4
"Вот так тебе и надо, старому мерину! Чтоб ты не хвастался, не бахвалился впредь! А то разошелся, ничего не страшно, море по колено! "Были бы мы, да здоровье, да руки! Мы, Кадкины, работу любим!" Вот и люби теперь ее, старый конь!..
А ведь она сидела, да слушала, да на ус мотала. Еще расспрашивала, выпытывала, паразитка! Взяла, как соловья, голыми руками. Теперь где она, ищи-свищи. Найдешь, пожалуй!..
Таких всегда бойся! Бровки щипаные, нос как у синицы - первая примета. Хоть бы баба была! Тьфу! А если и малец в нее пойдет? Да еще неизвестно, какой отец у него. Может - фриц? Может, этот… какой-нибудь… как их звали-то, по-кобелиному, фельдфебель! Рыжий. И малец рыжий… Нет, белый… Беленький. А вроде бы на меня похож? Ах, Кадкин, Кадкин, дурья башка! Теперь не бросишь. Теперь неси!..
Расхвастался! А кто Кадкина знает? Никто. В ближайших деревнях еще знают, а подальше - никто. Да если честно говорить, почему бы и знать? Жили так себе. Не хуже других, но и не так, чтобы… Да ведь особенно и не разбежишься, если в семье - шестеро, а рабочих - двое! Да и плотник я так себе. Какой я плотник!..
Ничего, не пропадем! Только поумнее действовать надо!"
Когда Кузьма уходил, кум наставлял его:
- Ты, самое главное, не теряйся. Не теряйся, переходи в атаку. Атака - самое надежное, самое первое дело. Переходи, и все… Говори, ну прижил! Ну было дело! Не отрицай! Реветь будет, кричать. А ты кулаком об стол!
- А если не было?
- Говори, было! Говори, не примешь - к другой уйду. При в лобовую! Лобовой дави! Я тебе, как мужик мужику, сочувствую… Может, опять Маньку послать? Где она там бегает?
- Не надо.
- Надо. Тебе надо… Помню, на Сандомировском… Ты был там?
- Не.
- А я был… Старшина наш, хороший парень, вечерком вот так вышел из окопа, стоит. А вечер такой тихий. И вроде как дымкой все подернуто. И тихо. Вроде ничего нет. И вдруг снаряд как трахнет! До этого ни одного выстрела не было, и после всю ночь не стреляли. И вот видишь, что случилось. Одна ямка осталась.
- Убило?
- Ничего не нашли! Как и не было. Так я к чему это? А к тому - ты прав. Так ей и говори. Корень надо пускать. Скажи, что у кума одна Манька. Одна! Так что, разве хорошо это? Ты покруче, попужай ее, попужай!..
"Эх, Кадкин, Кадкин, дурья твоя голова!.."
5
Кузьма как к доту, из которого были нацелены на него пулеметы, подходил к своей избе.
"Смотрят или нет?" - думал он, не поднимая головы. На улице никого не было. Даже ребятишки нигде не бегали. Кузьма заглянул в окна, но в избе было темно. Может быть, смотрят из глубины. Кузьма приоткрыл калитку во двор и приостановился. Да так и остался стоять, слегка пригнувшись, чтоб не стукнуться головой в наддверную перекладину, правая рука на скобе. Те, что стояли во дворе, обернулись к нему. А стояли там, сбившись в кружок, Палашка и все четверо пацанов. Палашка держала руку младшего, Сеньки, повернув ее ладонью вверх, в другой руке, в правой, у нее была иголка, которой она только что выковыривала из его ладони занозу. Вот так они и стояли, и Сенька оглянулся через плечо на калитку, а на лице гримаса от испуга и боли. Все долго, молча смотрели на Кузьму, удивленные, ошарашенные, и он видел, как меняются выражения их лиц. Палашка побледнела. Старший нахмурился. И только Сенька радостно просветлел.
- Здрасьте! - сказал Кузьма.
Палашка будто очнулась. Она суетливо толкнула мальчишек, и они сразу поняли, что им велят уходить со двора.
- А заноза? - плаксиво спросил Сенька. Но мать молчала.
"Вот ты какой. Большущий-то", - подумал Кузьма.
- Иди, я вытащу, - позвал Кузьма.
Сенька вопросительно посмотрел на мать.
- Иди, - кивнула Палашка.
И Сенька подошел к Кузьме. Тогда Кузьма сграбастал его свободной рукой за гривастый, давно не стриженный затылок, прижал головенку к себе, а Сенька вдруг вцепился в полу шинели, ткнулся лицом и задал такого ревака, гулкого, басистого, будто, рухнув, открылась какая-то створка.
Кузьма тоже заплакал.
- Сенька, сынок! - став на колени, гладил костистую Сенькину спину. - Большой-то какой, хороший! Узнал ли ты меня?
- Узнал.
- Ты чего плачешь-то?
- Та-ак.
- Обидел кто-нибудь?
- Не-е.
А Палашка убежала в избу.
- Вот как все произошло… Ну, давай-ка руку, я погляжу.
- Да иголки нет.
- Найдем иголку. Вот, сейчас… - Кузьма положил ребенка на завалинку, взял Сенькину руку, но долго еще не мог совладать с собой, иголка мельтешила перед глазами. Сенька морщился и отворачивался, не смотрел на ладонь. Терпел. Стеснялся батьки.
- Терпи, терпи, солдатом будешь. Ну, теперь все.
Кузьма вошел в избу. Палашка, рухнув лицом вниз на скамейку, плакала.
- Палашк, - позвал Кузьма. Она зарыдала громче.
- Чего же ты?.. Хоть поздоровалась бы.
Но Палашка, будто и не слышала его, горестно покачивала головой, уронив ее на руки.
- Ох, господи! Сколько горюшка, а ты?.. Дождалась… - причитала она. - Сколько я одна-то настрадалась, одна…
- Пелагея! - вдруг громко крикнули с улицы и постучали в окно. - Ты дома? На работу!..
Это звал нынешний колхозный бригадир Матвей Задворнов, маленький, горбатый мужичонко. Он заглянул в окно, прищурясь, прикрываясь ладонью.
- Сейчас! - отозвалась Палашка.
- А ты что это? - приоткрыв створку окна, удивленно спросил ее Матвей.
- Кузьма пришел.
- Ну! - обрадованно воскликнул Матвей и, что-то приговаривая, заторопился к калитке.
- А ты что же это молчишь, притаился? - зашумел Матвей. - Ну, здравствуй! Вроде помолодел!.. Моложе стал. Я слышу, кто-то плачет, думаю, неужели Палашка, не может быть. А это что? - спросил, увидев одеяло, в котором в это время заплакал ребенок.
Воцарилось напряженное молчание.
- У него спроси… - раздраженно сказала Палашка, кивнув на Кузьму.
- Это… так… ребенок.
- А-а! - будто все поняв, многозначительно произнес Матвей, сообразив, однако, что что-то тут неладно. - Так я это… Вы побеседуйте. Мешать не буду. Потом зайду.
И поспешно вышел.
- Еще идут, - раздраженно сказала Палашка, глянув в окно.
По дороге шли женщины. Кузьма тоже увидел их. И, схватив ребенка, вышел в сени, оттуда в огород.
"Дурак, чего испугался", - тут же выругал он сам себя.
Но было как-то совестно, что вот сейчас войдут люди, увидят их ссору с Палашкой, при встрече, в первый день… Нехорошо началось. Вот как все нехорошо.
Кузьма сел на камушек, прислонился к теплой бревенчатой стене спиной. Слушал, как громко кричат в избе бабы, разговаривают с Палашкой.
"Окурок-то где я бросил, пожар бы не устроить…"
В избе стихло. Солнце припекало, жарко стало Кузьме. И вдруг он услышал, как неподалеку, за изгородью, зашуршало.
- Тут? - спросил приглушенный детский голос.
- Тут.
- Чего делает?
- Сидит.
- Ребята! - позвал Кузьма. Там притаились. Кузьма привстал, и тотчас по земле гулко застучали босые ноги.
Кузьма вернулся в избу.
Ему показалось, что там никого нет, - так было тихо. Но за столом, спиной к двери, положив на столешницу сцепленные в пальцах руки и устало опустив плечи, сидела Палашка.
- Покорми ребенка, - все так же неподвижно глядя в одну точку, утомленно сказала она. - Да не бегай. Чего уж теперь бегать.
- Палашк, - сказал Кузьма. - А ведь не мой это ребенок. Наврал тебе все кум. Чужой. На дороге я его подобрал. Мать бросила, я, дурак, взял. Теперь каюсь.
- Ох, господи! - распрямилась Палашка.
- Вот же, честно тебе говорю! Никогда не врал, и сейчас не лгу. Чужой. Ей-богу. Не веришь?
- Не знаю… Сама ничего не знаю.
- Ну, как хочешь. Как я могу еще тебе доказать?
- Не знаю, ничего не знаю, - сокрушенно повторила Пелагея. - Очень я тебя ждала… Вроде оттолкнул ты меня.
- Так говорю же тебе, что не мой!
- А что же еще ты можешь сказать, если и твой? Теперь тебе говорить нечего. Только это.
- Мамка! - послышалось с улицы. Звал Сенька. - Мамка, сено привезли! Иди сваливай!
Пелагея поднялась, поправила платок. Она медлила, вроде бы еще что-то собиралась сказать Кузьме или ждала чего-то от него. Но так и не сказала. Резко толкнула дверь, вышла. А Кузьма, как сидел ссутулясь, так и остался сидеть, скорбно опустив голову, упершись в лавку обеими руками.
"Пропал!.. Не верит!.."
6
Весть о том, что вернулся Кузьма Кадкин и принес с собой ребенка, быстро разошлась по всей деревне. Чудно было. Но взрослые не решались идти к Кадкину, неудобно как-то. И поэтому когда вечером старухи, по древнему обычаю вышедшие на перекресток встречать возвращающееся из поля стадо, увидели выбежавшего за калитку Сеньку, сразу же окликнули его:
- Сеньк, иди-ка сюда!
Сенька подошел. И зашептали, поглядывая на калитку:
- Ну что, как там у вас?
- Да ничего, - ответил Сенька. - "Этот" уснул.
- А батька что делает?
- Весь день пеленки стирал. А сейчас на крыльце сидит, курит.
И верно, в это время уставший от всех дневных передряг и от непривычного, не мужского дела, Кузьма вышел на крыльцо, присел покурить. И до войны бывало любил он вот так же посидеть на крыльце, на этом же самом месте, на верхней ступеньке справа, подымить самокруткой, послушать шум возвращающегося с поля стада. Потом все стихнет, и по всей деревне во дворах будут постукивать дужки на подойниках, и будут слышны приглушенные голоса хозяев, разговаривающих со своими коровами. А затем и совсем все примолкнет, и только где-нибудь далеко, в другой деревне, прогавкает собака, да протарахтят колеса, проедут там на телеге. И начнут посвистывать ночные птицы, заскрипит дергач на сыром лугу.
На этот раз проковыляла мимо калитки одинокая буренка, пробежало штук пять овец да бабка Валериана провела обузданного козла - вот и все стадо.
- Ужин на столе оставлен, захочешь - возьмешь, - выйдя из сеней на крыльцо и остановившись у Кузьмы за спиной, сказала Пелагея.
- А вы?
- Я не хочу. Ребята уже поужинали.
Она стояла и молчала. И Кузьма молчал, только затягивался поглубже, огонек вспыхивал и бежал по цигарке.
- Что ж, это и все стадо? - спросил Кузьма.
- Все, что осталось. Хорошо, хоть это сохранили.
- Н-да, не густо.
- Тут нас немцы не баловали, не разгуляешься.
Из сеней вышли два старших сына, молча спустились с крыльца. Передний, большак, пролез рядом, будто молодой бычок, собирающийся боднуть, покосился на батьку. Он нес полушубок, а другой тащил подушку.
- Куда это вы? - спросил Кузьма.
- На сено, - ответила за них Пелагея. - Там спят. Тепло.
Ребята чувствовали, что Кузьма на них смотрит, и шли с деланной надменной неторопливостью. В дверях второй обернулся, и большак, Митька, раздраженно ткнул ему в спину:
- Что башкой-то крутишь? Не нагляделся?
Палашка тем временем так же беззвучно, как и появилась, ушла в избу.
- Н-да, - с досадой сокрушенно крякнул Кузьма, потер ладонями лицо. Посидел чуток, пошел по двору.
Все тут было знакомое, родное. Будто вчера только он ушел отсюда. И Кузьма тихонько побрел, узнавая и радуясь всему. У хлева под застрехой висели косы. Он снял одну, погладил по отполированному ладонями косовью, проверил, прочно ли, не поломалось ли. Заглянул в пристройку, где стоял самодельный верстачок и на полках был разложен инструмент. Подержал рубанок. Снял с него зацепившуюся стружечку, понюхал. И так радостно, счастливо заволновалась душа, что слеза подкатилась к горлу. Нервишки сдают, нервишки поизносились за войну. Кузьма строганул по реечке и придержал рубанок. В углу на одной из полок стояла каска. Ее приспособили для гвоздей, для разного железного хлама. И встревожился Кузьма, разом посуровел. Аккуратно снял каску с полки, высыпал из нее гвозди. Рукавом стер пыль. Повесил на крючок.
Кузьма знал этой вещи цену. Когда работаешь на переправе, а кругом тебя кипит и дыбится вода… Помедлил немного. А затем снял каску и ссыпал в нее гвозди.
Когда он вернулся в избу, лампа уже была погашена. Палашка лежала рядом с Сенькой на кровати, Кузьме было постелено на лавке.
Осторожно ступая, чтобы не скрипели половицы, Кузьма прошел и сел на свою постель. Разул сапоги, разделся, прислушался. Тихо было в избе. За Палашкой сладко посапывал уснувший Сенька. Кузьма посидел, подождал немного и, волнуясь, ощущая, как гулко колотится сердце, позвал полушепотом:
- Палашк, а Палашк…
Палашка не ответила. "Спит?" - насторожившись, приподнял ухо Кузьма.
- Спишь уже, нет? - спросил робко. По-прежнему было тихо. "Спит", - подумал Кузьма и уже хотел ложиться, раздраженно ткнул подушку.
- Что? - вдруг так же шепотом произнесла Палашка.
- Как что! - встрепенулся Кузьма. - Семья у нас или не семья? Что ж это такое! Ты - там, я - тут. Куда же я пришел? Что ж это, а?.. Палашк?..
Поднявшись и будто подкрадываясь, Кузьма направился к кровати, где лежала жена.
Не дойдя, остановился и снова спросил с затаенной надеждой:
- А?
Слышно было, как шевельнулась Пелагея.
- Уйди, Кузьма. Не трави ты меня, не трави!.. - И всхлипнула.
- Вот как…
Дрожащими руками он нашарил на столе ковш с водой, сделал пару глотков. Как был, в одних подштанниках и нижней рубахе, вышел на крыльцо. Оперся о стену. В растерянности тер грудь. "Вот как! Мать честная!.. Это как в первый день после свадьбы - от ворот поворот. Вот оно как! Вся жизнь пошла наперекосяк, по кривым рельсам!"
От волнения перехватило горло. И закурить бы надо, и курева нет.
- Кузьма! - раздалось из темноты, из-за калитки.
- А? - растерянно отозвался Кузьма.
- Ты, нет? Это я, кум. - Он уже входил во двор. - Молока принес. Не спишь еще?
- Разве тут уснешь!
- Понятное дело. В первое время все так, не спится. Пока немного не привыкнут. Я и сам… Палашка-то радуется?
- Еще как.
- Еще бы! Не ждала, не чаяла, такое счастье подвалило.
- Закурить есть?
- Сейчас найду. А что это у тебя руки дрожат?
- Не спрашивай, кум. Худо… Вот влип, так влип!..
- Что, Палашка бунтует?
- Она.
- Ну скажи! Ишь распустились, черти! А ты шумнул бы на нее, попробовал.
- Что пробовать!
- Не скажи!.. С женой одна политика - кто кого переорет. Или ты, или она тебя. Ори, не жалей глотки. Главное, ей последнее слово не давать. Как дал последнее слово, так все, хенде хох! Ить тоже, а!.. Никогда бы не подумал, что Палашка такая. Дуры, сами же нас заставляют ловчить! Не хочешь, а придется. Надо обходной маневр искать. Ну что ж, погоди, что-нибудь я придумаю…
7
Проснулся Кузьма и не сразу понял, где находится. Уже светло. В избе тихо. Не привык еще он к дому. Повернулся, смотрит: Палашка сидит возле окна, младенца на руках держит, кашей кормит.
Кузьма тихонько кашлянул, аккуратно так, давая понять, что он проснулся. Стараясь не смотреть на Палашку, чтоб не смущать ее, вроде бы опасаясь, что она вскочит, уйдет из избы, он приподнялся.
А Пелагея уловила, что он не спит, по каждому движению ее это было заметно, резче они стали, торопливее, но ни разу не взглянула на Кузьму. Накормила ребенка, посадила его на сундук. Кузьма только теперь заметил, что там специальная постелька сделана, подушками обложена.
- Белье тебе собрала. Баню ребятишки истопят. Вода в котел уже наношена, дрова приготовлены.
- Ага, спасибо. Что же, я сам воды не наносил бы, зачем же. Тебе и так забот хватает.
Отвернувшись от жены, Кузьма стал одеваться.
- Каши я наварила, молоко в погребе. Корми тут. Пеленки вот.
- Ага. А ты куда же?
- Я на работу побежала. Уже опаздываю.
- Так, может быть, я?.. А ты оставайся.
- Отдыхай сегодня.
- А чего же делаете?
- Косим.
- Трава хорошая?
- Трава такая, будто чай. Да вот кормить-то ее кому, скота нет.
- Ничего, будет. Разведем. Помаленьку все наладится. Как-нибудь, не сразу.
- Я побежала, хозяйствуй тут.
Сегодня Палашка разговаривала с Кузьмой, но все как-то коротко, отрывисто. За каждым словом ее чувствовалось раздражение. Но все-таки разговаривала. "Ничего, наладится", - подумал Кузьма. Он сидел на краю постели, осматривался, пошевеливая пальцами босых ног. Вот и дома, в своей избе! Непривычное было какое-то состояние. Вроде бы все торопился, бежал куда-то, а теперь и торопиться некуда.
Кузьма потянулся за кисетом. Никогда в избе он не курил, с молодости привычка была такая; где бы ни приходилось бывать - и в госпиталях, и на случайных ночевках, - а никогда не позволял себе закурить в жилом помещении. Так же, как никогда не принимался за еду, не сняв шапки. Будь это на улице, летом или зимой, в мороз, в окопе ли, в землянке - все равно должен снять шапку. Такая привычка.
- Ты посидишь без меня тут? - спросил Кузьма ребенка, который, забавляясь, стучал ложкой по подоконнику. - Ну, поиграй. Вот тебе еще. - Кузьма положил ему пару ложек. Оставив дверь открытой, вышел во двор, сел на чурбан. А Сенька - тут как тут. Вот что значит родная кровь, заговорила, почувствовала! Смущаясь немного, подошел, сел рядом, руки в карманах штанов, большим пальцем ноги ковырял землю. Кузьма привлек его к себе, посадил на колено. И Сенька, все еще стесняясь, неловко чувствуя себя с ласкающим отцом, которого не видел так долго, улыбался, хмыкал, напряженно выпрямившись, будто у него чесалось промеж лопаток.
- Ну, как вы тут без меня-то жили? - спросил Кузьма.
- Хорошо, - простодушно ответил Сенька.
- А я по тебе страсть как скучал. Больше всего. Все ты мне маленьким вспоминался, а ты вот какой вытяпкался. И не узнать. Ишь ты какой! Через год в школу пойдешь. Портфель кожаный тебе купим, с замочками. А вырастешь, ученым станешь, в очках ходить будешь. Буквы-то знаешь?
- Не.
- Неужели ни одной не знаешь? Вот это какая? - Кузьма нарисовал на земле. - Это буква "А". Это "Б". А это "Г".