усталая, заплаканная. Она молча уселась на березовый чурбан возле нашего блиндажа и мрачно уставилась на свои босые ноги.
- Ну, когда мы эвакуируемся? - спросила я.
Бабка проворно сложила большой кукиш, поднесла мне к носу и заплакала:
- Луснул наш отъезд! Деньги я потеряла…
- Все?! - ахнула я.
Бабушка только рукой махнула и почти весело сказала:
- Все, как есть. Копеек сорок наскребу - вот и весь капитал…
Оказывается, на обратном пути на окраине Дно она попала под бомбежку и в суматохе потеряла сумочку.
- Ты бы после поискала, - сказала я.
- Найдешь там! Целая каша на дороге…
- Ну что ж, поедем без денег.
- Без денег далеко, внученька, не уедешь…
- Кур продадим, Дюшку - вот и деньги.
Бабка грустно усмехнулась:
- Продадим! Кому, дитенок? Всяк свое норовит за бесценок сплавить.
Мы долго молчали и думали невеселую думу. Наконец бабушка сказала:
- Отсидимся на Шелони. Не на век германец придет. Старики тамошние говорят, что минует их война: место там глухое, как медвежий угол, вражье войско туда не полезет. Хоромы у Ивана Яковлевича, что твой дворец. Мешок муки в кладовке да мер тридцать картошки в подвале. Не пропадем… А тут оставаться негоже - поселок наш как бельмо на глазу. И опять же - узловая станция рядом…
Я рассердилась:
- Что ты мне про картошку толкуешь! Складывай, что надо, да пошли!
- Ишь ты, шустрая какая! Чай, не блох ловим. Завтра снесу еще два узла, а там остатки заберем и обе уйдем.
- Будешь бегать, пока на бомбу нарвешься!
- Теперь по дороге не пойду. Лучше крюку дам. В поле-то самолет одну старуху не тронет.
- Как же, видит он - старуха ты или боец.
- Небось видит, нечистый дух. Когда одна иду, не трогает. Ему, поганику, интересно бомбу сбросить на солдата, а не на меня.
- Что с тобой спорить… Ребятишки-то хоть здоровы?
- Здоровы. Соседка там за ними приглядывает.
Поздно вечером к бабушке пришел Егор Петрович, и они долго шептались. Завхоз во всем с бабушкой соглашался, только рыжей головой кивал да прятал за белыми ресницами глаза жулика и пройдохи.
Ночью я проснулась от бомбежки и выбралась из блиндажа. Бомбили Дно. По небу шарили призрачные руки прожекторов, в районе станции стучали зенитки.
Бабушка сокрушалась:
- По самому вокзалу хлещет, гад рябый… А там что эшелонов с бабами да ребятишками! Господи, господи, бедные люди!..
Утром, когда мы пили чай, она мне заговорщически подмигнула:
- Всё закопала.
Я не поняла:
- Что закопала?
- Тише ты! - бабка покосилась на деда Зиненко, пившего чай у своего блиндажа. - Вещи мы с Егором Петровичем зарыли в саду. Швейную машину, зимнее, книги мамины, которые потолще…
У меня все эти дни было плохое настроение, и я дерзко возразила:
- Нашла сообщника! Да он первый же выроет твои вещи, когда немцы придут!
Нужно-то Егору Петровичу сиротское добро, - мирно возразила бабушка. - Чай, у него своего именья невпроворот.
- Таким, как он, всё мало. Он же немцев ждет. Бабушка ехидно ухмыльнулась:
- Он сам тебе об этом сказал?
- Да об этом все знают. Он уже три раза бегал на свой бывший хутор землю перемерять. Он же кулак. А то ты не знала? Вот и зятя от мобилизации спрятал.
Бабка всплеснула руками:
- Ну что ты брекочешь, коровий лопотёнь?! Вот возьму иголку да наколю твой язык! Зятя спрятал! Ведь придумают же такое люди. А что ж он родных сынов не спрятал? Оба на фронте.
- Как же, спрячешь Гришку с Саней! Сама говорила, что они не в отца. Комсомольцы. А зять такой же хапуга, как и он. Вот и будут вместе хозяйничать на своей земле.
- С чьего голоса поешь? - строго спросила бабушка.
- А ни с чьего. Зятя его искали. А Егор-то Петрович только кланяется: "В Псков он у меня подался. Сестрицу хворую навестить". Поди, проверь - Псков-то у немцев.
- Да… Самое время ездить по гостям… - Бабка задумалась, покусывая нижнюю губу, что было у нее признаком волнения.
- Чего ж ты раньше-то мне не сказала, Марфа Посадница?
- А ты со мной советовалась?
- Это была наша первая крупная ссора с бабушкой, и мне стало ее жаль. Я попросила прощенья. Она решила:
- Дело сделано. Будь что будет, перепрятывать некогда, да и яму нам с тобой не выкопать.
Она взяла два узла и опять ушла на Шелонь.
- Бабушка не вернулась ни на следующий, ни на третий день. Я не знала, что и подумать, и очень волновалась.
Грохот вдруг приблизился за одну ночь настолько, что можно было различить отдельные голоса пушек. Потом канонада покатилась влево и даже позади нас стало погромыхивать. Дновское шоссе почти опустело: изредка проскочит военная машина или повозка - и всё. Над нашим поселком нависла нехорошая тишина. Всё притаилось, попряталось…
Меня опять потянуло к друзьям-товарищам.
На косогоре, возле почты, в густой траве пас черную комолую корову не кто иной, как зять Егора Петровича!
Я ехидно спросила:
- Ну, как там во Пскове?
Дезертир даже не покраснел:
- И не говори, девка! Еле ноги унес.
- Чья корова?
- Теперь наша.
- Так у вас же есть корова и нетель.
- То тестевы, а это будет моя.
- Подбарахлились, значит?
- Да, купил, дурак, на последние гроши.
"Купил ты, как же! Украл где-нибудь. Сейчас много скота в тыл гонят. Заявить бы куда следует, показали бы тебе корову!" Знает, сволочь, когда безнаказанно можно из тайника выползти. Никакой власти у нас теперь нет, и заявлять некому…
Мать Мишки Малинина встретила меня плачем. Оказывается, Мишка вместе с Андреем сбежал из дома! Записку оставил: "Мы ушли на фронт".
И Нинкина мать, увидев меня, ударилась в слезы:
- Уехали. И Нина, и Маруся, и Нюрка Сапожникова. Все на фронт подались.
- Как на фронт?!
- А так. Сели в солдатскую машину, да и уехали. Бросили меня одну, вдову горькую, разнесчастную…