Когда он поднялся, то увидел, что Масленников и бойцы уже устроились в окне и ведут оттуда огонь. Через несколько минут около обломка стены стали рваться немецкие снаряды. Масленников продолжал стрелять. Потом стена окуталась дымом и пылью. Когда дым рассеялся, Сабуров увидел, что все трое по-прежнему стреляют, но ниже их в стене немецким снарядом пробито сквозное отверстие. Еще один снаряд разорвался выше, и Сабуров увидел, как один из пулеметчиков, раскинув руки, словно ныряя, но только спиной, упал с выступа третьего этажа вниз, на камни. Если даже он был только ранен, то все равно, наверно, разбился насмерть.
Сабуров видел, как Масленников лег плашмя на выступ, сложил руки в трубку и что-то крикнул вниз один раз и еще раз, потом повернулся к пулемету и опять начал стрелять. Хотя немцы, заметив Масленникова, били в него с близкого расстояния, но попасть в амбразуру окна им пока не удавалось.
Еще один снаряд пробил стену ниже Масленникова. Второй номер оторвался от пулемета, покачнулся, чуть не упал вниз и, сбалансировав, остался сидеть на краю уступа. Масленников оставил пулемет, подтянулся к раненому и положил его плашмя вдоль стены, так, чтобы тот не упал. Несколько секунд он оставался так, нагнувшись над раненым, и опять вернулся к пулемету. Теперь он стрелял один.
Тем временем от Потапова подтащили три миномета – четвертый разбило по дороге. Сабуров вылез вместе с минометчиками вперед и расположил их за обломками каменного забора. Они сейчас же открыли огонь по немецкой батарее, которая била по Масленникову. Едва минометы открыли огонь, как немцы засекли их расположение.
Одним из осколков ранило командира батареи. Сабуров стал командовать вместо него. Немцы перенесли огонь на минометы, и Масленникову стало легче. Он все еще лежал и стрелял. Потом, когда Сабуров взглянул туда, он увидел один пулемет, – Масленникова не было. "Неужели убили?" – испугался он. Но через несколько минут Масленников снова появился на стене: у него вышли диски, и он лазил за новыми.
Уже перед темнотой Сабурова еще раз засыпало землей. Он с трудом поднялся, в глазах мелькали искры. Он сел и обхватил руками голову. Искры стали реже, и он, словно сквозь туман, начал различать окружающее.
Подполз Петя и что-то спросил у него.
– Что? – переспросил Сабуров.
Петя опять неслышно что-то прошептал.
Сабуров повернулся к нему другим ухом.
– Не задело? – спросил Петя, и голос его был неожиданно громок.
– Не задело. – Опустив голову, Сабуров увидел, что шинель его вдоль всей груди рассечена, а под ней рассечена гимнастерка. Осколок пролетел мимо, едва коснувшись его; стоявший рядом миномет был исковеркан, труба была начисто оторвана.
Судя по огню немцев, они все-таки отрезали полк Ремизова и стреляли теперь правее и ниже Сабурова, ближе к Волге. Он попробовал соединиться с Ваниным, но это оказалось безнадежным делом – все провода была порваны.
Бой, кажется, начинал затихать.
– Где Масленников? – спросил Сабуров.
– Здесь.
Оказывается, Масленников стоял сзади; через всю щеку у него чернел кровоподтек.
– Контузило?
– Нет, сбросило. Пулемет разбило, а со мной ничего.
"Представлю, – подумал Сабуров. – Непременно представлю. На Героя. А там пусть решают. Он и в самом деле герой". А вслух сказал только:
– Что с бойцами?
– Один насмерть расшибся, а второго все же вытащил.
– Хорошо, – сказал Сабуров. – Затихает, а?
– Затихает, – согласился Масленников. – Только они все-таки к Волге вышли.
– Да, похоже, – сказал Сабуров.
Они замолчали.
К ним подошла толстая курносая задыхающаяся сестра и спросила, нет ли еще раненых.
– Только там, впереди, – сказал Сабуров. – Совсем стемнеет, тогда вытащите.
Он подумал, что, наверное, Аня вот так же сейчас разыскивает раненых там, в полку Ремизова, от которого они теперь отрезаны.
– Я сейчас вытащу, – сказала сестра.
– Не лезьте, – сказал Сабуров грубо. – Обождите. – И ему захотелось, чтобы сейчас кто-то так же задержал Аню. – Через десять минут стемнеет, и полезете.
Сестра и двое санитаров прилегли за камнями. Если бы Сабуров не сказал "не лезьте", они бы сейчас поползли вперед, но им это запретили, и они были довольны, что можно еще десять минут пролежать здесь.
Позади, одна за другой, разорвалось несколько мин.
– Последний налет перед ночью делают, – сказал Масленников. – Верно, Алексей Иванович?
– Да, – согласился Сабуров.
– Говорят, по Волге сплошное сало идет.
– Говорят.
Сабуров откинулся на камни, повернул лицо вверх и только сейчас заметил, что снег все не перестает идти. Мокрые хлопья его приятно холодили разгоряченное лицо.
– Повернись так, – сказал он Масленникову.
– Как?
– Как я.
Масленников тоже лег на спину. Сабуров видел, как ему на лицо падают снежинки.
– Как думаете, долго будет сало идти?
– Не знаю, – сказал Сабуров. – Связь еще не установлена с Ваниным?
– Нет, все еще порвана.
– Оставайся пока тут, я пойду.
– Подождите, – сказал Масленников. – Сейчас стемнеет.
– Я тебе не медсестра.
Сабуров вылез из окопа, перепрыгнул через обломки и, укрываясь за стеной дома, пошел назад, к командному пункту батальона.
XVII
– С полком восстановили связь, – сказал Ванин, когда Сабуров вошел в блиндаж.
– Ну?
– Ремизова отрезали.
– А что думают делать?
– Не говорили. Наверное, от Проценко приказания ждут.
Они помолчали.
– Выпьешь чаю?
– А разве есть?
После всего только что пережитого казалось, что ничего обыкновенного, привычного на свете уже нет.
– Есть. Только остыл.
– Все равно.
Ванин поднял с пола чайник и налил в кружки.
– А водки не хочешь?
– Водки? Налей водки.
Ванин вылил чай обратно в чайник и налил по полкружки водки. Сабуров выпил ее равнодушно, даже не почувствовал вкуса. Сейчас она была просто лекарством от усталости. Потом Ванин опять полез за чайником. Они медленно пили остывший чай. Говорить не хотелось. Оба знали: сегодня произошло то, о чем во фронтовых сводках потом напишут: "За такое-то число положение значительно ухудшилось", или просто: "Ухудшилось". Выпив чаю, они еще помолчали. Давать распоряжения на завтра было рано, а о том, что уже было и прошло, говорить не хотелось.
– Хочешь радио послушать? – спросил Ванин.
– Хочу.
Ванин сел в углу и стал настраивать старенький приемник. Вдалеке заиграла музыка, но сразу кончилась. Ванин стал крутить регулятор, но приемник молчал. Потом они услышали обрывки не то болгарской, не то югославской передачи, слышались знакомые, похожие на русские и в то же время непонятные слова.
– Ничего не получается, – сказал Ванин.
– На Москву поставь, – сказал Сабуров.
Ванин, покрутив регулятор, довел до черточки с надписью "Москва". Оба прислушались. В приемнике стоял какой-то долгий, незатихающий треск; они не сразу поняли, что это аплодисменты. Потом из этого треска и гула возник совсем близкий голос человека, который, видимо, волновался.
– Заседание Московского Совета депутатов совместно с партийными и советскими организациями объявляю открытым. Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Снова начались аплодисменты.
– Разве сегодня шестое? – удивился Сабуров.
– Как видишь.
– Мне с утра казалось, что пятое.
– Откуда же пятое? – сказал Ванин. – Именно шестое. В прошлом году тоже не пропустили.
– Я в прошлом году не слышал. В окопах лежал.
– А я слышал, – сказал Ванин. – Тогда же у нас здесь была мирная жизнь. Мы за москвичей тревожились. Стояли здесь у репродукторов и слушали.
– Да, тогда вы за москвичей, теперь они за нас, – задумчиво сказал Сабуров и вспомнил ту первую речь Сталина в начале войны, в июле.
"К вам обращаюсь я, друзья мои!" – сказал тогда Сталин голосом, от которого Сабуров вздрогнул.
Кроме обычной твердости, была тогда в этом голосе какая-то интонация, по которой Сабуров почувствовал, что сердце говорящего обливается кровью. Это была речь, которую он потом на войне несколько раз вспоминал в минуты самой смертельной опасности, вспоминал даже не по словам, не по фразам, а по голосу, каким она была сказана, по тому, как в длинных паузах между фразами булькала наливаемая в стакан вода. И ему казалось с тех пор, что именно тогда, слушая эту речь, он дал клятву сделать на этой войне все, что в его силах. Он думал, что Сталину тяжело и в то же время что он решил победить. И это соответствовало тому, что чувствовал тогда сам Сабуров; и ему тогда тоже было тяжело и он тоже решил победить любой ценой.
Аплодисменты продолжались. Сабуров придвинулся вплотную к самому радио, тесня плечом Ванина. Сейчас ему было интересно не только то, что скажет Сталин, но и как скажет. Аплодисменты были так громки, что на секунду Сабурову показалось, что все это происходит тут, в блиндаже. Потом в репродукторе послышалось откашливание и неторопливый голос Сталина сказал:
– Товарищи…
Сталин говорил о ходе войны, о причинах наших неудач, о числе немецких дивизий, брошенных на нас, но Сабуров все еще не вдумывался в смысл слов, а слушал интонации голоса. Ему хотелось знать, что сейчас на душе у Сталина, какое у него настроение, какой он сейчас вообще, как выглядит. Он искал в голосе интонации, знакомые ему по той речи, которую он слушал в июле сорок первого. Но интонации были другие. Сталин говорил отчетливее, чем тогда, и более низким спокойным голосом.
Перед концом речи, когда Сабуров уже душевно успокоился, когда он почувствовал, что и то, как Сталин говорит, и голос, которым он говорит, – все это, даже не совсем понятно почему, но вселяет в него, Сабурова, спокойствие, он особенно отчетливо услышал одну из последних фраз:
"Наша вторая задача в том именно и состоит, чтобы уничтожить гитлеровскую армию и ее руководителей", – медленно, не выделяя слов, сказал Сталин и сделал паузу, прерванную аплодисментами.
Ванин и Сабуров долго молча сидели у приемника.
То, что Сабуров только что услышал, казалось ему необычайно важным. Он мысленно представил себе, что этот голос звучит здесь не сейчас, когда все затихло, а час назад, когда он был рядом с Масленниковым среди еще не прекратившегося адского грохота боя. И когда он подумал об этом, спокойный голос, услышанный им в репродукторе, показался ему удивительным. Тот, кто говорил, хорошо знал обо всем, что происходит здесь, и все-таки его голос оставался совершенно спокойным.
– И в самом деле, ведь победим же мы их в конце концов! – неожиданно для себя вслух сказал Сабуров. – Ведь будет же это? А, Ванин?
– Будет, – сказал Ванин.
– Когда я из медсанбата уезжал, мне один врач сказал, что на Эльтон и вообще по всей ветке массу войск гонят, и пушек, и танков, и всего. Я тогда не поверил ему, а сейчас думаю: может, и правда?
– Возможно, что и правда.
– А нам не дают ни одного человека, – сказал Сабуров.
– Проценко дал, пока тебя не было, тридцать человек.
– Но это из своих же тылов, тришкин кафтан. А кроме этого?
– А кроме этого – ничего.
Ванин покрутил регулятор. Откуда-то что-то кричали на иностранных языках, потом заиграла какая-то незнакомая музыка. Сабурова вдруг охватила грусть.
– Играют, – сказал он. – Странно, что есть еще что-то на свете. Города какие-то, страны, музыка.
– Что же странного? – сказал Ванин.
– Нет, все-таки странно. Хотя, конечно, ничего странного нет. А все-таки странно…
В блиндаж влез Масленников, грязный, мокрый, замерзший. Он почернел и похудел за этот день. Щеки у него ввалились, но глаза блестели, и было в них что-то неистребимо юношеское, чего все еще никак не могла погасить война. Не сняв пилотки, он попросил закурить, два раза затянулся, сел, откинулся к стене и мгновенно заснул.
– Устал. – Сабуров снял с него пилотку, приподнял его ноги с пола и положил на койку. Масленников не просыпался. Сабуров погладил его рукой по волосам.
– Спит. Думаю его к Герою представить. Как ты считаешь, Ванин?
– Не знаю, – пожал плечами Ванин. – Хлопец он хороший, но на Героя…
– На Героя, на Героя, – сказал Сабуров. – Непременно на Героя. Что, герой только тот, кто самолеты сбивает? Ничего подобного. Он как раз и есть герой. Обязательно представлю, и ты подпишешь. Подпишешь?
– Раз ты уверен, подпишу.
– Подпишем, – сказал Сабуров, – и чем скорее, тем лучше. При жизни все это надо. После смерти тоже хорошо, но так главным образом для окружающих. А самому тогда уже все равно.
Затрещал телефон.
– Да, товарищ майор, – сказал Сабуров. – Что делаю? Спать собираюсь. Слушаюсь, иду… Попов говорит, что Проценко меня к себе вызывает. К чему бы это?
Он вздохнул, надел ватник, тряхнул руку Ванину и вышел.
XVIII
Над передним краем немцев совсем близко полукольцом висели сигнальные белые ракеты. Сабуров шел рядом с автоматчиком, спотыкаясь и чувствуя, что засыпает на ходу.
– Погоди, – сказал он на середине пути. – Дай сяду.
Он присел на обломки и с горечью подумал, что начинает уставать не той усталостью, которая приходит каждый день к вечеру, а длинной, непроходящей, которой больны уже многие люди, провоевавшие полтора года. Они посидели несколько минут и пошли дальше.
Проценко они нашли не сразу. Их не предупредили, а он, оказывается, за эти четыре дня, что у него не был Сабуров, переместился. Теперь его командный пункт был, как и у Сабурова, в подземной трубе, но только в огромной, которая служила одной из главных городских магистралей, спускавшихся к Волге.
– Ну как тебе нравится мое новое помещение, Алексей Иванович? – спросил Проценко у Сабурова. – Хорошо, правда?
– Неплохо, товарищ генерал. И главное, пять метров над головой.
– Как бомба ударит, только посуда в доме сыплется, а больше ничего. Садись, как раз к чаю!
Сабуров, обжигаясь, выпил кружку горячего чая. Он с трудом удерживался от того, чтобы не клевать носом при генерале.
– Ты все на прежнем месте? – спросил Проценко.
– Да.
– Значит, еще не разбомбили?
– Выходит так, товарищ генерал.
Сабуров заметил, что во время всей этой болтовни Проценко внимательно присматривался к нему так, словно видит впервые.
– Как себя чувствуешь? – спросил Проценко.
– Хорошо.
– Я не про батальон, а про тебя лично. Как ты себя чувствуешь? Поправился?
– Поправился.
Проценко помолчал и снова внимательно посмотрел на Сабурова.
– Хочу дать тебе одно задание, – сказал он вдруг строго, как бы удостоверившись, что он вправе дать это задание и Сабуров его осилит. – Ремизова отрезали.
– Знаю, товарищ генерал.
– Знаю, что знаешь. Но мне от этого не легче. Знаю, что его отрезали, но не знаю, как там у него: кто жив, кто убит, сколько осталось, что могут сделать, чего не могут, – ничего не знаю. Радио у меня молчит как мертвое. Наверно, разбили. А я обязан знать, и сегодня же, понимаешь?
– Понимаю.
– Потом легче будет, когда Волга станет, по льду можно будет обходить. А сегодня нужно идти туда по берегу. Я проверял. В принципе пройти можно: немцы до обрыва дошли, но вниз не спустились. Мы отсюда огнем не дали это сделать, а Ремизов оттуда. В общем, пока не спускаются. Придется тебе пройти под обрывом, низом. – Проценко сделал паузу, посмотрел на усталое лицо Сабурова и жестко добавил: – Сегодня же ночью. Мне нужно, чтобы пошел человек не просто так, а чтобы мог мне все точно узнать, а если начальство выбито, взять на себя команду. Вот на этот случай приказ. – Он подвинул по столу бумагу. – В зависимости от обстановки буду ждать обратно сегодня же ночью или тебя, или, если останешься там, того, кого пришлешь. Как – один пойдешь или автоматчиков с собой возьмешь?
Сабуров задумался.
– Немцев на самом берегу нет?
– Маловероятно.
– Если напорюсь на немцев, два автоматчика все равно вряд ли выручат, – пожал плечами Сабуров. – А если просто обстрел – одному незаметнее. По-моему, так.
– Как знаешь.
Сабурову очень хотелось посидеть еще минут пять здесь, в тепле и безопасности, но он поймал глазами движение Проценко, готовившегося встать, и поднялся первым:
– Разрешите идти?
– Иди, Алексей Иванович.
Проценко встал, пожал ему руку не крепче и не дольше обычного, словно хотел сказать этим, что все должно быть в порядке и незачем прощаться как-то по-особенному.
Сабуров вышел за перегородку, во второе отделение блиндажа, где сидел знакомый ему адъютант Проценко – Востриков, парень недалекий и вечно все путавший, но ценимый генералом за беспредельную храбрость.
– Востриков, я у тебя автомат оставлю.
– Хорошо, будет в сохранности.
Сабуров поставил в угол автомат.
– А ты дай мне две "лимонки" или лучше – четыре. Есть?
– Есть.
Востриков порылся в углу и, не без некоторого душевного сожаления, дал Сабурову четыре маленькие гранаты Ф-1; они были у него уже с веревочками, чтобы подвешивать к поясу. Сабуров, не торопясь, подвесил их по две с каждой стороны, предварительно попробовав, крепко ли сидят в них кольца.
– Тише, – сказал Востриков, – выдернете еще.
– Ничего.
Пристроив гранаты, Сабуров отстегнул неудобную треугольную немецкую кобуру, положил ее рядом с автоматом, а парабеллум засунул под ватник, за пазуху.
– Угощал на дорогу? – мигнул Востриков в сторону двери, за которой находился Проценко.
– Нет.
– Что же это он?
– Не знаю.
Сабуров пожал руку Вострикову и вышел.
– Востриков! – крикнул Проценко.
– Слушаю вас.
– Что вы там копались?
– Капитан Сабуров собирался.
– Чего он собирался?
– Автомат оставил, гранаты у меня взял.
– Ну ладно, иди.
Проценко задумался. По правде говоря, он посылал Сабурова не только потому, что Сабуров мог на крайний случай заменить Ремизова, но еще и потому, что Сабуров уже раз наладил ему связь с армией, и у Проценко было чувство, что именно Сабуров должен и на этот раз дойти и сделать. И хотя было очевидно, что сделать это нелегко, Проценко верил в удачу. Он сидел за столом и подробно обдумывал предстоящее. Вернется ли Сабуров или, оставшись там за командира полка, пришлет кого-нибудь сюда, все равно, так или иначе, эти триста метров обрыва, на которые выскочили немцы, надо брать обратно. Проценко позвал к себе начальника штаба, и они с карандашом в руках подсчитали, сколько у них осталось людей на сегодняшнюю ночь. Еще две недели назад цифра эта испугала бы Проценко, но сейчас он уже так привык к собственной бедности, что ему после подсчета показалось – все еще не так плохо. Он не знал, как обстояло дело у Ремизова, но здесь в двух полках сегодня были даже меньшие потери, чем следовало ожидать.
Чем же, какими силами отбивать берег? О том, чтобы целиком снять с позиций хотя бы один батальон, не могло быть и речи: надо было вытягивать людей отовсюду, из каждого батальона, и создать к завтрашней ночи сборный штурмовой отряд. Только так, другого выхода не было.
– Как вы решили, товарищ генерал? – спросил начальник штаба.