Бочаров насмешливо вспоминал теперь бесконечные хлопоты и тревоги при выходе войск на длительные полевые учения в мирное время. Тогда какую-нибудь роту, уходившую на суточное учение, опекали и благоустраивали десятки командиров, политработников и начальников из батальона, полка, а часто и из дивизии. Все суетились, бегали вокруг этой роты, напоминая и проверяя, взято ли то-то и то-то, запаслись ли тем-то и тем-то. И всегда при выходе в поле оказывалось, что то-то и то-то не взяли, то-то и то-то забыли, тем-то и тем-то не обеспечены. И мчались к начальству и от начальства офицеры связи, посыльные, запросы, требования. Теперь же, в условиях куда более трудных, та же рота снималась с места своего расположения, уходила на десятки километров, воевала, и все обстояло благополучно. Никто особенно ее не опекал, не наставлял, не требовал, не проверял, а все шло нормально, своим чередом.
Утром 27 июня Бочаров вместе с комиссаром полка батальонным комиссаром Панченко пришел в батальон капитана Лужко. Настороженно и неприветливо встретил их молодой комбат. Он все время отмалчивался, и говорил один Панченко. Высокий, худой, с продолговатым, остроносым лицом Панченко по внешнему виду и по возрасту выглядел значительно старше своих тридцати восьми лет.
- Вот так второй год в воде, в снегу, в грязи, - с украинским акцентом говорил он Бочарову, показывая залитые водой окопы и ходы сообщения, - и привыкли люди, понимаете, привыкли, живут нормально.
- Хороша привычка, - угрюмо возразил Лужко. - От такой привычки мы до лета чирьи у бойцов вывести не можем.
- Ну, ты вообще скептик по характеру, - махнул на него рукой Панченко, - все тебе черным кажется.
- При чем тут черное? - с еще большим раздражением возразил Лужко. - У нас некоторые на войну привыкли смотреть как на легкую обязанность. Воюют люди и живут как дома. А того не видят, как трудно солдату на войне.
- А кто это некоторые? - с вызовом спросил Панченко.
- Вот хотя бы Верловский, - ответил Лужко, - знаменитый помпохоз полковой. Я у него Христом-богом прошу: дай хоть десяток комплектов обмундирования запасного, старенького какого-нибудь, латаного. Дожди льют, а наблюдать-то за противником надо. Просидит человек смену под дождем, промокнет до костей, а переодеться не во что. А Верловский твердит одно: не положено да не положено. У нас много до войны было "не положено", а война все это переломала.
Бочаров с интересом прислушивался к спору комбата и комиссара, но сам не вмешивался, чувствуя раздражение Лужко и недовольство Панченко. Оба они были так различны и по внешности и по характерам, что Бочаров вначале подумал, что их разногласия не принципиальны, а лишь следствие этого различия.
Но вечером, когда, обойдя все позиции батальона, мокрые и грязные Бочаров, Панченко и Лужко возвратились на командный пункт и спор разгорелся с еще большей горячностью, Бочаров понял, что разногласия между этими офицерами не случайны.
- Я все понимаю, - горячился Лужко, - конечно, кажется правильным: командир первым поднялся в атаку, воодушевил подчиненных и рванулся на врага. Но правильно это только внешне. Вы помните, когда немцы ночной атакой заняли у меня высоту сто девять? И высотка-то - бугорок всего, а отбивать пришлось контратакой. Как всегда, первыми вскочили командиры рот, за ними взводные. "В атаку! За мной! Ура!" Они-то рванулись, "ура" крикнули, а роты лежат, огнем прижаты. И вот итог: оба командира рот ранены.
- Так что ж, по-твоему, командир не должен людей в атаку водить? - спросил Панченко.
- Должен, только не так, как мы это сейчас делаем.
- А как же?
- Нельзя командиру первым в атаку бросаться.
- А как же иначе? Кто же людей в атаку поведет?
- Тот же командир роты, взвода, но он не геройствовать должен, а управлять своим подразделением.
- То есть как это управлять?
- А очень просто: находиться позади своего подразделения, видеть всех и командовать.
- Ишь ты, чего захотел, - иронически улыбаясь, сказал Панченко. - Да это, если ты хочешь знать, традиция и особенность нашей армии. Разве ты не знаешь, как Климент Ефремович, Семен Михайлович, Михаил Васильевич, я уже не говорю о Чапаеве, Котовском, Пархоменко, Щорсе, сами в атаку бойцов водили? Шашку вон и вперед, самым первым на врага, а за ним лавина!..
- Семен Прокофьевич, - остановил Лужко горячую речь Панченко, - товарищ комиссар! Времена сейчас не те. Тогда нужно было и можно было всем командирам, даже самым большим, первыми в атаку бросаться. А сейчас, при таком огне напрасно гибнет командный состав, теряется управление подразделениями. В итоге - неудачные атаки и снова жертвы.
- Ну, знаешь, - рассердился Панченко, - что командир первым в атаку идет - это незыблемый закон, это традиция нашей армии и только нашей.
- Уж если говорить о традициях, то и в русско-японскую и в первую мировую войну офицеры тоже шли впереди своих цепей. С легонькой шпажкой, парадным шагом, под барабанный бой. Да это еще что! А Суворов? А Багратион со знаменем на крепостную стену первым лез! А генерал Раевский со своими сыновьями? Так что эта традиция уходит в далекое прошлое. И зародилась она в других условиях.
- Вот что, Петро, я тебе по-дружески советую: выбрось ты эту блажь из головы и не вздумай свою теорию проводить в жизнь. Иначе мы тебе так набьем одно место, что ты долгонько сесть не сможешь. Я знаю, что у тебя еще есть одна теория и тоже очень вредная.
- Это насчет траншей, что ли? - хмуро спросил Лужко.
- Вот именно, насчет траншей.
- А что же в ней вредного?
И опять между ними разгорелся яростный спор. Лужко доказывал, что рекомендованная уставами так называемая "очаговая" система обороны, основу которой составляли отдельные окопы на стрелковое отделение в виде "усов", ослабляет устойчивость войск в обороне и облегчает противнику ее прорыв, что боевая практика, сама война отвергли эту систему, возродив к жизни сплошные траншеи, которые и укрывают личный состав, и маскируют оборону, и дают возможность свободно маневрировать силами и средствами.
Панченко же упорно настаивал, что нужно делать то, что рекомендовано уставами, что Лужко по молодости и горячности заблуждается, опять называл Лужко нигилистом, своевольным человеком и опять предупреждал его об ответственности за отступление от уставов, за нарушение установленных норм и правил.
Теперь Бочаров со всей отчетливостью видел, что спор этот не случаен. Это была борьба того нового, что родилось в ходе войны, с тем устаревшим, что осталось от довоенного времени. Понимая, что Лужко прав, основывая свои утверждения на конкретном опыте войны, а Панченко вместо доказательств только упорно ссылается на уставы и узаконенные положения, Бочаров не выдержал и вмешался в опор.
- Я не согласен, с вами, Семен Прокофьевич, - заговорил он, вглядываясь в лицо Панченко. - Жизнь непрерывно движется, ее нельзя остановить. То, что вчера было хорошо, сегодня уже плохо, а завтра - преступно. Так и уставы наши. Они во многом устарели, их нужно очень серьезно пересматривать.
- Как пересматривать? - удивился Панченко.
- Заново писать, в свете новых требований войны.
Панченко с минуту растерянно смотрел на Бочарова, не понимая, как может представитель Наркомата обороны так неуважительно говорить об уставах. Он даже усомнился, действительно ли этот полковник тот человек, за кого он себя выдает, но, вспомнив, что сам проверял его документы и что о нем командиру полка звонил лично командир дивизии, решил прекратить невыгодный для него спор.
- Наше дело солдатское, - не глядя на Бочарова, сказал Панченко, - напишут новые уставы, будем новые выполнять, а сейчас давайте-ка лучше спать. Уходились за день-то, ноги как не свои.
- Товарищ полковник, - вдруг попросил Лужко, - расскажите, как там Москва живет.
- Расскажите, Андрей Николаевич, - поддержал и Панченко.
- Хорошо, - согласился Бочаров.
До поздней ночи говорил Бочаров, но ни он, ни Панченко, ни Лужко, ни командиры и штабы соединений и частей, оборонявшихся под Курском, не знали, что в это самое время, в ночь с 27 на 28 июня 1942 года, немецкое главнокомандование приказало с утра 28 июня начать отложенную ввиду проливных дождей и сильных ветров операцию "Бляу". Это была последняя спокойная ночь под Курском и Белгородом.
Глава девятая
Утро 28 июня 1942 года обещало быть на редкость погожим. Во второй половине ночи еще с вечера поднявшиеся вверх облака рассеялись, и над уснувшей землей засверкало звездное, по-летнему глубокое небо. Росы не было, но от земли поднимался легкий сырой туман, оседавший в лощинах и волнистой полосой разделявший позиции воюющих сторон. К рассвету туман сгустился, но как только на востоке полукружием заалело небо, поднялся вверх, неуловимо расплываясь и исчезая. Дышалось в это раннее утро особенно легко и просторно. Дежурные расчеты, офицеры на наблюдательных пунктах, часовые у штабов, складов и на дорогах жадно вдыхали влажный живительный воздух, надеясь обсохнуть и согреться от надоедливых проливных дождей.
Но не успело еще взойти солнце и подсушить мокрую землю, как позиции советских войск покрылись сплошными огненными всполохами взрывов, а с противной стороны с нарастающим воем все неслись и неслись новые сотни, тысячи снарядов и мин, покрывая все оглушительными взрывами и едкой гарью порохового дыма.
- Передать в роты: укрыть людей в блиндажах, оставить только дежурных! - крикнул связным Лужко.
Он схватил телефон, пытаясь вызвать роты. Телефон уже не работал. Крикнув радисту, чтобы тот не терял связь с полком, Лужко выбежал на свой наблюдательный пункт. Артиллерист и минометчик были уже там, но делать им сейчас было нечего. Слишком слабы были калибры их пушек и минометов, чтобы противостоять уничтожающей силе вражеского огня.
Лужко взглянул на покрытые взрывами и дымом позиции рот, озлобленно выругался и присел рядом с Бочаровым.
- Ну и молотит, - пытался пошутить Лужко, но вместо шутки выдал свое волнение.
- Ничего, - невозмутимо сказал Панченко, - окопы у нас глубокие, землянок и блиндажей хватит. Пусть молотит, остановится когда-нибудь.
Лужко взглянул на комиссара и удивился выражению его лица. Комиссар был совсем равнодушен, спокойно покуривал папиросу и только изредка смахивал рукой осыпавшуюся от сотрясения землю. Таким же спокойным и невозмутимым показался Лужко и полковник Бочаров. Он сидел, прислонясь к стене ниши, и о чем-то сосредоточенно думал. Земляная пыль сверху сыпалась ему за ворот, но он даже не пытался прикрыть шею.
- Сейчас бы артиллерии дальнобойной, - сказал он, не изменяя положения, - бригад так десятка полтора.
- И самолетов эскадрилий сорок, - добавил Панченко.
- Да и самолетов, - согласился Бочаров и, отстранясь от стены, погрозил кулаком: - Будет у нас и дальнобойной артиллерии вдосталь и самолетов…
- А знаете, - заговорил Панченко, - Перекоп штурмовали мы, вот было…
Оглушительный треск над головой прервал его. Упругая волна горячего воздуха рванулась в нишу, прижала людей к стене и, встряхнув землю, сразу ослабла. Через минуту новый взрыв сорвал перекрытие над нишей, и все увидели задернутое дымом окровавленное небо.
- Надо переходить! - крикнул Бочаров. - Есть еще укрытие? А то очередным накроет.
- Влево блиндаж, - ответил Лужко, и едва они выбежали в ход сообщения, как позади взметнулся смерч огня, дыма и пыли, и там, где только что они сидели, дымилась глубокая, рваная по краям воронка.
- Передали сигнал "Воздух", - доложил радист и еще не успел вновь надеть наушники, как где-то далеко послышался взвывающий гул авиационных моторов.
- Как по расписанию действуют, - сказал Панченко, - пробомбят сейчас, проштурмуют и бросят в атаку пехоту с танками.
Маленький, остроносый, весь запачканный пылью радист испуганно взглянул на комиссара и, ничего не сказав, приник к своей рации.
То ближе, то дальше, то совсем рядом, сотрясая землю, ухали тяжелые, тупые удары. Сквозь грохот и гул то громче, то тише ревели моторы, трещали пулеметные очереди, глухо стучали зенитки. И вдруг все разом стихло.
- Приготовиться к отражению атаки! - крикнул Лужко и выскочил из блиндажа.
Над всем фронтом стояла удивительная тишина. Казалось, ничего не случилось, все осталось по-прежнему, и только сизо-зеленый дым низко стлался по земле. Но эта тишина длилась одно мгновение. Где-то впереди, за волнами мрачного дыма, загудели танковые моторы, и с новой силой разгорелась пальба.
Немецкая атака началась совсем не так, как ожидал Лужко. Первыми почему-то шли не танки, а бежали пехотинцы.
Они почти докатились до нашего проволочного заграждения, когда позади них, из-за холма, вынырнули танки. Сколько их было, Лужко не считал, всем своим существом почувствовав, что наступает момент, когда все дело решается секундами и промедление будет стоить жизни многих людей.
"Огонь!" - хотел крикнуть он, но без его команды вразнобой ударили винтовки, автоматы, пулеметы; справа, слева и позади захлопали пушки и минометы. Вокруг надвигавшихся танков вспыхивали округлые дымки взрывов, разрастаясь вверх и в стороны.
- Так их, так! - приговаривал Лужко.
Все его внимание было сосредоточено теперь на узкой, избитой воронками полоске земли, где суетились вражеские пехотинцы и ползали танки. Скорее инстинктом, чем сознанием, Лужко понял, что перед правым флангом вражеская атака сорвана, а перед левым противник еще не остановлен и продолжает продвигаться к нашим окопам.
- Бондарь, - крикнул он, - весь огонь перед левым флангом!
Станковые пулеметы с правого фланга ударили влево, и там, перед высоткой, все вражеские пехотинцы залегли.
- Ну ладно, у вас, кажется, пока затихло, - подавая руку Лужко, сказал Бочаров, - я пойду в первый батальон.
- Пойдемте вместе, - предложил Панченко. - Ну, Петро, держись, впереди пострашнее будет!
Лужко тоскливо посмотрел им вслед, глубоко вздохнул и обернулся к позициям противника. Там из-за холма вновь выдвигались отошедшие было назад танки, опять группами, цепями и в одиночку поднималась вражеская пехота, снова начиналось то, что на военном языке называется атакой.
* * *
Расчет сержанта Сиверцева при первых ударах артиллерийской подготовки выбежал из блиндажа и занял свои места в дзоте. Получив приказ укрыться и оставить у пулемета только дежурного, сержант, стараясь перекричать неумолчный гул канонады, скомандовал:
- Всем в блиндаж! Дежурить останусь я.
- Я же наводчик, товарищ сержант, - возразил Коновалов. - Мое место у пулемета!
- Я, кажется, ясно сказал, - еще громче прикрикнул сержант, - марш в блиндаж!
Коновалов, Ивакин и Круглов нырнули в тесное и узкое подземелье. Здесь канонада звучала глухо и монотонно. При близких взрывах сотрясалась и вздрагивала земля, сыпался песок, резко хлопала запертая дверь.
Круглов сел на солому в углу, прислонился спиной к доскам, чувствуя, как упруго и часто стучит сердце, как нарастает сосущая боль под ложечкой и все тело покрывается липким потом. С каждым близким ударом снаряда он вздрагивал, мысленно твердя, что вот удар, еще один удар - и снаряд угодит прямо в их блиндаж. Но взрывы ахали рядом, совсем рядом, настолько рядом, что ходуном ходила земля, а блиндаж не разваливался, бревенчатый накат все так же желтел неочищенной корой сосны, дверь стучала о притолоку и со скрипом отходила назад. Томительное ожидание неизбежной смерти окончательно подорвало силы Круглова. Пот градом катился с его лица, нижняя рубашка и гимнастерка промокли, ноги и руки стали непослушными, словно чужими. Он пытался о чем-нибудь думать, отвлечься, но в голове упрямо билась только одна мысль: "Вот сейчас, вот сейчас, прямо в блиндаж, и все кончено".
- Как самочувствие, Паша? - прокричал Ивакин.
- Ничего, терпится, - с трудом ответил Круглов.
- Все, браток, пролетит-пронесётся, не то видывали и не то еще увидим. Закурим, что ли?
Ивакин достал заветный подарок жены - расшитый бисером кисет, насыпал в газетную бумагу табаку и протянул кисет Круглову.
Круглов несколько раз принимался свертывать цигарку, но то рвалась бумага, то рассыпался табак. Наконец, собрав все силы, он свернул папиросу, прикурил от поднесенной Ивакиным спички и, затянувшись крепким, режущим горло дымом, удушливо закашлялся.
Табачный дым несколько успокоил Круглова. Он уже меньше думал о смерти, и мысли его потекли в другом, не раз хоженном направлении. Он вспоминал довоенную жизнь, но из нее наиболее ярким и желанным воспоминанием были годы юности и молодости, когда они, Кругловы, жили большим домом и считались силой в своей местности, когда он, Пашка Круглов, одевался лучше других и на него с завистью смотрели многие парни. Он видел свой дом с шестью окнами на улицу, под железной крышей, с двумя амбарами напротив, с большим двором, где стояли лошади, коровы, свиньи, овцы. Как наяву, представлялся ему серый в яблоках тонконогий рысак со злыми косящими глазами, с волнистой гривой почти до колен. Вспоминалась и Наташа, такая гордая, красивая в молодости и угрюмая, нелюдимая в тот день, когда он уходил в армию. Провожая родных, все женщины плакали, а она и слезинки не уронила. Пятнадцать лет прожили вместе, детей народили, но она так и осталась чужой, совсем безразличной к нему. Все ждут своих, а Наташка, видать, и думать о нем позабыла.
Как сон, мелькали воспоминания, обрываясь, когда снаряд ахал почти над головой, и вновь всплывая при коротком затишье.
- По местам! - крикнул в дверь сержант, и Коновалов с Ивакиным, чуть не сбив друг друга с ног, рванулись к пулемету.
Круглов выкарабкался из блиндажа и не узнал так хорошо знакомый холм. Сплошь, сливаясь одна с другой, темнели воронки. Всю землю усыпали зазубренные, еще теплые осколки. Увидев эти куски металла, Круглов содрогнулся, мгновенно представив, что было бы с ним, если б маленький такой кусочек впился в него. От этого представления у него остро зачесалось тело.
Гул артиллерии стих, и в просвете левой амбразуры Круглов увидел бежавших прямо на дзот немецких солдат. Их было много, и все они стреляли. Увидев немцев, Круглов почувствовал страшное одиночество и неприятную, подступавшую к горлу тошноту. Ему казалось, что на нашей стороне уцелел только один-разъединственный их пулеметный дзот, что только они четверо стоят сейчас перед этими бегущими, стреляющими людьми, и сколько они ни стреляй, всех бегущих все равно не перестреляют и сами погибнут, никем не замеченные и никому не известные. Страх смерти снова охватил Круглова. Все сейчас было для него чужим; только одного хотел он: уцелеть, выжить любым путем. И в этот момент самого сильного душевного смятения у него мелькнула, как ему казалось, спасительная мысль о плене. "Это ж, - размышлял он, - немцы сами в листовках пишут и ночами по радио из своих окопов кричат: "Сдавайтесь в плен! Переходите к нам! У нас хорошо!"
- Огонь! - крикнул сержант, и Коновалов, прильнув к пулемету, ударил длинной очередью. В дзоте сразу стало дымно и душно.
- Патроны! - закричал Ивакин.
Круглов привычно подхватил коробку и, раскрыв ее, подал Ивакину.