- Есть хочу… Не могу больше.
- Ты слышишь меня? Встань попробуй. Пойдем. - Муська подсовывает ему под руку плечо, пытаясь приподнять. Я поддерживаю с другой стороны. А Борька обвис, как мокрая тряпка, и я чувствую, как он дрожит. - Сделай шаг одной ножкой, - просит Муська. - Вот так. Теперь другой. Не бойся, опирайся на меня, крепче, крепче. Держу!
Голова у Борьки перекатывается на груди, мокрой мочалкой висит челка.
- Отпусти, - пытается вырваться Борька. - Отпусти, отвяжись. Укушу, зараза. - Он падает на мох. - Не пойду больше, все.
Муська долго молча смотрит на него. И по мере того как она смотрит, меняется ее лицо, суровеет, став бледным.
- Встать! - неузнаваемым, чужим, перехваченным голосом произносит Муська. - Встать!
- Не-е…
- Я приказываю, встать! (Борька молчит.) Встать немедленно! Собрать все силы. Встать! Ты думаешь, мне жить неохота? Думаешь, мне жить надоело? Встать!
Она поворачивается, вроде бы отыскивая что-то. И вдруг, вскрикнув жутким от испуга голосом, шарахается в сторону.
- А-а-а!
Борьку будто подкидывает вверх. Я бросаюсь следом за ним.
- Что, что?.. - Мы обалдело оглядываемся.
- Там, - шепчет Муська, указывая глазами. - Там… лягушка.
- Что? Лягушка? - наконец соображает Борька, - Ах так! Лягушка!.. - озлобленно произносит он. - Лягушки испугалась! Командирша! Вот так! - И он поддает лягушку ногой. - Вот ей!
Белая, с вздрагивающими бескровными губами, Муська медленно приближается к нему. Останавливается напротив. И вдруг дает громкую пощечину.
- Ты чего? - теряется Борька.
- Ничего, - оседая, она вяло опускается на колени. - Вот попробуй только!.. Еще когда-нибудь. - Она валится на мох. - Отдыхайте… Можете отдыхать.
13
Меня будит Борька.
- Там кто-то ходит, - испуганно шепчет он.
- Где? - Я прислушиваюсь, но ничего не слышно. - Приснилось тебе.
- Да нет, кто-то ходит. Или показалось. Может, медведь.
- Показалось. Спи.
Когда я просыпаюсь опять, уже рассветает. В пепельном сумраке проступили деревья. Край неба с одной стороны пожелтел, там, очевидно, восток.
Муська лежит на боку, щекой на ладони. Она спит сладким сном. Лицо ее спокойно и даже кажется счастливым.
А Борьки нет. Там, где он лежал, на мху вмятина. Я думаю, что Борька отошел на минутку и сейчас вернется. Но он не возвращается. И не слышно ни звука.
- Борька, - зову я. - Борь!
- Где он? - вскакивает на ноги Муська, будто и не спала.
- Был здесь.
- Ушел!
Мы идем по заметному на мху темному следу.
- Скорей, скорей! - торопит Муська.
Но я отстаю. Вдалеке вроде бы крикнул кто-то.
- Борька зовет! Может быть, в топь провалился. Бежим! (Теперь уже отчетливо слышно, что кто-то кричит.) Бежим!
Но я шатаюсь и падаю через каждые два-три шага.
- Иди за мной, - велит Муська. - Не отставай. Я его догоню!
Я вижу, как она перелезает через кочку, отстраняя от лица сухую тонкую ветку, споткнувшись, хватается за ствол елки. В последний раз вижу.
Я иду по следу. Примятый мох постепенно распрямляется, след делается все менее заметным. Потом он исчезает совсем. Куда же дальше? Куда? Падаю. Ползу на четвереньках. Я совсем ослаб. Совсем ослаб. Но я еще ползу… Ползу… Ползу… А сам лежу не шевелясь.
Где-то хрустнула ветка.
- Эй! - раздается рядом Борькин голос. - Помогите!
Собрав остатки сил, я подымаюсь:
- Бо-ря!
Он сидит, вцепившись в ствол дерева. Волосы мокрые, растрепаны. Рубашка задралась на спине. Силится встать, тянется кверху.
- Люди! - говорит Борька, глазами показывая в сторону. - Там!.. Выстрел!.. Люди!..
14
Три дня все местные, поселковые, и наши заводские искали Муську. И даже после того, когда в одном из болотных окошек удалось выловить ее головной платок, все равно продолжали искать. Верили: может, выбралась. "Она девка жилистая, упорная, такие не пропадают", - утешал меня дядька-инвалид. Все эти дни я в полуобморочном состоянии пролежал у него в избе на горячей печи, укрытый одеялом и тулупом. Меня лихорадило. Я бредил.
На третий день, когда все вернулись с поиска и, усталые, разбрелись по домам, я сполз с печи. Пошатываясь, я выбрался на улицу. И, хотя кружилась голова, порой темно делалось в глазах и казалось, вот-вот упаду, я все же побрел в лес. Инвалид видел, что я иду туда, но не остановил меня. Я недалеко ушел от деревни. Не было сил отойти подальше. Но я надеялся, что мне и здесь повезет. Я найду Муську. Я шел и кричал:
- Муська! Муся! - Останавливался, вслушиваясь. Ждал. Мне казалось, что Муська, наша веселая, смешливая Муська сейчас откликнется мне. Ее не нашли лишь потому, что не ходил я.
Но тихо было в лесу. Только шумели сосны, попискивали синицы да где-то вдалеке постукивал дятел.
Я бродил до темноты. Вернулся не к инвалиду в избу, а к нашим в сарай. Борька встретился мне за околицей. Хоть и промок, и устал за день, но он не лег спать, нахохлившись, стоял на дороге, смотрел в сторону леса. Наверное, он тоже все еще надеялся и ждал.
- Из-за тебя все, - сказал я ему.
- Я же не хотел этого. Я не нарочно.
- Из-за тебя.
Я рухнул на солому. "Из-за него", - думал я. И вдруг мне вспомнилось, как я ушел из дома, когда Лепеха у меня украл карточки. Как мама бегала, искала меня. Ведь я не хотел ей сделать худо.
За мной пришел инвалид, пригласил меня в контору. Мы с ним избегали смотреть в глаза друг другу. Он долго и так и этак поправлял свою флотскую фуражку, видимо не зная, с чего начать.
- Тут это… Ейно барахлишко кое-какое. - Положил на стол узелок. - Придется в милицию сдать. А еще вроде письма какие-то остались.
Он передал толстую тетрадку. Это были не письма, а Муськин дневник. Почти ежедневные записи. Иногда короткие, торопливые. Вот и последняя, сделанная перед тем, как навсегда уйти в лес.
- Это кому же она пишет? - поинтересовался инвалид. - Почитай-ка, чего там?
И я прочитал:
"Жрать хочется. А душа поет. В душе целая симфония! Жаль, что я не владею нотной грамотой, записала бы сейчас, получилось бы, может быть, не хуже, чем у Шостаковича!"
"Вчера посмотрела здесь - все выжжено. Выжженная земля. Кажется, ничего не осталось. Но присмотрелась, какая-то былинка вылезает из нее, скрюченная, лохматая, как гусеница. Земле предложили: жизнь или смерть, и она выбрала - жизнь!
Вот скоро кончится война, вернется Гошка, эх, как мы жить будем, ребята!.."
Часть третья
1
Стучат весенние капели. На фоне голубого неба мелькают серебряные искры, по жести подоконников весело тюкают сотни крохотных молоточков. Выскочишь из цеха - глаза жмурятся от солнечного света. Под стенами хлюпают капли, вздыхают, оседая, сугробы, в водосточных трубах вдруг как посыплется - ах! - и на панель вылетают ледяные болванки. А вечером, лишь просинеет небо, белесой наледью покроются панели, захрустят вафельные корочки под ногами, на перилах нашего балкона повисают длинные прозрачные морковки. По мере того как гуще делается темнота, в комнате становится все холоднее.
Закутавшись в старое мамино пальто, растапливаю печь. От нее веет холодом, как от колодца. Она прогреется только через час-другой, к маминому приходу. И я растапливаю с таким расчетом.
Мама развесит возле печки свой мокрый ватник, парусиновые рукавицы, пристроит тяжеленные, будто камнями набитые, валенки. Они, конечно, не высохнут до утра - куда там! - их надо сушить неделю, но, как говорит мама, важен моральный фактор - были у печи!..
А приятно вот так сидеть возле гудящего огонька, слушать, как потрескивают угли, шкворчит кипящая вода, выступившая на торцах поленьев. И почему-то всегда, когда смотришь на огонь, думаешь о чем-то неуловимом.
В комнате совсем темно. Отсветы пламени, пробившись в щели, снуют по стенам и возле моих ног. В дверце печи круглое рваное отверстие, лучик света торчит из него, как макаронина. Я подставляю ладонь, и по ней божьей коровкой ползает теплое пятнышко.
Это отверстие пробило недавно. Пулей. Я вот так же топил печку, когда ко мне пришел Юрка, принес два винтовочных патрона. Мы зарыли их в угли. Результат - вот эта дырка.
Мама еще не знает о случившемся. О патронах, конечно, можно и не говорить. Мало ли что бывает.
В цехе часто приходится слышать, как вместе с дровами попадает что-нибудь. У нас с мамой один раз так бабахнуло, что чуть не сорвало с петель дверцу. Да и неудивительно. Наши дрова из Поповки. Ленинградцу-блокаднику это название о многом говорит. Не надо было быть там, чтобы понять, что такое Поповка. Достаточно взглянуть вот на эти поленья, все иссеченные, изодранные, в шрамах и царапинах, как спины у инвалидов в нашей Смольнинской бане.
Я сижу и думаю о том, что пройдут годы, пройдет, может быть, сотня лет. И забудется война. Уже не останется никого на земле, кто видел ее. Умрут инвалиды. Уйдет и наше поколение.
Но останутся деревья. Деревья с осколками в телах. И когда-нибудь будут пилить дерево, и вдруг под пилой, под ее острыми белыми зубьями, как раненый под скальпелем, громко вскрикнет осколок…
В коридоре раздается звонок. Кто-то пошел открывать.
- К тебе, Васюха, - кричит Глафира.
На лестничной площадке, освещенная тусклой фиолетовой лампочкой, стоит незнакомая женщина.
- О, какой у Дуськи большущий сын! Жених! Я-то думала, ты совсем маленький, мать всегда говорит: "Мальчик, мальчик", а ты вон какой. Ну, здравствуй. Что ж, разреши войти?
Она следом за мной проходит в комнату.
- Как хорошо у тебя, тепленько. Печечка топится. Руки озябли…
Я еще не угадываю причины ее прихода, настороженно жду.
- Я с твоей мамой вместе работаю. Она сегодня немного задержится, просила тебя предупредить.
- А что с ней?
- Дела всякие.
Случалось и прежде, что мама задерживалась, и довольно часто. Подавали внеочередной состав, и ей приходилось оставаться на ночь. Иногда она работала непрерывно по двое суток. И тогда предупредить меня об этом приходила мамина сослуживица, тетя Маруся с Восьмой Советской. А эту женщину я вижу впервые.
На ней розовый суконный берет и самый модный в этом сезоне ватник. Берет имеет такую форму, будто все еще натянут на тарелку. По ватнику прострочены продольные прямые линии, а ниже плеч - поперечные, похожие на сдвоенные фигурные скобки.
- Ты ведь тоже работаешь? - подойдя к печи и прижавшись к ней, спрашивает меня женщина.
- Да.
- Так вдвоем и живете? Папаша не заходит? Ну и плюньте на него, одни проживете. А я вместе с твоей мамой еще до войны работала. Замечательный человек она у тебя. Талант! Уважать и беречь надо! Конечно, сейчас работа у нас иная, тяжелая, ты ведь знаешь. В общем, ты не волнуйся, ничего особенного с твоей мамой не случилось. В больнице она, полежит немного и выйдет.
- В больнице?
- Да ничего страшного, не прыгай. Вена на ноге лопнула. У грузчиков часто случается.
Женщина называет мне больницу и объясняет, как туда ехать.
- Завтра не надо, а через денек-другой зайди в регистратуру, поинтересуйся. Полежит, отдохнет. Это как на курорте, просто повезло. Она больше за тебя волнуется. А ты вон какой большущий. Ах, хорошо у тебя возле печечки. Так бы и сидела всю ночь, не уходила. Да надо топать. Ну что ж, выпусти меня, Вася. Спокойной ночи.
Я возвращаюсь в комнату и растерянно останавливаюсь. Что делать? Что же делать? Опасно это, не опасно? Мне не сидится. Может быть, она чего-то не досказала, сама не знает всего или пожалела меня? Может, произошло что-то страшное и они не хотят, чтобы я знал?
И я решаюсь ехать в больницу, выяснить все точно.
Трамвай довозит только до улицы Панфилова, сворачивает на Пороховые, а дальше надо добираться пешком. Дома кончаются, трамвайные пути уходят в темное поле. Я бегу по рельсам. В лицо дует с полей ветер, дымятся верхушки сугробов. Бегу и постепенно начинаю понимать, что зря бегу, ничего в такую поздноту не узнаю.
Вдалеке несколько однотипных зданий. Сокращая расстояние, по целине направляюсь к ним.
- Стой, кто идет? - раздается в темноте, и передо мной появляется солдат с винтовкой наперевес. - Тебе что надо?
- Маму ищу.
- Какую еще маму?
- Где здесь больница? Мне узнать только. Ее сегодня привезли.
- Здесь госпиталь. Марш отсюда!
- Так мне сюда и надо.
- Что тебе в полночь понадобилось? Ступай!
Выждав минут пять, возвращаюсь обратно. Подкрадываюсь к зданию, заглядываю в окна. Постовой грабастает меня и рывком валит в снег.
- Попался, шпана питерская! Сейчас я тебя из винта!
- Я маму ищу!
- А ну, марш отсель! Ать-два!..
И будто веслом, поддает мне прикладом.
Обратный путь кажется длиннее. Усилился мороз. Ботинки у меня парусиновые, я прыгаю словно по колотому льду. Не вытерпев, сдергиваю их, подвывая, тру пальцы. А когда обуваю снова, подошвы липнут, как сырой блин к сковородке.
Утром я просыпаюсь рано, будильник еще не звенел. Вставать не хочется. Тело тяжелое, усталое, гудит голова. Знобит.
Я лежу и после звонка. Будильник отзвенел, вроде бы прислушался, поднимаюсь я или нет, и недовольно дзынькнул еще раз, а мне даже руку не хочется протянуть. Не умывшись (вода из-под крана ледяная, а меня и так колотит), еду на завод. Дорогой мне делается совсем нехорошо. Подкашиваются ноги. И никак не согреться.
- Сходи к врачу, - советует мне Борька.
- Перетерплю.
- Сходи давай. Смотри, какой ты. Будто по тебе танк проехал.
Наш заводской врач выписывает мне бюллетень.
- Немедленно в постель, в постель, - велит он.
Но домой я не иду, а отправляюсь к маме.
На этот раз мне удается кое-что выяснить. Тетка меня не обманула. Но я все же не успокаиваюсь. Хочется с кем-то поделиться, поговорить. Да вот с кем?.. С Муськой бы, да ее нет.
С папой?..
Странное чувство я испытываю всякий раз, вспоминая о нем. Постоянно будто два человека борются во мне, один стремится к нему, тянется, а другой упорно не пускает. Вот и сейчас я знаю, что надо к нему съездить, и в то же время что-то сопротивляется этому, сдерживает меня.
В столовой в этот час многолюдно, шумно, как в бане. Все столы заняты. По обеденному залу туда-сюда снуют официантки. Папы не видно. Но я не решаюсь спросить, где он. Мне не хочется, чтобы меня видели столовские рабочие. Я пристраиваюсь в тесном тамбуре между дверей. Стоять здесь неудобно, каждый из прохожих обязательно задержится и уставится на меня, прежде чем пройти мимо. Со страшной силой, хлопают двери на ржавых тугих пружинах. Удары их отзываются в голове. Правда, отсюда, когда дверь открывается, мне хорошо виден весь зал. Но, кажется, кто-то из столовских заметил меня. Официантки посматривают в мою сторону.
Я выхожу на улицу, поднимаюсь на несколько ступенек и прыгаю обратно в тамбур. К столовой идет папа, тащит двухколесную тележку, груженную ящиками, сзади ее подталкивает знакомая мне женщина-уборщица, помогая папе и охраняя поклажу. Не замечая меня, папа проходит рядом, покраснев от натуги, закатывает тележку во двор, к дверям кладовой. И тотчас из кладовой выходит заведующая столовой. Улыбаясь, она что-то говорит папе. Вместе с уборщицей он сгружает с тележки ящики, перетаскивает их в кладовую. А она ждет, поигрывая ключом.
И когда снесен последний ящик и папа возвращается, чтобы поставить под навес тележку, тетка опять с улыбкой что-то тихо говорит ему, глядя в лицо. И по этому тянущемуся к нему взгляду, по сдержанной, вроде бы чуть притаившейся улыбке, я догадываюсь, что она говорит такое, что говорят только будучи наедине. Папа поворачивается к ней и обнимает за плечи. Но нет, не потому, что он ее обнял, а оттого, как она подалась к нему, по-кошачьи выгнувшись, прижалась к плечу головой и как рука его поползла с плеч вниз, растопыренными пальцами обшаривая, поглаживая спину, - от всего этого мена бросает в жар. Я шарахаюсь за угол, чтобы они не заметили меня. Но папа уже снял руку, и тетка впереди него проходит в кладовую. Дверь закрывается. Но не успевает еще она затвориться, еще видно и папу, и тетку, я в какой-то дикой остервенелой озлобленности хватаю ледяшку и изо всей силы запускаю в окно. "Вот вам! - шепчу. - Вот!" Осколки стекла со звоном сыплются на асфальт, а я, не оглядываясь, даже не очень торопясь, иду за угол. И тотчас там, позади, поднимается шум: "Держите, держите!" Слышен топот ног. А я по-прежнему не тороплюсь. И страха нет у меня, что догонят, а какая-то веселая мстительная озлобленность: "Вот вам, вот!"
- Держите!
Идущая по противоположной стороне улицы женщина бросается мне наперерез. Я успеваю увильнуть, вскакиваю в подворотню. И тут же кто-то сильный хватает меня сзади, я падаю, тотчас несколько рук вцепляются в пиджак.
- Вот он! Этот мальчишка!
Я поднимаюсь. Ко мне приближается папа. Ошарашенно смотрит на меня.
- Нет, это не он, - говорит папа.
- Нет, я, - надменно усмехаясь, говорю я. - Я! Ну и что?!
- Не может быть!
- Хулиган! Наглая рожа! Он еще смеется! В милицию его! - кричат со всех сторон.
- Пожалуйста! Испугали!
- Оставьте его! Вы что, не видите, отец с сыном встретился! - вмешивается знакомая мне уборщица столовой. - Что, очумели, что ли?!
Мы выходим на улицу. Я - впереди, засунув руки в карманы, расправив плечи.
- Ну и что ты теперь прикажешь мне делать? - спрашивает папа. - Что делать?
- А ничего! - озлобленно кричу я. - Ты иди с ней обнимайся! Вон она стоит тебя дожидается. Ступай!
Придя домой, совершенно обессиленный, в пальто и шапке падаю на кровать. И словно проваливаюсь куда-то. Но и во сне я еще повторяю мстительно: "Вот вам, вот!"
Когда открываю глаза, то не сразу соображаю, где нахожусь. В комнате темно. Мне кажется, что кто-то позвал меня.
- Вася, да что же это ты не откликаешься? - В приоткрытой двери стоит тетя Аля. - Ты что валяешься одетый? Спишь? Что с тобой? А Дуська-то где?
- В больнице.
- Батюшки! - восклицает испуганно тетя Аля. - А что же это ты молчишь? Да ты, наверное, тут с утра валяешься? В комнате холодища! Да что же это делается! А ну-ка поднимайся! Живо! Идем ко мне.
- Нет, я здесь, - вяло сопротивляюсь я.
- Идем! - настойчиво требует тетя Аля, тянет из-под головы подушку. - Печка у меня натоплена. Сейчас чаю напьешься, ляжешь, прогреешься. Все сделаем как следует. Идем!