- А мы Федоры, он Логинович, а я Петрович, - представил себя и друга Привезенцев. - Вот я и говорю: ты думаешь, нас Андрей Николаевич не поймет?
Теперь Бочаров заметил, что Привезенцев много выпил, и только большая физическая сила и выносливость держали его на ногах.
- Знаете, Андрей Николаевич, - видимо все больше пьянея, продолжал Привезенцев, - тут даже самый спокойный человек взорвется. А я? Я что - слабый, нет, я не говорю физически, физически я здоров, еще двухпудовиком крещусь, я про силу моральную!
- В общем, товарищ полковник, у него несчастье, - поспешил на выручку Бондарь.
- У кого? - упрямо склонив голову и глядя в упор на Бондаря, с вызовом спросил Привезенцев. - Это у меня несчастье? Чепуха! Не таков Федька Привезенцев, чтоб поддаваться какой-то бабе. Она крутнула хвостом, не успел я на фронт уйти, снова замуж выскочила, а я - переживай?! Нет уж! Подумаешь, баба! Да я их сотни найду! И еще каких! Таких, что за меня в огонь и в воду, а не замуж за какого-то хлюпика!
Он говорил решительно и твердо, но по всему его виду Бочаров понимал, что так лихо говорит он, только успокаивая себя и пытаясь заглушить тяжелую душевную боль.
- И понимаете, Андрей Николаевич, - продолжал он, морща худощавое лицо и резко жестикулируя, - ну пусть бы ей написали, что я убит или пропал без вести, нет, пусть даже ранен, покалечен, а то знала, что я жив, письма мои получала и мне отвечала… Это разве честно?
Усталый и обессиленный, он смолк. Бондарь стоял рядом с Привезенцевым, следя за каждым его движением. Видимо, в последнее время он, как заботливая нянька, ухаживал за расстроенным другом и, по возможности, оберегал его от рискованных действий.
- Разрешите, товарищ полковник, прилечь немного, устал что-то, - попросил Привезенцев и, не раздеваясь, лег на кровать.
Бондарь снял с него сапоги и ремень, расстегнул ворот гимнастерки, укрыл одеялом.
- Страшно переживает, - зашептал он Бочарову. - А так человек изумительный и друг надежный. А вот случилось такое.
- А кто же она? - спросил Бочаров.
- Учительница, четыре года вместе жили. Внешне очень симпатичная. А как только их полк уехал из военного городка, так она и спуталась с директором школы. И мужчинишка-то невзрачный, старше ее на десять лет, а вот променяла Федю. Там, дома, вел он себя гордо. Только свои личные вещи забрал и перенес к соседке. А как выехали со станции, так и запил. Не то чтобы до потери сознания, а так - пьет все время и пьет.
- Да, это очень тяжело, - вспомнив свои переживания, согласился Бочаров. - А вы куда назначение получили?
- Под Курск, товарищ полковник.
- Я тоже под Курск еду. У меня машина, если хотите - подвезу.
- Большое спасибо! С ним так тяжело в дороге, а приедем в часть, он сразу изменится.
Глава шестая
Штаб фронта Бочаров разыскал в большом селе, разбросанном по берегам заросшего камышом ручья и прилегающим к нему балкам. По тому, как поспешно из дома в дом перебегали офицеры, как беспокойно отхлопывали движки походных радиостанций, как часто въезжали на машинах генералы и офицеры, Бочаров понял, что штаб фронта живет тревожно и лихорадочно.
Новый начальник полковника Бочарова генерал-майор Велигуров размещался под откосом меловой горы в просторном доме, уютно укрытом большим фруктовым садом.
- Знаю, знаю, - дружески встретил он Бочарова, - сам Васильев звонил, - снимая со стула и надевая китель, продолжал он с веселой, не сходящей с полного, одутловатого лица улыбкой.
Теперь в застегнутом кителе, с двумя поцарапанными орденами Красного Знамени он сразу стал строже, серьезнее, хотя снисходительная улыбка то и дело вспыхивала на его лице.
- Бочаров, значит, Андрей Николаевич, - надев очки и просматривая документы, густо басил он, - а я Велигуров, Тарас Петрович. Будем, так сказать, знакомы. Прежде всего вас нужно устроить. Это мы сейчас. Михайло! - гулко крикнул он, и еще не отгудели последние звуки его баса, как в комнату не вошел, а влетел щеголеватый, лет тридцати сержант с плутоватыми, стрельнувшими сначала на Бочарова, затем на генерала глазами.
- Слушаю, товарищ генерал, - вытягиваясь, отчеканил он.
- Вот что, Михайло, - словно не зная, что сказать, растягивал слова генерал, - отправляйся к коменданту штаба и скажи, что я приказал поблизости тут, около меня, подобрать хороший домик для моего заместителя полковника Бочарова. Если дом занят - освободить! Понял?
- Ну что же, поговорим, что ли? - отпустив сержанта, придвинулся к Бочарову Велигуров. - Значит, кадровый и, говорят, штабист. Это хорошо.
Бочаров хотел, как это вообще принято при знакомстве с начальством, рассказать о своей службе, но генерал, не останавливаясь, продолжал говорить сам:
- Штабное дело - это хорошо. Сам-то я не штабист и, прямо сказать, не больно жалую эту работу, хоть и сижу теперь в штабе. Тут, голубок, у нас в штабе фронта такие штабисты, посмотришь - и ахнешь. Такие планы разрабатывают, что я просто дивлюсь, как немцы живы до сих пор. И все спорят, каждый свое решение командующему навязывает, а тот слушает всех, а делает по-своему. Ха-ха-ха, - раскатисто, до удушливого кашля, смеялся Велигуров, повторяя: - Слушает, а делает по-своему.
Бочаров смотрел на генерала и не мог понять, к чему клонит он этот разговор. Безусловно, говорить просто ради разговора при первой встрече генерал не мог. Он, видимо, хотел показать своему новому подчиненному собственные взгляды и наверняка делал это, но в чем была сущность этих взглядов, Бочаров не понимал.
- Разрешите, товарищ генерал, - раздался из-за двери голос сержанта, и не успел генерал ответить, как тот вошел с двумя тарелками свежих огурцов, тарелкой черного хлеба, двумя рюмками и пол-литровой бутылкой водки. Все это он так ловко внес и так быстро расставил на столе, что Бочаров подивился его ловкости и подумал, что, видимо, этот сержант до войны работал официантом.
Генерал, подмигнув лукаво Бочарову, кивнул головой на сержанта:
- Видал, полковник, мастерство, а? В ресторане "Метрополь" в Москве работал. Ну, присаживайся, закусим по-домашнему.
За обедом по-прежнему говорил только генерал, а Бочаров ел и слушал, пытался несколько раз вставить свою реплику, но генерал говорил и говорил, непрерывно угощая Бочарова.
Наконец Бочарову удалось спросить:
- Как на фронте, товарищ генерал?
Услышав вопрос, Велигуров вытер платком вспотевшее лицо, впервые взглянул на Бочарова отчужденно и заговорил совсем глухо и медленно:
- На фронте, спрашиваешь? Не ахти дела на фронте, прямо сказать - плачевные дела.
Этот разговор его настолько волновал и казался ему настолько серьезным, что он захлопнул дверь, закрыл окна и, снова сев напротив Бочарова, продолжал совсем тихим голосом:
- Под Керчью неудача, Севастополь мы эвакуировали, а теперь под Харьковом немец прорвался и Оскол форсировал. А еще ведь только начало лета! Эх, да что говорить! - озлобленно плюнул он и закурил, жадно затягиваясь дымом. - Как подумаешь обо всем - сердце кровью обливается!
Он вновь смолк и понуро опустил голову. И Бочаров не знал, что сказать.
- А все почему! - прервав тягостное молчание, резко выкрикнул Велигуров. - Да все из-за обороны, будь она трижды проклята! Наступать нужно, к черту оборону, на свалку, в мусор истории, и только наступать!
- Да, но под Харьковом мы наступали, а результатов что-то не видно, - возразил Бочаров.
- Что под Харьковом? Разве это наступление? Бить надо кулаками, а наши пальцами врастопырку били. Ты знаешь, что мы тогда Лозовую взяли, в Красноград ворвались, к Полтаве, к Днепру подходили. А все кончилось пшиком. Подтянули немцы силешки, ударили с трех сторон, и покатились наши обратно за Донец. Спросишь, почему? Да потому, что наступали по-дурацки. Назад оглядывались, вперед боялись идти. А главное - обороняться привыкли, понравилось в траншеях сидеть. А теперь, - продолжал генерал, - что теперь под Харьковом? Немцы наступают, а мы в траншеях сидим и постреливаем. Разве так воюют! Он наступает, ты тоже наступай, бей его, контратакуй чем есть, контрудары наноси. А этим твердишь, твердишь, а они знай свое: суют резервы в оборону - и все.
- Да, но контратаки и контрудары не всегда полезны, - возразил Бочаров.
- Всегда полезны, - отрезал генерал.
- Опыт показывает…
- Опыт, опыт, - перебил генерал, - что опыт? Ты, голубок, где воевал-то?
- В Финляндии и в эту войну.
- В Финляндии! А я прошел всю первую мировую и всю гражданскую. Ты видел, как Климент Ефремович сам бойцов в атаку водил? А я видел. И Михаила Васильевича Фрунзе видел. Тогда не боялись начальники самые большие выйти в цепь, крикнуть: "За мной! Ура!" - и первым на врага. А теперь что? Сидят по землянкам в десятках километров от боя и всё пишут, пишут да по телефонам говорят.
- Но тогда совсем другая война была, - не выдержал Бочаров.
- Чепуха! Война всегда одинакова. Побеждает только решительный, отважный, кто наступает, а не сидит по траншеям.
До вечера проговорил Бочаров с генералом и странное впечатление вынес из беседы. Все как будто правильно говорил Велигуров, но было в его убеждениях что-то такое, чего безоговорочно не мог принять Бочаров.
- Вот завтра утречком поезжай-ка в войска, - прощаясь, напутствовал Велигуров, - сам посмотри, с людьми поговори, подумай, а потом мы с тобой поспорим. А сейчас ты слабоват спорить со мной не потому, что не умен, а потому, что пролежал в госпитале и отстал от войны.
* * *
Старшие лейтенанты Бондарь и Привезенцев получили назначение в один полк, но в разные батальоны: Привезенцев - начальником штаба первого батальона, Бондарь - командиром пулеметной роты второго.
Н-ский стрелковый полк всеми тремя батальонами оборонялся юго-восточнее Курска, как раз в том самом районе, где простираются черноземные поля и крупные, по нескольку сотен домов, села отстоят далеко друг от друга, создавая видимость простора и безлюдья, хотя на самом деле плотность населения в этом районе весьма велика.
Эти места особенно красивы в первый месяц лета, когда слегка всхолмленные, изрезанные балками и овражками поля до единого клочка засеяны или вспаханы под посевы, и, выйдя на какую-нибудь возвышенность, человек невольно останавливается, восхищаясь привольем окружающего и созидательной силой человеческого труда. Но в этот год поля под Курском являли другую картину. С севера на юг, почти прямой линией восточнее Курска и Белгорода, эти поля разрезала широкая полоса опустошения, где почти целый год многие тысячи людей копали траншеи, окопы, ямы, ходы сообщения, противотанковые рвы, устанавливали многорядные проволочные заграждения и минные поля, взрывали мосты и важные участки дорог, вырубали и жгли артиллерийским огнем леса и рощи. И там, где раньше шумела, переливаясь на солнце, крупноколосая пшеница, шелестел усатый овес и мерно раскачивалась рожь, теперь уныло пласталась изрытая, избитая, черкая, как мокрая сажа, земля, на нетронутых местах заросшая буйными сорняками.
Мертвой, пустынной и безлюдной казалась эта полоса. Но внешний вид почти всегда обманчив. Сложная и напряженная жизнь ни на одну секунду не замирала на этой полосе. Траншеями, проволочными заграждениями и минными полями разрезанная надвое, эта полоса была той гранью, которая разделяла два противоположных и враждебных мира.
И на той и на другой стороне круглосуточно, не прерываясь ни на секунду, настороженно следили за противником зоркие глаза командиров и наблюдателей, посменно дежурили очередные расчеты и экипажи, на командных пунктах и в штабах трудились офицеры, в тылах готовилась пища, подвозились боеприпасы, горючее, строительные материалы, курсировали колонны автомобилей, повозок, тракторов, тягачей, обучались и накапливались резервы, лечились больные и раненые, ремонтировались оружие и машины. Стоило только на одной стороне зашевелиться, зашуметь, задвигаться, как с другой стороны раздавались очереди, залпы или одиночные выстрелы и начиналось то, что на военном языке именуется перестрелкой или огневым боем. Эти огневые бои часто длились часами, втягивая целые подразделения, части и соединения.
Все это составляло понятие "фронтовая жизнь", понятие, имеющее так мало общего с сущностью жизни и в то же время действительно выражающее основу действий огромных коллективов людей. Воюя, выслеживая противника, выполняя свои обязанности по обеспечению потребностей войны, военные люди - самая молодая, деятельная и жизнеспособная часть человеческого общества, - оторванные от родных и близких, от привычных дел и занятий, продолжали жить обычными потребностями людей. Они работали, ели, спали, мечтали о будущем, тосковали в разлуке, влюблялись, ссорились, с нетерпением ожидали конца войны.
Во второй половине июня 1942 года на полях под Курском и Белгородом фронтовая жизнь начала принимать наиболее сложные и напряженные формы. Все чаще и ожесточеннее вспыхивали перестрелки и огневые бои, все настойчивее и упорнее рвались в расположение противника разведывательные группы и отряды, все меньше и меньше приходилось людям спать, все больше и больше времени сидели они в окопах и траншеях, отбивая или ожидая нападения противника.
В ночь с 22 на 23 июня 1942 года в расположении фашистских войск началось необычное оживление. По железным дорогам, по шоссейным магистралям и проселкам двинулись к фронту воинские эшелоны, колонны пехоты, артиллерии, танков, обозов; с тыловых и соседних аэродромов на прифронтовые перелетали самолеты; на станциях и в укрытых местах сосредоточивались тысячи тонн боеприпасов и горючего; к фронту подтягивались госпитали, лазареты, медицинские пункты, склады, снабженческие и ремонтные базы.
В ночь на 26 июня движение растеклось по траншеям, ходам сообщения и окопам переднего края немецкого расположения и умолкло. А в немецких штабах, снизу вверх, понеслись зашифрованные доклады: "Стратегическое развертывание для проведения операции "Бляу" закончено. Войска заняли исходное положение для наступления".
Как раз в эту самую тревожную ночь с 25 на 26 июня старшие лейтенанты Привезенцев и Бондарь прибыли в свои батальоны. Под вечер небо затуманилось, в иссиня-темных лохматых тучах скрылось солнце, и на землю спустился тревожный предгрозовой полумрак. Далеко на западе и юго-западе, откуда высокими нагромождениями башен, островов, холмов наплывали угрожающие облака, уже зигзагами и всполохами метались ослепительные молнии. Глухие раскаты грома перемежались с частыми, ахающими взрывами снарядов и мин.
Командир второго батальона капитан Лужко, как в штабе полка сказали Бондарю и Привезенцеву, находился на командном пункте командира первого батальона майора Черноярова.
- Мой все-таки майор, чин солидный, - шагая за связным, подшучивал Привезенцев, - да и фамилия солидная - Чернояров, это не то что какой-то Лужко.
- Капитан Лужко очень хороший человек, - отозвался все время молчавший связной, - его у нас в полку все уважают.
- А ты, милок, - с напускной строгостью прикрикнул Привезенцев, - помалкивай, когда старшие разговаривают.
- Да я что, я так только, правду говорю.
- Правда-то, она разная бывает, - продолжал Привезенцев, - у одного правда настоящая, а у другого правда подхалимская.
- Это как это? - обернулся удивленный связной.
- Шагай, шагай, - шутливо похлопал его по плечу Привезенцев, - после войны разберемся, а сейчас поскорее к комбатам веди, а то рубанет дождь, и будь здоров, представляйся как мокрая курица.
- Пришли, - остановился связной возле узенького хода сообщения, извивами уходящего на плоскую, поросшую редкими кустами высоту, - тут вот и располагается товарищ майор Чернояров.
- Ну, спасибо, - пожал руку связного Привезенцев и обернулся к Бондарю. - Ну, Федя, спасай нас боже от плохих начальников, а от хороших мы сами спасемся.
Теперь уже сплошные, почти непроницаемые тучи закрыли половину неба, и все вокруг стало мрачным, тяжелым, почти ночным. Только все чаще и ослепительнее полыхали молнии, на мгновение озаряя землю тревожными синими отблесками. Из низины, изрезанной в разных направлениях траншеями и ходами сообщения, рванулся буйный ветер, и все на земле зашуршало, зашумело, забилось под этим напором. Пожелтевшая трава, сорванные листья, горькая раскаленная пыль вихрем взметнулись в небо, и сразу же этот высокий рыжий столб расколол оглушительный удар грома.
- Ох, Федька, не враз мы попали! - закрывая лицо от ветра, выкрикнул Привезенцев. - Бывать беде…
- Кто там беду кличет? - прогудел впереди густой бас. - У нас на всякую беду управа найдется.
- По голосу слышу, мой, - шепнул Бондарю Привезенцев и громко спросил: - Разрешите узнать, где находится майор товарищ Чернояров?
- Ну, я Чернояров, - ответил тот же бас, и старшие лейтенанты увидели стоявшего у входа в землянку высокого плотного майора, с трудом умещающегося в ходе сообщения.
- Товарищ майор, старший лейтенант Привезенцев прибыл в ваше распоряжение, - незамедлительно доложил Привезенцев.
- Вот, Петро, и пополнение мне, - подавая Привезенцеву огромную руку, сказал майор выступившему из-за его спины белокурому капитану с расстегнутым воротом гимнастерки.
Бондарь догадался: капитан был, несомненно, Лужко, и нерешительно стоял, раздумывая, то ли обратиться к майору или прямо доложить своему комбату.
Выручил Чернояров. Взглянув на него сверху вниз, он строго спросил:
- А вы, старший лейтенант, тоже ко мне?
- Никак нет! Старший лейтенант Бондарь назначен на должность командира второй пулеметной роты.
- Вот видишь, и мне пополнение, - кивая головой Черноярову и дружески улыбаясь Бондарю, сказал капитан. - Здравствуйте, товарищ Бондарь, я командир второго батальона Лужко.
Буйный порыв ветра и гулкий раскат грома заглушили его последние слова.
- Черт знает, что творится, - бормотал Чернояров и задом, вслед за Лужко, протиснулся в землянку.
- Дверь захлопните, - на ходу крикнул он старшим лейтенантам и, схватив телефонную трубку, заговорил: - Первая, вторая, третья! Слышите меня? Усилить наблюдение, дежурные расчеты держать на местах. Война и в бурю не прекращается.
- Сейчас-то они, пожалуй, не сунутся, - сказал Лужко, - они плохую погоду не жалуют.
- Ну, это еще как сказать, - не согласился Чернояров, - так рванут, что только держись.
Он зажег лампу из сплюснутой артиллерийской гильзы и, показывая на нее, спросил:
- Знакомы с этой чудо-техникой?
- Да, да. Приходилось, - ответил Привезенцев, и Бондарь не узнал своего приятеля, смотрел на Черноярова, как обычно смотрят дети на сердитого отца.
Лужко сидел молча, из-под густых, сросшихся бровей поглядывая на Бондаря и о чем-то сосредоточенно думая. Его простое, курносое лицо и широкий лоб нравились Бондарю, и он с первого взгляда решил, что его начальник человек душевный, но, очевидно, требовательный и упрямый, как бывают упрямы многие украинцы. Чернояров же, наоборот, своим грубовато небрежным видом и особенно то неоправданно строгим, то покровительственно-снисходительным тоном разговора не понравился Бондарю, и он внутренне радовался, что попал в подчинение не к Черноярову, а к Лужко.