2
Тетя Аля дежурила сутки. А теперь она почти сутки будет дома.
Я лежу, а тетя Аля быстро, легонько ходит по комнате, что-то делает и все говорит, говорит, мечтая вслух:
- Эх, Вася, милка ты моя, кончится война, как поедем мы с тобой на мою родину, в Сибирь, хоть покажу я тебе! Место-то какое удивительное! Леса так уж леса, настоящие, непроходимые; мороз так уж мороз, под сорок градусов; а люди так уж это люди, богатыри! Сибиряки мы, одно слово сибиряки! Кондовые!
- А как же вы в Ленинграде оказались? - интересуюсь я.
- Да муж-то мой, Иван Иваныч, коренной петроградец. Сослан был к нам за политику. А когда революция началась, красногвардейский отряд организовал. Колчака громил, банды атамана Семенова.
- И вы воевали?
- Нет, Васек, не довелось. Рядовая я женщина, обыкновенная, на мою долю никаких таких испытаний не выпало. Ничего такого особенного я для нашей Советской Родины не сделала. Детишек вот растила, пестовала, четверо их у меня. Да на фабрике работала. Есть же такие женщины выдающиеся, героини. Полина Осипенко, Паша Ангелина, Гризодубова, Раскова. Вон что они выделывали! А мы, милка моя, ничего такого особенного. Около кастрюлек.
- А как же вам разрешили замуж выйти за ссыльного?
Тетя Аля останавливается и, улыбаясь, смотрит на меня.
- И-и-и! Да кто же мне разрешил! Когда отец узнал, что Иван Иванович за мной ухаживает, что было! Пригрозил: "Голову отрублю, если еще услышу!"
А любовь, Вася, наваждение! И головы не жалко! Вот подожди, вырастешь - сам узнаешь, что за стихия такая, любовь!
Тогда мне всего восемнадцатый годик пошел. Что мне угрозы, запреты, ничем меня не уймешь!
Приставили ко мне сестру, чтобы за мной следила. Она старше меня на целых семь лет была, в девках засиделась, да, бедненькая, страшненькой уродилась, правый глаз с бельмом. А у нас тогда так считалось, что, если младшая первой замуж выйдет, старшей позор. Темнота, Вася, необразованность, куда там! Вот она меня от себя ни на шаг и не отпускала. Уж и молила я ее, и уговаривала, все было - ничего не помогло. Ох, и извелась я тогда, чем жила, не знаю, как дистрофик ходила! Три месяца меня из дому не выпускали. Только упросила на рождество в церковь сходить. Думаю, может, случайно Ивана как-нибудь увижу, хоть издали на него взгляну.
Идем мы, а он, милка ты моя, будто специально навстречу нам едет. Дрова кому-то отвозил, возвращается на санях. А у меня замерло все в груди. Соступили мы с дороги, стоим, сестра за руку меня держит. Иван Иванович с нами поравнялся. "Здравствуй!" - говорит. Я отвечаю: "Здравствуйте" - да сестру как толкну, прыг в сани, у Ивана кнут вырвала да по лошади: "Но-о!" Гоню, гоню, не оглядываюсь! А сестра сзади бежит: "Ушла, держите, держите!"
Ах, как мы мчались! Снег в глаза, ветер аж свищет, а я стою во весь рост, косы по ветру: "Буланая, не подведи!.."
- А потом отец-то что?
- В другой раз доскажу, Вася, в другой раз. В булочную побегу, пока не закрылась.
Она уходит. И почти тотчас в коридоре раздается условный звонок. Я знаю, это пришел Юрка.
- Давай сюда, - провожу его в тети Алину комнату.
- А почему ты здесь? - удивляется Юрка.
- Там у нас холодно.
Юрка снимает свои стоптанные прохари. Мы садимся на диван, поставив босые ноги на вытертую баранью шкуру, кинутую на пол. Да и диван тоже повытерт, с плешками по бархату. Юрка сидит вполоборота ко мне.
- Ну, что с тобой?
- Воспаление легких.
В коридоре снова звонит звонок, нетерпеливо, настойчиво. Юрка идет открывать, слышны голоса, дверь в комнату распахивается, и на пороге появляется… тети Алин Мишка. Опираясь на костыли, быстро осматривает комнату:
- А мама где?
- В магазин ушла.
- А-а-а. Ну, привет!
Крепко, порывисто жмет мне руку. Мишка и вроде бы не Мишка. Таким он мне кажется взрослым. Даже не верится, что между нами разница всего в четыре года. Одна нога у него забинтована, и к ней снизу привязан тапок. Мишка ловко, натренированно действуя костылем, прыгает по комнате, второй костыль остается приставленным к стулу, и тапок, чуть отставая и пришмякивая, скачет за Мишкой. Мишка швыряет в угол вещмешок.
- Вот я и дома!
И в это время на лестничной площадке раздается побрякивание ключей (дверь в коридор у нас открыта). В комнате становится тихо. Мишка замирает, губы приоткрыты, а глаза смотрят в дверь.
- Она! - шепотом произносит Мишка, оглядывается плутовато и вдруг срывается с места. - Не говорите, что я пришел! Спрячусь, не говорите! - И, торопливо подпрыгивая, прошмыгивает в угол за шкаф, прижимается к стене.
Слышно, как тетя Аля вошла в коридор, поставила сумку, заперла за собой дверь. Затем подняла сумку, сделала шаг и…
Чего она ждет? Что медлит?.. Будто подкравшись на цыпочках, она неожиданно появляется в темном проеме дверей. Лицо бледное, напряженное, расширенные зрачки поспешно шарят по комнате, натыкаются на костыль. И уж не знаю как, по какому признаку она догадывается, может быть и впрямь подсказывает материнское сердце, но вырвавшимся, будто кинувшимся навстречу сыну, срывающимся голосом она кричит:
- Мишка!! - и падает через всю комнату к выскочившему из-за шкафа Мишке.
- Мама!..
- Дурачок! - шепчет тетя Аля. - Глупый!.. Мишечка! Дурачок мой. Пришел!
3
В квартире у нас теперь заметно оживленнее и веселее. На кухне целыми днями сидит Мишка. И когда возвращаешься домой, открываешь с лестницы дверь, сразу же ощущаешь запах табачного дыма. "Мужиком пахнет", - говорит Глафира. И если Мишка не на кухне, то у себя в комнате лежит на подоконнике распахнутого окна, смотрит на улицу. Тепло, апрель.
В Таврическом саду вдоль речки на солнцепеке уже начинает пробиваться трава. Почки на деревьях набухли, их видно даже из окна - будто узелки на ветках. Вдоль сада теперь часто гуляют девчонки. Обычно идут парочкой, под руку, разговаривают, не замечают Мишку. А он ждет, озорно прищурясь. Поудобнее пристраивается на подоконнике. И, когда они проходят мимо, кричит:
- Эй!
Девчонки разом глянут вверх, прицельно, точно на наши окна, выражение лиц удивленное, ждут.
- Куда идете? - спрашивает Мишка.
- Гуляем.
- Заходите в гости.
- Спасибо, в следующий раз.
- А как вас зовут?
- Когда придем, познакомимся.
- Книжечку почитать хотите?
Мишка, привязав на бечевку, спускает им книгу. А сам, повернувшись ко мне, шепчет быстро:
- Воды, воды! Я наливаю ковш.
Одной рукой Мишка ловит его. Но никогда не выплескивает воду, покажет ковш девчонкам, они завизжат, будто он их облил, перебегут на другую сторону улицы и оттуда грозят Мишке.
- Верните книгу! - кричит Мишка.
- Нет! - и долго еще оглядываются на наши окна.
Вечером, если кто-нибудь есть на кухне, Мишка обязательно там. Горланит, перекрывая шум примусов. Скачет на одной ноге, а блин-тапок шлепает следом.
- Шел бы ты отсюда, чего с бабами толкаешься, - добродушно ворчит на него Глафира.
- Я суп варю. На фронте научился здорово суп варить, из топора.
- Из топора-то мы и сами сварим, а вот ты попробуй свари из не фига… Теперь весна, теперь что! Я вот на Пороховые съездила, по канавам походила, крапивы нарвала. Чувствуешь, запах какой?
Она приподнимает крышку кастрюли.
- Ух! - вдыхает Мишка. - Обалдеть можно!
- Давай тарелку, плесну. И Ваське нальем, доходяге. А то придет Дуська, скажет, что мы его заморили.
- Вкусно! - облизывается Мишка. - Вы всегда такой варите и побольше давайте.
И я тоже варю суп. Пока горячий, его надо перелить в баночку и свезти маме. Правда, он у меня не такой вкусный, как у Глафиры. Надо и мне съездить на Пороховые, пошастать по канавам.
- Харчо! Суп-харчо из крапивы! Обалдеть, какая вкуснота! Вай-вай! - На одной ноге скачет Мишка. - А сегодня записи делали? Сегодня не делали?
Мишка приколотил на кухне фанерку, и теперь мы к ней пришпиливаем листки с последними сводками Информбюро.
"Тридцать первого марта. Войска Второго Белорусского фронта завершили разгром войск Восточно-Померанской группировки и овладели городами Данциг и Гдыня". "Четвертого апреля. Войска Второго Украинского фронта овладели Братиславой".
- Кенигсберг! - кричит Мишка. - Вы слышите, сегодня - Кенигсберг!..
А на улице весна! По берега залило канавы в саду. Старый серый лед плавает посередине их, дырчатый, будто сыр. Что-то решая на своем вече, шумят воробьи. Весна входит в город. Весна!..
4
Восьмой час, а тети Али все еще нет. Она обещала прийти к семи, мы собираемся навестить маму. Условились еще утром, что она придет пораньше и мы пойдем.
Я уже больше часа торчу на улице, напротив нашей парадной. Поглядываю в одну и в другую сторону, и на угол к Тверской, и на арку проходного двора, откуда она также может появиться.
- Ты сходи к ней, узнай, в чем дело! - кричит мне Мишка.
- А вдруг разойдемся?
- Я предупрежу, она тебя подождет.
Я сбегал бы до госпиталя, где работает тетя Аля, но мне кажется, как только отойду, так сразу она и появится. Уж столько ждал!
И все-таки я решаюсь…
В госпитальном саду сейчас полным-полно народу. Выздоравливающие раненые, те, что помоложе, на фанерных листах "забивают козла", а которые постарше - сидят в стороне, дымят махоркой, беседуют.
В коридоре первого этажа я высматриваю двух нянечек.
- Тебе кого? - спрашивает одна из них. Я называю фамилию. - Нет ее, - отвечает она раздраженно. - Поехала фрицев лечить.
- Каких фрицев?
Но она уже отвернулась, не желая со мной разговаривать. Я стою, растерявшись, ничего не понимая.
- Она уехала с профессором. Его вызвали на консультацию. Говорят, будто какого-то пленного посмотреть. Она повезла приборы, - поясняет мне вторая нянечка.
- Кого? - недоверчиво переспрашиваю я. И стою, остолбенев, не поверив в услышанное.
"Фрица?.. Какого еще фрица?!. Как он мог, наш профессор?.. И она, тетя Аля?.. Ведь у нее сын погиб, Толик. Они же убили его. Искалечили Мишу. Как могла?!."
Мне это представляется немыслимым, невесть чем.
Я стою в коридоре, а мимо меня снуют раненые, стучат костылями; у кого на повязке рука, у кого забинтована голова, а один будто в белом противогазе, оставлены только щелки для рта да глаз.
"Как она могла, тетя Аля? - растерянно думаю я, остановившись на улице, позабыв, что собирался поехать к маме. - Как она на это решилась? А они-то наших лечили? Берегли?.."
И мне тотчас вспоминается моя прабабушка Фетинья. Они не смилостивились даже застрелить ее.
Мы с тетей ходили на пепелище, чтобы собрать ее косточки, но не нашли ничего. В том месте за печью, где стояла ее кровать, выкопали ямку, веничком смели в нее пепел и зарыли, на холмик насыпали для птичек кутью. Высушенная годами и болезнью, старушка сгорела как перышко.
…Я сворачиваю за угол и чуть ли не сталкиваюсь с рыжей теткой, заведующей столовой. Только мне ее и не хватало! Пытаюсь обойти. Но она останавливает меня:
- Подожди! - Нерешительно приближается ко мне, нервно покусывая губы, пряча глаза. Бегло взглянула и отвернулась, чего-то ждет. - Твой отец ушел от меня… У меня его больше нет…
- У нас тоже…
- Я знаю. Я не о том… Может, ты поговоришь с ним.
- Я?.. О чем?
- Ему плохо. Может, надо помочь. Посмотри, как он мечется, на кого стал похож. Ты просто давно не видел его. Я уже ничего не могу сделать, бессильна. Да о чем я? Я и сама не знаю. Ты извини меня, пожалуйста, прости. Я перед тобой виновата… Я не должна была отнимать отца у ребенка. Я должна перебороть себя. А я не могу, иду на все. Но я ему не нужна… Ох, как это все глупо! Смешно и глупо! Извини…
5
- Сволочь! - говорит Юрка, когда я рассказываю ему то, что услышал о тете Але.
Тети Алин Мишка все еще лежит на подоконнике.
- Ну что, нашел? - кричит он мне.
Но я иду, будто не слышу. Пока мы поднимаемся по лестнице, пока я вожусь с ключом, он успевает приковылять в коридор.
- Что там?
Я молча, насупясь, прохожу мимо, Мишка идет следом, постукивая костылем. На кухне на полную громкость включено радио, звучит веселая музыка, марш.
- Слышали, только что передали, наши около Берлина! - кивает Мишка на репродуктор. - Сделали первый залп! Слышали?!
- Ты это своей мамочке скажи, - зло говорит Юрка. Так зло, как никогда прежде я от него не слышал.
- А что мамочка? - останавливается Мишка.
- Твоя мамочка с фрицами якшается. Она фрицев лечит.
Мгновенно побледнев, Мишка, прищурясь, смотрит на Юрку.
- Врешь! - кричит он. - Врешь! - И свободной рукой хватает Юрку за грудь.
- Убери руку! - не шевельнувшись, таким же страшным вибрирующим голосом велит Юрка.
- Правда? - поворачивается Мишка ко мне. И я киваю. - Где?
Но мы и сами этого не знаем.
- Врете вы всё, врете! - кричит Мишка, бьет по столу костылем так, что осколки посуды сыплются на пол. Хватаясь за стенку, скачет к двери. - Я узнаю!.. У меня нога изуродована. У меня свищи по всей ране идут, ночами не сплю, а она - лечить. Я узнаю!
- Не ходи! - пытаюсь удержать его я. Мишка вырывается, резко оттолкнув меня.
Вернувшись, Мишка проскакивает к себе в комнату, не заглянув на кухню. Не акаю, видел ли он тетю Алю, что говорил ей и что там произошло.
Глафира, узнав обо всем от нас с Юркой, закрылась у себя в комнате, наверное, пила там. Слышно было, как она громко кашляет и как под ее большущим грузным телом надсадно скрипит стул.
Мне не хочется оставаться дома, я ухожу с Юркой, и вместе мы до полуночи бродим по улице.
Когда я возвращаюсь, Глафира еще не спит. Она стоит в коридоре возле Митиных удочек. Уткнулась в них лбом, оперлась, могучими руками в стены, и стоит.
6
Я просыпаюсь полшестого, еще не звенел будильник. Мне сегодня опять на работу. Встревоженно вскакиваю - не опоздал ли? Нет. Сижу на кровати, спустив с нее ноги, - почему-то учащенно бьется сердце, - и прислушиваюсь. Тихо в квартире. Тетя Аля или еще не вернулась из госпиталя, дежурит вторые сутки, или проскочила вчера, когда я уснул. На кухне никого нет, и это хорошо, чтобы мне ни с кем не встречаться.
Открываю окно, в комнату врывается веселый утренний городской шум: стучат по асфальту каблуки, прохожие торопливо идут в одну и другую сторону, шаркает метла - это дворничиха спозаранку подметает панель, в Таврическом саду бегают по дорожкам солдаты, занимаются гимнастикой.
И оттого что мне на работу, я тоже начинаю, суетно бегать, то и дело посматривая на часы, хотя и знаю, что не опаздываю.
В трамвае, как и всегда, полно народу. Оживленно, весело. Или мне это только кажется так? Нет, все возбуждены, трамвайный разговор похож на восторженное весеннее чириканье стайки воробьев. И это общее веселое возбуждение незаметно захватывает и меня. А на улице гремят репродукторы. Мы едем, а они как бы один другому передают веселую эстафету:
"Сегодня… апреля, войска Второго Белорусского фронта с боями преодолели глубоко эшелонированную вражескую оборону и взяли город…"
- Ага, и этот взяли! Вчера было два сообщения Информбюро. Интересно, сегодня будет столько же или больше?
Эх, жалко, нет сейчас со мной Муськи! Она сегодня затормошила бы, задергала меня. Ведь я после длительного отсутствия возвращаюсь на работу. Как хорошо с ней было!..
У нашего завода всегда выходит полвагона. Но сегодня я приехал слишком рано, и вышедших не так много.
Проскочив проходную, иду по заводскому шоссе. Но что это? Вроде бы чугунные плиты стали меньше! Я смотрю на них и вижу тень громадного быстро шагающего человека, человека-великана. Машинально оглядываюсь. Но никого рядом нет. Да это же моя тень! Это иду я!
Возле цеха меня догоняет Борька.
- Савеля, привет! - Мы впервые здороваемся за руку. - Тебя что, и в самом деле прихватило или придуривал? - Он лукаво подмигивает мне. Шагает рядом, все посматривая на меня, такой крепенький боровичок. Руки в карманах.
Первым в цехе подходит ко мне Жарков. И, непривычно для меня, тоже здоровается за руку.
- Ну, хорошо, что ты пришел. Дело давно тебя ждет. Заждалось.
- Меня?
- А что же ты думал? Включайся быстренько.
Это и совсем удивительно. Шутит он или нет? Нет, лицо серьезное. Он не умеет шутить. Да, наверное, не до того ему. Совсем пожелтел и высох. Щеки провалились, как у мумии, глаза утонули в глубоких темных норах.
Я сразу же сажусь к верстаку. Мне работается легко и радостно, будто поется. И, наверное, поэтому все у меня получается. Ловко ходит драчовая пила, и легко крутится отвертка, сразу же попадая в шлиц. Может, я соскучился по работе?
Борьке не сидится за верстаком. Он поминутно привстает, заглядывает через перегородку.
- Эй, иди-ка сюда, что у меня есть.
- Что?
- Осторожно только, не растеряй.
В спичечном коробке перед ним лежат три хорошо отполированные бронзовые чешуйки. Борька берет одну и, пощупав пальцем во рту, показывает мне сверкающий передний зуб.
- Фикса! Фартово, да?
Теперь мы с ним работаем и все показываем друг другу "фиксу". Борька высунется, как кролик вскинет верхнюю губу, и я ему в ответ. Я даже не поленился сбегать в туалет и там, приоткрыв половину рамы с забеленными известкой стеклами, потренировался, по-всякому показывая себе "фиксу".
В обеденный перерыв мы с Борькой садимся играть в шашки. На ходу прихлебывая из алюминиевой кружки кипяток, к нам подходит Клава Фиссолонова.
- Слышали, ребятки, радио? Первый Белорусский прорвал Одерский рубеж! Вы понимаете, что это такое? На Берлин!.. А потому, мальчики, подъем! После войны поиграете. Подъем!
- У меня живот болит, - жалуется Борька.
Клава, чуть наклонив голову, внимательно смотрит на него.
- А это что у тебя?
- Где?
- Открой рот!
- Зачем?
- Открой!
Она хватает его шею, сжимает щеки так, что раскрывается рот. Ногтем сковыривает с зуба "фиксу".