Было раннее утро. Солнце еще не взошло, оно скрывалось за горизонтом, но небо и высокие белые облака были пронизаны его яркими лучами, и казалось, что не солнце, а небо и эти облака источают ровный рассеянный свет. Поляны, кусты, дорога - все было подернуто рыхлым сизым туманцем. Он не клубился и не полз, а тонким слоем лежал по-над самой землей. Начинался метрах в тридцати в любую сторону. Но когда подъезжали, то и там тумана тоже не оказывалось, теперь он синел позади, на том месте, откуда только что уехали. Пахло прелой листвой и талой водой. Цвела ракита. Ее верхние темно-красные ветки были усыпаны шишечками, похожими на желтых шмелей. В ольховых рощах вокруг пней белели подснежники. Земля просыпалась, прислушивалась, начинала дышать.
Василий узнавал места, которыми они ехали. Вот сейчас - березовая роща и ручей. И, неожиданно, громадный валун у дороги, облепленный зеленым пластырем мха. Василий уже позабыл о нем, но, увидев, сразу же узнал и обрадовался. Чем ближе подъезжали к деревне, тем напряженнее всматривался и прислушивался Василий.
Но деревня появилась все же неожиданно. Они выехали за рощу и как-то разом оказались на деревенской улице. Столетние дубы вдоль дороги. Колодезный журавль с надетой на крюк деревянной бадьей. Только домов нет. Черные головни у канав, обгорелая жесть, камни да кирпичи.
- Куда везти? - спросил ездовой.
- Я покажу…
Они остановились у мостика через канаву, что вел когда-то к крыльцу дома. Тот же мостик, одна доска, третья от края, выломана.
"А где же мама?" - подумал Василий, торопливо оглядываясь.
За домом, в углу сада, был маленький погребок. Василий побежал к нему, толкнул дверь. Закрыто. Приложил ухо к двери, прислушался. Стукнул, позвал:
- Мама!
За дверью тихо. Василий постучал погромче… "Что ж это? Неужели уехала куда-нибудь?"
- Мама!
- Кто здесь?
Василий почему-то промолчал.
Дверь будто сама собой отодвинулась от косяка, приоткрылась, и Василий увидел мать.
- Это я, - сказал он.
Мать стояла в полуметре от него, одетая, причесанная, как будто все три года она так и стояла здесь, у дверей, ждала. Ее губы дрогнули, она побледнела, протянула к нему руки:
- Вася! - и будто споткнулась, рухнула к Василию. - Сынок! - Схватила, прижалась к нему, вцепилась. - Вася! Сынок! Васенька!
И ее мокрая, дрожащая щека прижалась к его щеке.
- Сыночек мой! Кровиночка! Васенька!
- Ну не надо, мама. Не надо, мам, я пришел, - повторял Василий.
Вещевой мешок упал к ногам, мать взглянула вниз, поймала в ладонь пустой рукав гимнастерки, закрыла им лицо и зарыдала громко, горько:
- Ох, тошно мне! За что так? Ох, миленький!
- Ну, не надо, мама. Ничего, - повторял и еще что-то говорил, и обнимал, и целовал ее Василий. - Не надо, мам. Не надо, не надо.
А по огороду от другой усадьбы, тяжело переставляя босые ревматические ноги, нерешительно шла соседка, бабка Алена. Она еще не понимала, что происходит, близоруко вглядывалась из-под руки. И вдруг, очевидно догадавшись, всплеснула руками и побежала к погребу, еще издали закричав гулко и жутко, нутром:
- Ох, не придут мои ясные соколы!..
Прибежали другие соседки. Пришел дед Андрей, сморкался, ждал, пока бабы немного отхлынут. Не дождавшись, оттолкнул одну, другую и, предварительно сняв шапку и проведя ладонью по волосам, трижды, накрест, расцеловался с Василием.
- Ну, слава богу. Хоть один, да пришел…
- Да вот… - сказал Василий.
- Сынок! Мы и таким рады!
Бабы стояли кругом, всхлипывали, рассматривали Василия, расспрашивали:
- Скоро ль война-то кончится, Васенька?
- А не придет проклятый сюда опять?
- Как кормят в армии? Не видел ли кого-нибудь своих?
И, стараясь скрыть слезы, отворачивались. Василию было неловко стоять вот так. Он достал кисет.
- Закурим, дядя Андрей.
Дед нетерпеливо зашаркал стоптанными валенками, зорко следил за кисетом. А махорочку взял осторожно, двумя пальцами, как берут за крылышки пчелу. Понюхал, гулко крякнул:
- Хороша!.. А то все мох курили.
К Василию протолкался из-за баб мальчик не мальчик и еще не парень - сухонький, беленький.
- Здорово, Василий. - И, смущаясь, протянул руку. - Не узнал, что ль? Игнашев Санька.
- Ну как же не узнал!
И Санька по-телячьи ткнулся Василию в грудь лицом.
- Да, маткин - не твой! А я думал, не узнал.
Солдат-ездовой тем временем сбегал куда-то, раздобыл лошадям сена.
- Мам, у меня там в мешке сахар есть, дай ребятишкам, - вспомнил Василий.
- Не надо! - загомонили бабы. - Самому пригодится. Спасибо!
Мать достала бумажный кулек:
- Берите!
Ребятишки стояли напряженные, серьезные и не двигались.
- Ну берите же! - сказал дед Андрей, подталкивая их.
Кто-то первый, насупясь, протянул руку. За мим - другой. Взяли по кусочку и, молча, с интересом разглядывали. Вопросительно посматривали на взрослых, друг на друга.
- Ешьте. Это сладко! - сказал дед Андрей. - Как малина. Ах, хорошо!
Один, что похрабрее, лизнул кусок и повеселел. Улыбнувшись, побежал от погреба.
Василий видел, как, отойдя в сторонку, ребята сбились в кучу, показывали друг другу, у кого какой кусок.
- Вот шельмы, - покачал головой дед Андрей. - Еще не знают, что такое сахар. За войну-то выросли, не видели.
- А это что у тебя? - спросил Василий, увидев у ближнего мальчонки патрон.
- Где? - переспросил мальчонка. - Ха! Патрон, - осклабился, очевидно решив, что Василий шутит.
- Брось, поранит руку!
- Не, - помедлив, убежденно сказал мальчонка и вытер нос. - Вот в огонь положу, так бабахнет.
- Шельмы! Кого-нибудь долбанет. Да что с ними сделаешь, Вася! Разве усмотришь? Везде всего накидано. Дай сюда, говорю!
Наглядевшись, бабы постепенно стали расходиться, скорбя и завидуя матери Василия. Последней ушла бабка Алена. Она не плакала, не кричала, она покачивалась, как пьяная, и лишь изредка громко стонала, будто спотыкаясь, проламываясь в пояснице.
Василий привез с собой баклажку спирта, выпросил в госпитале. Он пригласил ездового, деда Андрея и Саньку. Они сели в погребе. У Василия была кружка, мать сходила к соседям и принесла еще две. Василий налил поровну.
- Ну, с приездом, Василий Алексеевич! - сказал дед Андрей, пригладив усы. - За твою радость, Петровна. Да за победу! Чтоб все хорошо было!
- Теперь, маткин - не твой, не должно быть худа! - сказал Санька. - Теперь наши погнали.
- И за мое возвращение! - добавил ездовой. - Эх, как бы я сплясал тогда! А как живете, батя? - поинтересовался он у деда Андрея.
- Да как тебе сказать? Так вот и живем. Ребята да бабы. Мужики все, как Санька, старше нет. Разорили все, сожгли. Ни одного коня в деревне, ни одной коровы. Сеять нечего, есть нечего, жить негде. Все - подчистую! А жить надо. Начинаем жить.
Санька сразу же захмелел.
- Я, маткин - не твой, хоть и худой с виду, а я кремяный, - сказал Санька. - Ты не гляди, что я такой! Вот пусть дед Андрей скажет. Я, может, из последних жил. А я такой, спуску не дам. Я всем тут ложки сделал. Ни у кого ложек не было, у всех сгорели, а я сделал…
- Ну что, друзья, - сказал ездовой. - Извините меня. Спасибо за компашку, отчаливаю. Вы дома, а у меня - служба. Если не возражаете, выпью еще одну на дорожку.
Он выпил, энергично, весело попрощался со всеми за руку, вскочил на телегу, сорвал с головы пилотку, сунул ее за ремень и погнал лошадей. А через минуту уже слышно было, как он пел вдалеке:
- "Чихачево нам ничово!.."
- А ты тоже изменился, сынок, - сказал дед Андрей Василию. - Уходил, так еще мальчонкой был. Сколько тебе было, девятнадцать? Поизменился…
Дед Андрей кашлянул, но негромко кашлянул, вроде бы как выдохнул - кхе… И отвел глаза:
- Ваньку нашего, дружка-то, помнишь? Нет больше.
- Как? Неужели и он?..
- Тут, на огороде, и зарыт. Будет время, навести Ванюшку-то. Рад будет…
"Боже мой, скольких же нас, мальчишек… Скольких?"
- Он, вроде, помоложе тебя был?
- Моложе.
- Вот и худо. Лучше бы в армии служил, может, и выжил бы! А таких стали в Германию отправлять. "Тятька, - говорит, - не могу я туда уехать. Все братья в армии, а я - к немцам. Не могу! Спрячь меня!" Под домом вроде пещеры вырыли, из подполицы лаз в нее сделали. Там и сидел. А тут подсказал кто или что… Приехали и подожгли дом. Нас-то к дому не подпускали. Кричал он там, под землей. Звал все, воды просил… Откопали ночью - на руки не взять, испекся. Там и зарыли.
- Кричал! - не утерпев, вмешался совсем захмелевший Санька. - Помогли бы. Рвались бабы. Да вот Мишка Рябухин не пустил. Он… - И Санька грубо, забористо выругался.
- Кто?
- Мишка Рябухин. Он всю войну тут шкодил. Как немцы пришли, сразу к ним пристроился.
- Рябухин? - удивленно переспросил Василий.
- А кто же еще! Он, сволочь! Но я еще его подсеку! Вот подожди, дядя Андрей, а я его подсеку! Я найду!..
- Раньше тут был, а теперь где он?
- Да нет, здесь он, в лесу! Ей-богу, здесь он, знаю! - стукнул себя в грудь Санька.
- А ты откуда знаешь? - спросил Василий.
- Видел я, - сказал Санька. - На прошлой неделе видел. В лесу дрова собираю, слышу, идет по болоту кто-то. Гляжу - он. Грязный, обросший. Рядом прошел. Если б у меня, маткин - не твой, оружие было, я стеганул бы его. Как он тогда нас мучил, да Настю вот…
Санька запнулся на полуслове, смущенно взглянул на Василия.
Василия будто шилом ткнули в левый бок. Он с трудом разогнулся.
- А что? - спросил, взглянув на притихших деда Андрея и мать… - А что… Настя?
- Настя-то?.. Да ты наливай да допивай. Нечего беречь! - сказал дед Андрей. - А что Настя. Свет клином на ней не сошелся.
Он еще помолчал.
- Ребенок у Насти… А так все нормально.
Тихо было в погребе. Жарко стало Василию. Он попытался расстегнуть ворот гимнастерки, запутался в пуговицах.
- В том, конечно, не виновата Настя, - сказал дед Андрей. - Если только, что баба. Силой ее Рябухин. Сломал девчонку.
- И как бил, зараза! - вскинулся Санька, и Василий видел, как дед Андрей толкнул Санькину ногу…
Тихо было в погребе. И на улице тихо…
"Настя! Так вот как, Настя!"
- Тут всякие шутки были, - сказал дед Андрей. - Кто живым в аду был, тот вот такое же видел! И вешали людей, и стреляли.
Василий смотрел себе под ноги. И может быть, от выпитого или от всего разом, но вдруг так тошно стало!
- А в окопах, там что, думаешь, - рай? Рай, да? И в госпиталях - рай?
- Там ты с винтовкой, - помедлив, ответил дед Андрей. Он посидел еще немного, встал и, вздохнув, погладил Василия по голове. - Что говорить, Вася…
- Посидите еще, дядя Андрей.
- Отдыхай, сынок. А мы еще придем, не раз придем. Ты отдыхай.
Кряхтя, дед Андрей вылез из погреба, за ним - Санька.
Василий смотрел на синий квадрат неба, такой безоблачный, весенний.
"Настя! Так вот как всё, Настя. Что ж ты!"
- Отдохни, Васенька, - предложила мать. - Умойся да приляг. Усни.
Василий вышел на улицу. Поднялось и припекало солнце. Усики травинок, которые Василий и не заметил прежде, зеленели на погребе. На яблонях набухали почки.
Подошла к Василию кошка. Потерлась о ногу, Узнала, что ли? Обгорелая кошка.
2
Василий лежал в углу погреба, до подбородка укрывшись шинелью. Мать ушла куда-то, чтобы он мог побыть один, отдохнуть с дороги. Она и радовалась его возвращению, и плакала тихонько, незаметно смахивая слезы уголками платка. Василий лежал, и думалось ему о всяком.
Настя…
Он вспомнил, как однажды осенью все деревенские подростки наперегонки гурьбой бежали по разъезженной дороге, перепрыгивая через лужи. И как-то так получилось, что все остановились, а продолжали бежать только Василий и Настя.
Мчались прогоном между тынов. Василий ни за что не хотел отстать от Насти и чувствовал, что она не хочет уступать ему. Он видел ее хлестающие по воздуху косы и то, как она резко сучит локтями, и чувствовал, что она уже устала, бежит из последних сил. Он и сам устал. Но все-таки он догнал и стал обгонять ее.
Настя вдруг резко остановилась.
- Ну, что ты? - спросила Настя, странно, с улыбкой глядя Василию в глаза.
- Ничего, - смутившись, ответил Василий.
И Настя тоже вдруг застыдилась, покраснела, отвернулась.
- Смешной…
- Почему смешной-то? - глухим, деланным баском спросил Василий.
- А нипочему.
- Сама ты смешная.
Они стояли и не решались взглянуть друг на друга. После этого он недели две по вечерам бродил у Настиного дома, прятался за кустами, подглядывал за ней.
В один вечер она подошла и сказала:
- Хватит прятаться. Над тобой смеяться будут.
- А я и не прячусь. Очень-то надо!
- Иди, на крыльце посидим…
Было это или не было?
И вот будто видится ему, как он выходит из дома. В сиреневом сумраке, какой бывает только в вечернюю июльскую сенокосную пору, не тонут, а как бы растворяются и сады, и дома, и сараи, и пригорок, и дальний лес. Все кажется приподнятым немного, парящим в воздухе, в дымке, пропитанной ароматами вянущих луговых трав. Где-то на другом конце деревни, у колодца, звякнуло ведро, стукнула дверь, промычала корова, и далеко-далеко за полями, как будто на краю земли, проехали на телеге, слышно, как протарахтели о булыжник колеса.
Над головой, просвистев крыльями, пронеслась стая уток.
Василий сидит на бревне у перекрестка, ждет. Из прогона идет Настя, белеет ее платок. Василий поднимается ей навстречу. Они берутся за руки, взглянут друг на друга и улыбнутся. Идут к реке. Останавливаются на крутом берегу.
- Ну подожди. Не надо… Стыдно, - горячим шепотом говорит Настя.
- Чего стыдно?
- Да вон луна смотрит…
Мишка Рябухин был лет на семь старше Василия. Жил он на соседнем хуторе, километрах в двух от деревни. За несколько лет до войны по вербовке уехал куда-то на Север, приезжал только один раз, по телеграмме, на похороны матери. Распродал все. Неделю пил после этого. А перед отъездом, хмельной, вынес из избы настенную фотографию под стеклом, на которой были запечатлены еще совсем молодые его отец в русской рубахе с застегнутым на все пуговицы воротом и мать - в платьице с кружевным воротничком, поставил на пригорок и метров с двадцати палил по ней из ружья до тех пор, пока не расстрелял в клочья…
3
Василий проснулся на рассвете. Он услышал непонятный протяжный звук, похожий на скрип колодезного журавля.
- Мама, что это?
- Алена плачет. Каждое утро…
Невмоготу было слушать это. Он встал и вышел на улицу. Прошел на Аленин участок. Бабка Алена сидела на земле, прислонясь к стволу березы и уронив на колени руки. Она не плакала, она тоненько и негромко кричала, единым долгим стоном. Умолкла, когда подошел Василий.
- Тетя Алена, - сказал Василий, - нельзя же так… Нельзя!
- Вася, - попросила Алена. - Сынок, сделай скворечник. Скворец прилетел. Ему еще Алешка скворечник делал. А скворечника нету…
Василий больше не мог спать. Он умылся, прошелся по деревенской улице за околицу. Остановился и долго всматривался, стараясь понять, что же это. По борозде, спиной к Василию, шел за плугом дед Андрей. А плуг тащили, напрягаясь, валясь вперед, три женщины. От конца полосы они повернули и пошли навстречу Василию. Средней шла Настя. Василий ждал, пристально смотрел на нее. И сердце тревожно постукивало у горла. Женщины не видели Василия. Как бурлаки, поскальзываясь на сырой земле, спотыкаясь, они тянули лямку. И все ближе, ближе к Василию. Настя приподняла голову, взглянула и остановилась. И другие стали. Она смущенно поправила сбившийся платок и долго смотрела на Василия. И радость, и тревога - все было в ее взгляде.
Она не постарела за эти годы, будто ссохлась, потемнела вся ликом, как образ на старой иконе. Зрачки глаз стали острыми, колючими, И сами глаза в глазницах - как на больших темных блюдцах.
Василий подошел и поздоровался. Настя молча кивнула ему и отвернулась. Он видел, как она напряжена, как не глядя, всем телом, спиной, затылком следит за Василием.
- Прогуляться, посмотреть вышел? - спросил дед Андрей.
- Да.
- Вот, Вася, - сказал дед Андрей, - грех какой у меня на душе. Не на лошади, не на корове - на людях пашу! Где ж это слыхано! Земля меня не примет! - Дед горько покачал головой: - Эх!
Василий молчал. Молчали и женщины, посматривали исподтишка то на Василия, то на Настю. Чувствовалось, все ждут, что же будет. Настя тоже это чувствовала. И вдруг она встрепенулась и побежала.
- Я приду сейчас! - крикнула не оглядываясь. - Я сейчас!
Она бежала к деревне. Неторопливо бежала, бесцельно. Все это понимали. И всем было совестно смотреть.
- Ну что ж, - сказал дед Андрей, - трогай, бабы. На Гитлера, на него, паразита, все запишем…
Настя шла шагом. Не шла, а брела, не глядя под ноги. Василий догнал ее и пошел рядом. Он не знал, что ей сказать, и она молчала. Так они и шли, ожидая чего-то.
- Что молчишь-то? - наконец тихо спросила Настя.
- А что говорить…
- Ждала я тебя… Дождалась… А помереть легче бы… Вчера хотела к тебе прибечь. Посмотреть, какой ты. Подумала, не захочешь. Зачем теперь я…
- Ну и какой?
- Такой… Как был… - попыталась улыбнуться - так медсестры смотрят и улыбаются во время операции. Уж лучше бы не улыбалась. - А я совсем состарилась… - Она говорила и говорила…
Василий смотрел на затекающую дорожную колею. У обочины желтели скудные цветы мать-и-мачехи. Они ничем не пахнут, холодные.
- Ты меня не слушаешь?
- Слушаю…
- Ну, я обратно пойду. - Она ждала. В ее глазах были надежда, мольба, крик: "Ну скажи что-нибудь, останови! Останови!"
Но он не остановил.
Василий почти весь день пролежал в погребе. В открытую дверь ему виден был солнечный мир, а здесь, где он лежал, было пасмурно.
К вечеру пришел Санька. Улыбнулся синеглазо:
- Отдыхаешь? Привык маленько?
- Отдыхаю.
Василий повнимательнее присмотрелся к нему. Вырос за эти три года Санька. Вытянулся, как картофельный побег в погребе, светлый и ломкий.
Санька был не стрижен, наверное, больше года, волосы лежали на плечах, на воротнике засаленного немецкого кителя. От этого голова казалась большой. А шейка совсем тоненькая, детская. И узенькие палочки ключиц. Штаны на Саньке - с толстозадого большущего человека, они подвернуты снизу несколько раз и подпоясаны ремнем ниже карманов.
- А я прутьев нарезал, - сказал Санька. - Верши сплетем, поставим на ручье, может, щук наловим. Только завтра мне, маткин - не твой, в Горомудино идти.
- Зачем?
- Колхозу на посев рожь дают. Принести надо.
- Где это Горомудино?
- А за Чихачевом. Верст тридцать. Наших человек шесть пойдет.
- Много понесете?
- Да пуда по полтора, по два.
- Снесешь?
- Снесу. - Санька призадумался, шмыгнул носом. - Надо, так снесу. Я вот буду дом строить. Один. Мамка больная, Мишка, брат, в армии, Нина, сестра, в Ленинграде.