- Слушай, возьмите меня, - попросил Василий. - Я тоже с вами схожу.
- Зачем тебе! Отдыхай.
- Нет. И я пойду, - твердо решил Василий. - Когда вы идете?
Он чувствовал, что ему надо идти. Что здесь сейчас он оставаться не может. Надо ему куда-то уйти.
Вечером, уже в сумерки, Василий сказал о своем намерении деду Андрею. Дед Андрей не отговаривал Василия.
- Иди, - вздохнул дед. - Что же тут попишешь. Такая планида. Только себя не повреди, не бери много.
Вернувшись от деда, Василий сразу же лег спать. Но уснуть не мог. Ворочался на укрытой плащ-палаткой соломе. Под шинелькой было прохладно, а укрыться больше нечем.
"Ну вот и дома. Начинается гражданская жизнь. С пустого места".
Василий подумал, что и в тылах у нас живут сейчас не очень, не сладко живут. Жить надо!
Сначала Василию послышался шорох. Будто прошел кто. Хрустнули камушки под осторожными шагами. Снова стало тихо, но необычная тишина. И чутким, натренированным ухом он уловил дыхание, почувствовал - стоит кто-то у дверей. Чего-то ждет, не решается. И Василий ждал, привстав, глядел на дверь. Что он там так долго ждет? Но вот несмело поскребли в дверь. Коснулись скобы.
- Вася, - задохнувшимся шепотом.
- Ну?
- Выйди на минутку.
Василий накинул на плечи шинель, вышел.
Темная была ночь. Ветреная. Тревожно гудели сосны, яблони раскачивали ветвями. Накрапывал дождь.
Василий вслед за быстро идущей Настей прошел в дальний угол сада. Остановились.
- Ты чего? - спросил Василий.
- Да так…
Она мерзла. Закутывалась в пиджак.
Василий ждал.
- Вася! - она порывисто схватила его за руку. - Не молчи, слышишь! Не могу я больше, Вася! Что хочешь со мной делай.
Она ухватилась за полы шинели, перебирала, мяла их цепкими пальцами.
- Не молчи только, слышишь. Не молчи! Не виновата я перед тобой, перед людьми, перед совестью не виновата! Не нарушила я клятвы. Силой он меня. Все знают… силой! А что мне теперь делать? Ребенок же… Он человек. Руки бы на себя наложила, да куда ж он один, малый. Не молчи, Вася. Ты днем молчал и сейчас. Не могу я. Скажи хоть что-нибудь. Прости меня! Или ударь, ударь, легче мне будет! Ну…
И ее пальцы ползли, ползли по шинели Василия, хватались, заламывались.
Василию было жаль Настю. И хотелось ее приласкать, успокоить, да не мог. Не мог перешагнуть через себя. Но и оттолкнуть не мог.
- Не знаю я сейчас, - сказал Василий. - Не ждал я такого…
Настя поняла все и умолкла. Они стояли в темноте, в гудящем пустом саду. Холодные дождевые капли падали на лица. Тихонько дребезжал на ветру оставшийся где-то на яблоне прошлогодний лист.
- Ну иди, отдыхай, - сказала Настя. - Я просто так пришла. Не приду больше. Не буду беспокоить. Ты уж прости…
Она сделала шаг. И Василий - шаг. И оба остановились. Зябко съежившись, она держала руку у подбородка, на узелке платка.
- Не знаю я, - промолвил Василий.
Темная ночь была, беззвездная. Непроглядная…
4
Попутчики Василия были Санькины одногодки, но посильнее и повыносливее Саньки. А он уж к середине пути заметно устал и понуро плелся позади всех. Василий все чаще и чаще поджидал его, и наконец они остались вдвоем.
Они шли пустынными, сожженными деревнями, мимо новых кладбищ. Кое-где уже начинали строить, стучали топорами, рубили лес. На полях работали в основном ребятишки да женщины, перекапывали землю. Издали заметив Василия, бросали лопаты, напряженно всматривались: не свой ли? Василий проходил, и еще долго смотрели ему вслед, пытаясь угадать, откуда и чей. Иногда спрашивали, нет ли писем. Почтовая связь еще не была налажена, и письма передавали "по рукам", от деревни до деревни, с попутчиками.
Они вышли к разъезженной шоссейной дороге, к большаку. Санька предложил отдохнуть. Легли у придорожной канавы. Санька свернулся калачиком, кажется, задремал. Так показалось Василию. У самого лица Василия торчали побеги лопуха, похожие на лохматых гусениц. Их нежная шерстка серебрилась на солнце.
- А может быть, пообедаем? - вдруг предложил Санька.
Василий согласился. Он достал ломоть хлеба, который остался еще от привезенного, и несколько картофелин, что дала мать. Санька вытащил тряпицу, развернул ее, и Василий увидел нечто зеленое, рассыпавшееся комочками.
- Что у тебя? - спросил Василий.
- Хлеб, - ответил Санька. - Мама из травы испекла.
Он взял щепоть и бросил в рот. Василий тоже взял и долго-долго жевал, не в силах проглотить.
- Ешь мой хлеб, - предложил Василий.
- Нет. Спасибо.
- Бери!
Санька смущенно отщипнул крошечку, затем вторую.
- Давай напополам смешаем, тогда будет и много, и - ничего. Бери, бери.
- А как кончится?
- Тогда подумаем.
- Вот ужо верши поставим, рыбы наловим. Наедимся!.. Теперь не пропадем! Ведь я ж кремяный. Это, маткин - не твой, у меня головокружение. Всю зиму мох ели. А во мху ящерицы бегают. Говорят, яйца откладывают. Может, я не заметил, такое яйцо проглотил. Теперь в пузе так и бегает. Покоя нет!
Они помолчали.
- Сань, - спросил Василий, - а ты где Рябухина видел?
Санька сел, изучающе посмотрел на Василия.
- Да он здесь, - сказал полушепотом, нахмурясь. - Я тебе точно говорю, здесь! Я ж, маткин - не твой, думаешь, вправду прутья резал? Я искал, - признался Санька. - Там, в лесу, две землянки есть. В одну пришел, смотрю, грязь сырая на полу от сапог. Значит, кто-то заходил. В углу сенцо накидано. Я сено взворошил да палочками приметил. А на другой день прихожу - сено примято, значит, спал кто-то. Он это, а кто ж еще!
- Ты больше никому не говорил?
- Нет, а что?
- Ты никому не говори, подожди.
- А что говорить, - усмехнулся Санька. - Если б не за зерном, так я бы его сейчас ссек. Он же, сволочь, моего тятьку загубил. Все придирался, почему в полицаях не служит. Тятька к партизанам подался бы, да хромой был, ты же знаешь… Помер тятька… А думаешь, с другими был лучше? Настя, бывало, вырвется от него, выскочит в чем есть и бежит, а он поймает, повалит, зажмет голову между колен да по спине кулаками. Или за волосы волочит.
- А что ж она вообще из деревни не убежала?
- А мать кому же? Больная. Она, правда, советовала: "Беги, беги, Настя". Ну, а как забрюхатела, так он ее больше не трогал. Слушай, маткин - не твой, Вась, давай вернемся, а?
Санька схватил Василия за руку.
- Давай, а потом догоним. Слышь! Один только день. У меня винтовка есть, - сказал доверительно. - Я из нее обрез сделал. Возьмем - и в ту землянку. А как он придет, мы его…
- Зачем оружие испортил?
- Да не испортил! Бьет, маткин - не твой! Я пробовал. Доску - насквозь!
- Зря обрезал!
- Под полу можно спрятать. Пойдешь, никто не заметит. И не тяжело. А бьет наверняка. Давай вернемся, Вась, а? Ну, пока он там.
- Нет, - подумав, сказал Василий. - Уже далеко ушли… А когда вернемся, мне землянку покажешь. И обрез отдашь, понял?
- Понял. Давай догонять, - вставая, грустно сказал Санька.
К вечеру они добрались до деревни, где осталось несколько домов. В ней решили переночевать. Василий наугад выбрал дом и вошел в избу. С трудом открыл покосившуюся дверь, спросил, переступая порог:
- Можно?
Никто ему не ответил.
- Есть кто? - спросил Василий. - Хозяин!
На громадной печи, за занавеской, кто-то завозился, закашлялся. Затем занавеска, закрывающая печь, сдвинулась, и оттуда высунулась растрепанная седая старушечья голова.
- Чево? - спросила старуха.
- Переночевать у вас можно?
- А?!
Василий догадался, что старуха была глухой.
Она подползла поближе к краю печи.
- Сынок! А моего Ванюшку-то там нигде не видел?
- Нет, не видел.
- Говорю, Ванюшку-то моего… не видел?
- Нет, - покачал головой Василий. - Не видел, бабушка.
- Не идет Ванюшка. А я жду его. Помирать надо. Месяц с печи не слажу… А Ванюшка сказал: "Жди, я приду". А как же мне теперь помереть, если я обещала. Скажет, не дождалась. А помирать надо… Собралась… Взгляну - и помру, - задыхаясь, выкрикивала старуха.
- Внука все ждет, - пояснила вошедшая в избу женщина и поздоровалась.
- Переночевать у вас можно? - попросился Василий.
- Ночуйте, - ответила хозяйка.
- Вот все приходят, а Ванюшки-то все нет. А помирать надо, - досадовала на печи, разговаривая сама с собой, глухая старуха.
- А вы куда идете? - спросила хозяйка.
Василий ответил.
- Так бегите, вон там машина стоит. Попросите, до Чихачева подвезут, а от Чихачева все поближе, по грязи не шлепать.
5
Шофер оказался хмурым пожилым дядькой с обвислыми, прокуренными усами. Он рылся в кабине. Василий подошел и поздоровался. Дядька равнодушно взглянул через плечо и ничего не ответил. И когда Василий попросил подвезти, дядька никак не отреагировал. Василий повторил просьбу.
"Может быть, и этот не слышит?" - подумал Василий, хотел крикнуть погромче, но дядька распрямился и кивнул головой:
- Одного возьму в кабину.
Санька залез в кузов. Шофер еще долго бродил вокруг машины, заглядывал под нее. Уходил куда-то. Потом достал из-под сиденья ватник и, все так же молча, насупясь, кинул Саньке в кузов.
- В кабине у меня не курят, - сказал Василию. - Если чего надо, попросишь…
- Ладно, - кивнул Василий, поняв это как предупреждение, что дядька не любит лишних разговоров. Но Василию тоже вовсе не хотелось разговаривать. Он откинулся в угол кабины и закрыл глаза.
Василий толком не мог сейчас разобраться, что творится в его душе. Все там было взбудоражено, разворочено, перевернуто.
Когда ехал домой, думал только о том, как встретит Настю. А теперь…
Не виновата Настя. Не обвиняет он ее… Только разве это что-нибудь упрощает?
- Можешь и не жениться на ней. Никто тебя не упрекнет, - сказала мать.
За что же его упрекать?
Машину швыряло из стороны в сторону, она часто застревала в лужах, мелко дрожала всем корпусом, выдираясь из грязи.
- Послушай, папаша, спросить тебя хочу, - обратился Василий к шоферу. - Скажи, как ты считаешь? Как бы надо поступить, если, предположим, вернулся человек домой, а жена с ребенком? Такой случай в нашей деревне вышел.
- Как это? - не понял шофер.
- Ну, так. Пришел домой, а у них - ребенок.
- Чужой?
- Да.
- Ах ты лошадь! Какую штуку выкинула! - вспылил шофер. - В шею ее! Гнать!
- Так все получилось. Не виновата она, может… Понять надо…
- Гнать! Все они не виноваты!.. Ты их слушай! Раз под шлею попало - гнать! Вот если бы у нас… У нас бы ее разорвали.
- Где это?
- Да у нас.
- Где?
- А где я жил.
- В каком месте?
- Да ты что, прокурор, что ли? Что ты ко мне привязался? Не виновата, не виновата! Так и не спрашивай! Бить надо - умнее будут.
- А за что бить? Вот у меня пять пальцев. А было - десять. И меня бить?
Дядька долго и хмуро смотрел на руку Василия, насупясь, соображал. И по лицу чувствовалось, как трудно пошевеливаются у него в башке колесики. Потом, додумавшись до чего-то, отвернулся и сплюнул в открытое окно.
- Оно, конечно… А постращать надо.
- Дай я в кузов перейду. Пусть теперь парнишка погреется, - попросил Василий.
В кузове, оказывается, Санька был не один. Возле кабины на соломе лежал человек в замызганной старей шинели. Он спал. Перекатится с боку на бок, пробурчит что-то и продолжает спать. Ударится о борт, охнет, шевельнется и опять спит. Василий был поражен этой удивительной способностью. Он никогда еще не видел такого. Присев рядом, присматривался к спящему. Тот был еще молод, худ и невероятно измазан. Не гладко, до синевы выбрит. Рядом с ним валялась туго набитая бумагами планшетка.
Проезжали смешанным лесом: ельник и осина. Поверху, там, куда пробивалось солнце, он был розовым, а понизу, где рос разлапистый ельник, был черен. На полянах синела вода, только кочки торчали, как плывущие зимние шапки.
Василий издали увидел своих, ушедших вперед, ребят. Они цепочкой стояли вдоль дороги и с грустной, робкой надеждой смотрели на приближающуюся машину. Василий постучал по кабине.
Лишь только машина остановилась и ребята забрались в кузов, человек проснулся. Он сел, потряс головой, протер глаза и, с любопытством осмотрев всех, сказал весело:
- Привет!
Ответили не все, потому что не поняли его и смутились.
- Ну вы и спать! - восхищенно сказал Василий.
- А у меня такая привычка, профессиональная: когда двигаемся - сплю, а как остановимся - просыпаюсь. Где мы сейчас находимся?
Василий ответил.
- А вы кто будете? - с деревенской простотой и доверчивостью спросил один из мальчишек.
- Пресса.
- А-а, - пошмыгали носами, бегло взглянули из-под бровей, но переспросить не решились.
- Вы кто такие? Куда и зачем?
Ему рассказали. Разговорились.
- Ага. Это хорошо, что государство хлеб дает, помогает. А много?
Василий ответил.
- Н-да… Скромно… Ну что ж… Где взять? Если признаться, в стране сейчас не густо. Просто тяжело. Но все-таки дает! Кормит фронт, представляете, какой это фронтище, тысячи километров! И все-таки находит, присылает сюда. Как бы это ни было трудно, невозможно, а находит, дает! Я еду от самого Ленинграда. И вот до Новоржева везде все разрушено. Вся Ленинградская и Псковская области. А сколько еще таких областей! Их поднимать надо. Каждый колхоз, каждую деревушку. Каждый мостик заново строить, каждый колышек заново вбить.
- Потом опять хорошо будет?
- Быть-то будет. А не станут ли люди стесняться вспоминать эти дни, все тяжелое, грустное? Не будут ли говорить - пессимизм? А ведь нельзя молчать об этом! О людях, выстоявших, переживших все это, рассказать надо обязательно… Трудно вам, хлопцы?
Ребята переглянулись между собой, ухмыльнулись:
- Ничего. Война.
И они потихоньку, по-деловому стали обсуждать, сколько гектаров можно засеять тем зерном, что они принесут…
В стороне от дороги, на пригорке, показалось кладбище.
Низкие одинаковые березовые кресты длинными, ровными рядами. На каждом кресте висела зеленая каска. В центре вздымался такой же по форме высокий крест.
- Фашисты стоят! - крикнул кто-то из ребятишек и вскинул руку: - Хайль!
6
Ночевали они в Чихачеве, в маленьком одноэтажном домишке, приспособленном под вокзал.
Когда пришли, уже все удобные места в углах и возле стен оказались занятыми. Василий и его спутники пристроились неподалеку от двери.
В помещении горела тусклая керосиновая лампа. Скамеек здесь не было, все сидели и лежали на полу. В сумраке казалось, что просто люди накиданы сюда как попало. Торчали рядом и головы, и грязные босые ноги, и спины.
На улице шел дождь, и в помещение набивалось все больше и больше народу. Входили мокрые, молчаливые, злые. Лезли инвалиды с котомками, бабы с узлами.
По путям от фронта и к фронту проходили эшелоны.
Василий не спал.
Было тревожно и грустно. Голова - будто свинцовая, тяжелая. Настя… Он не разбирался, не пытался оценить что-либо, а только чувствовал: плохо ему, неприятно, обидно. И вообще так, что не выразишь словами. А если б можно было по-другому! Ведь любит его Настя! Ну и что из того, что любит?
Неподалеку от Василия сидела женщина, еще совсем молодая годами, по будто зачерствевшая, отвердевшая и внешне, и нутром. Она сидела ровная, безразличная ко всему окружающему. Голос у нее был жестяной, грубый. Она говорила отрывисто, не оборачиваясь, не глядя на собеседницу, и слова падали, как кирпичи.
- Сколько же ты там пробыла? - спрашивала соседка.
- Три.
- А теперь куда?
- Домой.
- До дома-то далеко?
- Нет. Из Торковичей.
- Наших там, наверное, еще много?
- Много. И в Латвии есть, и в Германию угнали.
Они умолкли. На улице лопотал дождь. Булькало возле самых дверей. Тянуло оттуда сыростью и обволакивающим холодом. В помещении как-то все притихли.
И вдруг эта, торковичская, запела своим дребезжащим, простуженным металлическим голосом:
Надоели мне бараки,
Крыши деревянные,
А еще больше надоели
Немцы окаянные.
Она пела, сидя все в той же окаменевшей, неподвижной позе, не замечая окружающих, будто и не было здесь никого, и пела она так, будто говорила кому-то, кто стоял далеко, но мог услышать. Или говорила она сама с собой:
Мне платья новые не шей
И в ленты не раскрашивай,
Если любишь, как любил, -
Ни о чем не спрашивай.
Перестала петь - и та же ночь. И шум дождя. И бульканье воды у дверей. Только на душе такое, будто присутствовал при операции. Или на похоронах…
И неожиданно на улице, под окном, рявкнула гармоника. Лихо, задиристо. Мелькнули огоньки цигарок, и в помещение вошли трое. Три подростка в накинутых на плечи пиджачках.
- А ну вставай, крещеные! И нехристи тоже. Билеты будем выдавать! - крикнул передний, и его приятели дружно захохотали.
Он заиграл на гармони, разом разбудив всех, и заорал дурашливо:
- "А моя милка - не кобылка, не подладишь при езде…" Девки, которые тут порченые, пошли погуляем!
Он оглянулся на приятелей, те кивнули ему, гогоча.
- А вон, Мишка, какая дроля сидит! - указал один на торковичскую.
Она единственная из находящихся в помещении не обернулась к вошедшим, была все так же пряма и безразлична ко всему. Гармонист подошел к ней и нарочито небрежно обнял. Она не шевельнулась, будто не почувствовала.
- А ты ее щипни, где помягче, да на бочок ее, - веселились парни. Гармонист, кривляясь, прижался к ней, положив голову на плечо.
- Ну-ка потеснись, - вдруг все тем же безразличным металлическим голосом сказала она и, приподнявшись, одной рукой, как отодвигают стул, отодвинула гармониста. - Еще, еще!
Паренек нерешительно отступил на шаг, недоуменно ухмыляясь. Она наклонилась чуть-чуть вперед, зажала нос двумя пальцами и громко, на все помещение, сморкнулась гармонисту под ноги. Села на место в ту же прежнюю каменную позу.
Пареньки растерянно переглянулись:
- Хы!..