* * *
В шесть приносят завтрак. При звуке откидываемых барашек, которыми закантована овальная крышка термоса, Разлука вскакивает, словно по зову горна.
Покончив со своей порцией, Разлука деловито прячет в карман ложку и сменяет Есипова. Перед дежурством он ещё успевает снести еду в самоходку Гомозову. Опасаясь демаскирования, я разрешил пробираться в самоходку только избранным. Разлука в их числе.
- Зашевелились, - тихим голосом докладывает по телефону Гомозов. Вот начнётся, тогда можно орать во всю глотку: не только в дивизионе, немцы не услышат!
Приказываю соединить телефон самоходки напрямую с общей линией и ухожу к Гомозову.
- Можно и мне с вами? - просится Разлука.
В самоходке без того тесно.
- За связью следите.
Разлука повинуется. Никаких признаков разочарования на лице.
Он приходит буквально вслед за мной. Молча смотрю на него.
- Гранаты на всякий случай принёс, товарищ гвардии капитан.
Лукавит, но карманы на самом деле раздуты, и грудь топорщится.
Дожидаюсь, пока Разлука выкладывает гранаты. Он приволок их с десяток. Если бы осколок или пуля угодили в одну, не найти бы даже колёсика от фордовского будильника.
- Все?
- Все, товарищ гвардии капитан.
- Теперь марш в блиндаж.
Разлука, вздохнув, нехотя карабкается наверх.
- Стой! Пускай перебесятся.
Немцы начинают атаку короткой артиллерийской подготовкой. Слышно, как взревели моторы, и проволочные ежи как ветром сдувает.
Командую натянуть шнуры. На орудийных прицелах установки НЗО-5. ЭНЗЕО - "неподвижный заградительный огонь", 5 - номер участка автострады впереди нашей самоходки.
Как только показываются зияющие дула и угловатые башни немецких танков, кричу: "Огонь!"
На автостраде вздымается стена разрывов. Осколки градом колотят по броне самоходки. В случае недолёта - прости-прощай! К счастью, автострада широченная, и мои огневики знают дело.
- Зарядить!
Боеприпасы подвезли, можно не скупиться.
Заваривается кутерьма. Стреляют все и вся. Головной танк юзом сполз назад. Из него повалил дым.
Ухудшается видимость.
- Места другого не нашёл, в сторонке сгореть не мог, Гитлер паршивый! В блиндаж! Немедленно!
Разлука безропотно подчиняется.
Скверно, что дым тянет в нашу сторону. С каждой секундой небо всё плотнее заволакивается бурлящим смолистым облаком. Из дыма торчат короткие руки вётел с растопыренными пальцами, будто деревья в плен сдаются.
* * *
В октябре, перейдя государственную границу, мы с Гомозовым и Разлукой напоролись на занятую немцами траншею. Всё обошлось удачно. На троих - двадцать пять пленных, первых пленных немцев на немецкой земле. Произошло это в районе Лаукэна. Там же мы впервые вступили в немецкое жильё.
Посреди квадратной комнаты - на столе чашки с дымящимся кофе. Глухое тиканье часов размером с одностворчатый шкаф. В настенной рамке тускло блестят на поблёкшем бархате фамильные ордена и медали.
Мы остановились у раскрытой двери, не решаясь переступить порог, как непрошеные гости.
Всё здесь чужое: и стол с кофейным сервизом, и кабинетные часы, и потомственные военные регалии.
- Вот они как живут… - Протянул Разлука не то с удивлением, не то разочарованно. Он шаркнул сапогами о половик и ступил в комнату.
Послышался странный шорох. Гомозов метнулся к двери, что вела в другую комнату, прижался к стене за косяком и, изготовив автомат, крикнул: "Выходи!"
Никто не отозвался. Тогда я шагнул вперёд и потащил на себя ручку. Тут же я толкнул дверь обратно и подпёр её плечом. За дверью бесновался огромный волкодав.
Разлука дал короткой очередью прямо в дверь, и всё затихло. Только часы малиново отзвонили четверть.
- Пошли отсюда, - не поднимая глаз, с тоской попросил Разлука.
Через несколько дней я случайно подслушал драматическое повествование Разлуки о схватке с разъярённой сворой - сворой! - волкодавов. Разлука живо описал картину кровавой битвы - доказательством служили швы на спине шинели.
Когда я докладывал командиру дивизиона о пленении двадцати пяти немцев, командир, откровенно посмеиваясь, уточнил:
- Это не там, где вы, как рассказывают, отбивались от своры овчарок?
Схватка в траншее уже тоже считалась выдумкой.
* * *
Немецкая цепь возникает из смоляного облака столь внезапно, близко, что мы едва успеваем приложиться к автоматам.
Гомозову удалось сдвинуть крышку переднего люка.
Я пристроился у пробоины в боковой стенке.
Идут в ход гранаты, принесённые Разлукой.
Уцелевшие "гитлеры паршивые" залегли и поливают нас автоматным огнём.
Секретный наблюдательный пункт превращается в броневую точку, защищённую, но неподвижную.
Придётся убираться, и как можно скорее, но пока об отходе и речи быть не может - перестреляют. Надо выждать удобного момента, если такой ещё представится…
В лобовой лист косо ударяет снаряд, очевидно, болванка, снаряд без взрывчатки. Сумасшедший звон в ушах. Кричу в телефон и не слышу ответа. Гомозов жестом даёт знать, что связь прервана.
Сейчас батарея выпустит ещё по два снаряда из каждого орудия и замрёт до новой команды, а её не будет.
Снаряды отрывают лоскуты от дымовой завесы. Едва она успевает отрасти, гремит новая серия взрывов. Опять затягивается удушливый мрак, теперь надолго. Связи нет.
Дым вот-вот поглотит наше убежище, и мы уйдём. Вдруг на автостраду обрушивается ещё одна батарейная очередь. Ещё и ещё.
Ошибиться невозможно: кто-то повторил мою команду на НЗО-5. Разлука, конечно. У Есипова "фантазии нет". Разлука точно подметил.
В огне разрывов видны немцы. Они были совсем близко, в нескольких шагах от нас. Никуда бы мы не ушли. Теперь они останутся здесь…
Пищит зуммер. Даже я слышу, ушам легче стало.
- Есипов докладывает! - надрывается трубка. - Разлука сказал! Новый пункт для вас! выбрал! левее! Он туда! связь потянул!
Умница ты мой, Разлука! Всё понял, всё сделал, как надо.
- Отходим!
Сперва выбирается Гомозов, за ним я. Скатываемся по крутому откосу дорожного полотна, переводим дух и бежим что есть сил влево искать Разлуку.
Гомозов натренированным чутьём разведчика безошибочно угадывает место нового наблюдательного пункта, у перебитой ветлы. Там уже залегли трое наших. Они не оглядываются и не видят нас. Каски часто-часто дрожат, плечи трясутся от прижатых к телу автоматов. Неожиданно один из солдат рывком выскакивает наверх. Он что-то кричит и бросается вперёд, угрожающе потрясая гранатами.
Круто сворачиваю и взбегаю по насыпи, валюсь ничком у самой кромки.
На противоположной стороне, прячась за вётлами, осторожно крадётся танк. Вот он качнулся и замер. Куцый ствол пушки нацеливается на нашу самоходку. Мы вовремя выбрались из неё.
- Назад!
Разлука не слышит, бежит прямо на танк. Бежит во весь рост, открыто, вызывающе. И это не дикое безумие, не отчаяние смертника. Это отвлекающий манёвр.
- Разлука!
- Разлука! - во всю мочь богатырских лёгких вторит Гомозов.
Все напрасно. Разлуку уже нельзя остановить, нельзя воротить назад.
Его заметили. Обдирая до искр бетон, танк спешно разворачивается навстречу неотвратимой опасности. Строчит пулемёт. Пули свистят над нашими головами. Разлука метнулся влево.
- Заманывает, - хладнокровно комментирует Гомозов. Солдатский азарт на миг заглушил в нём тревогу за товарища.
Танк крутнулся вслед за человеком с гранатами, но тот ушёл ещё левее, а танку мешает толстая ветла. И пока танк сдаёт назад, чтобы обойти препятствие, Разлука, теперь уже пригнувшись, мчится прямо на него.
Гомозов пускает веером длинную очередь, прикрывает Разлуку от немецкой пехоты. Сейчас это единственное, чем мы можем помочь Разлуке.
Он уже на середине голой бетонной полосы. Теперь только вперёд, в мёртвую зону танкового пулемёта.
Нас слишком мало, чтобы броситься вслед за Разлукой.
Откуда-то издалека дробно лупит крупнокалиберный пулемёт.
Разлука вдруг налетает на невидимую стену. Он даже откидывается назад, и каска, вихляя, катится по отполированному бетону.
Разлука выпрямляется, восстанавливает равновесие и падает как подкошенный.
Он ещё жив, руки не выпустили гранаты. Поединок не окончен. Напрасно танк снова разворачивает пушку на нашу самоходку. Разлука медленно, но неотвратимо ползёт вперёд.
Кажется, я плачу от бессилия и ненависти.
Гомозов выслеживает немцев. Глаза его рыщут то в одну, то в другую сторону.
Наши автоматы перебивают друг друга, схлёстываются, смолкают, опять трещат.
Разлука, приподнявшись боком, швыряет гранату. Она взрывается в двух шагах от танка.
- Ослаб! - с болью кричит Гомозов.
Танк не поворачивается, он прыгает навстречу смерти, как волкодав на цепи.
Разлука выбрасывает под гусеницы вторую гранату. Есть!
Гомозов без промаха бьёт по экипажу, который пытается выбраться из подбитого танка.
Я бегу к телефону.
Под прикрытием огневого вала Гомозов скользит через автостраду, как ящерица. Разлука, часто замирая, тянется к своим.
…Он лежит на носилках, непривычно длинный и тихий. Светлые выпуклые глаза с грустинкой глядят на нас.
Подле носилок стоит на коленях Есипов с заготовленной цигаркой.
- Подымишь, а, Разлука?
- Как дал ему по смотровой щели, - тихо заговорил Разлука, - он и ослеп, Гитлер паршивый. Я тогда - шасть гранату в люк, потом как долбану по стволу, он и нос повесил…
- Трепач ты, Разлука, - говорит Есипов; на цигарку падает слеза.
- Как угодно. - Разлука пытается передёрнуть плечами, но сейчас это не получается. Он морщится и зажмуривает глаза.
Сегодня же напишу на Разлуку наградной, представлю к Красному Знамени. Немедленно, пока очередной трёп Разлуки не дошёл до командира дивизиона.
Нет, сегодня не придётся. А на завтра трудно загадывать…
Сдираю с руки часы с чёрным циферблатом, центральной секундной стрелкой и завинчивающимся герметичным корпусом.
- Махнём?
Разлука открывает глаза и едва заметно покачивает головой.
- Эти не могу… Разбились.
- Ничего, починим! - бодро заверяю я и, растянув браслет, надеваю свои часы на левое запястье Разлуки.
Помогаю ему достать из кармана знаменитый свёрток.
В руке дребезжащая тряпица.
- Завод недельный, - напоминает Разлука.
Приходит машина. Его уносят от нас.
От меня.
Дом у моста
Поезд был пассажирский, обычный, не экспресс, не курьерский, даже не скорый. Но мне казалось, что я ещё никогда не мчался с такой головокружительной быстротой - три года в сутки. Вязьма, Смоленск, Минск… 1942, 43, 44… Три года пробивались мы с боями по пути, который теперь поезд запросто преодолел за ночь и день.
На рассвете посыпал дождь. Косые трассы захлестнули широкое вагонное стекло. За мутной завесой терялись позади поникшие деревья. Потом отстал и дождь, но я всё равно ничего не узнавал. Очевидно, следовало повесить через плечо планшетку с фронтовыми картами и вновь пройти по этим дорогам пешком, как тогда.
Я досадовал, что так быстро сменяются холмы и перелески, деревни и овраги - немые свидетели былого, и одновременно не терпелось скорее добраться до Н - цели моей поездки.
Это было не просто желанием. Надо мной семнадцать лет довлел неисполненный долг. Я был обязан вновь прийти туда, в город, где сражался пять дней и шесть ночей.
Мы ворвались в него ночью, штурмом. Когда захватили дом у моста, в нашей группе оставалось ещё шестеро: Сашок Иванов, Гусев Николай, Кадыров, сержант Ерёмкин, Швецов и я. Обратно меня вынесли на руках, вывезли на санитарной повозке. Но этого я уже не видел и не мог помнить. Только дом у моста. И мост, по которому не смел пройти ни один фашист.
Мы стояли пять дней и шесть ночей, пока не подошли наши.
Я ехал, чтобы найти тот дом у моста. Дорогой я был спокоен. Далее в Вязьме, где наш эшелон когда-то зверски бомбили "юнкерсы", далее в конце пути, когда проводница возвратила билет: "Путешествие окончено". Но едва лишь поезд стал замедлять ход, волнение охватило меня, и я бросился в тамбур. Я хотел первым из пассажиров ступить на землю этого города, непременно первым, как тогда, в сорок четвёртом, семнадцать лет назад.
Я шёл по городу, шёл, ничего не узнавая, будто попал сюда впервые. Тогда, семнадцать лет назад, я не знал названий улиц, не запоминал номера домов. Мост через овраг, по которому протекала ржавая река, мутный поток. И дом у моста, где мы бились в окружении. Я искал его, дом у моста, но никто не знал, где он. Все были поглощены своими делами, своими радостями, своими заботами: мужчина, парень в спортивном костюме, стайка ребятишек с удочками, молодая женщина с тонким красивым лицом. И другая женщина, с ворохом покупок. Она даже не дослушала меня - "ничего не знаю, приезжая я". Я тоже ничего не знал, был приезжим и чужим, хотя здесь погибли мои верные товарищи, пролилась и моя кровь.
Я спрашивал офицера, строгого лейтенанта с красной повязкой патруля, и влюблённых, что встретились у фонтана в круглом сквере. Им, наверное, показался странным человек, приехавший за тысячу километров с единственной целью взглянуть на какой-то трёхэтажный дом у моста.
В городе было много трёхэтажных домов, целые улицы и прекрасные мосты через реку. Об этом поведали мне другие, и я сам видел их. Но ни один человек, к кому я обращался с расспросами, ничего не мог припомнить об овраге в городе, о доме напротив моста через овраг. Я уже стал терять надежду найти этот дом, и обида проникла в сердце.
Кому я нужен здесь, неизвестный приезжий, со своими воспоминаниями и домом у моста? Семнадцать лет, как окончилась война. Люди думают о будущем, а не о прошедшем. Нет, каждый искренне хотел помочь, но с большей охотой все говорили о настоящем. Я узнал, что здесь самая широкая площадь в Европе, самый красивый сквер в Советском Союзе и даже есть улица - самая короткая в мире. И обо всём этом сообщалось с чисто детской хвастливостью. А город и в самом деле был своеобразен и прекрасен. Порою я забывал о цели своего приезда и любопытствовал, как турист. В один из таких моментов здоровяк лет тридцати - тридцати пяти с открытым улыбчивым лицом вызвался быть моим гидом. У него был "отгул после запарки", и он с явным удовольствием водил меня по городу, показывая достопримечательности: новый кинотеатр из стекла и стали, уютный ботанический сад, огромный универмаг с эскалатором. Мой спутник, вероятно, знал город лучше всякого штатного экскурсовода. Он обладал своеобразной памятью: какой и когда построен дом или восстановлен прежний, как родился новый сквер, казённый он или самодельный. Под самодельным подразумевалось - на общественных началах.
Он любил и знал город, который считал родным, хотя вырос где-то на Волге и приехал сюда после ремесленного училища в сорок шестом году. Он знал всё, что произошло в городе после сорок шестого. И когда у могилы Неизвестного солдата, где у подножия обелиска в бронзовой чаше горел Вечный огонь, я спросил его о доме у моста, он впервые не сумел ответить. Он оглянулся вокруг в поисках помощи. Старик пенсионер читал на скамье газету. Мы присели рядом, и мой спутник начал разговор:
- Видать, старожил, папаша?
Старик опустил газету и, взглянув поверх очков, уклончиво согласился:
- Допустим, а что?
- Вот, товарищ дом ищет, трёхэтажный, напротив моста.
- А в каком районе?
- В каком районе? - будто переводчик, передал мне вопрос мой спутник.
Что я мог ответить?
- Чем же я могу вам помочь? В городе пять мостов через реку. Кстати, товарищ видел наш новый кинотеатр? А железнодорожный мост?
- Я ищу дом у моста через овраг, - уныло повторил я.
- Овраг… - Старик задумался. - Вы знаете, я что-то вспоминаю. Это, скорее всего, в районе заводского жилмассива. Товарищ не видел там новую школу?
- Её построили за пятьдесят шесть дней, - оживился мой спутник. - Крупноблочная.
- Садитесь на автобус, - посоветовал старик. - Нет, лучше троллейбусом.
- Пятнадцатым, до конца, - подхватил мой спутник и оказал мне ещё одну услугу: проводил до остановки.
Мы расстались. Потом, покачиваясь в троллейбусе, я пожалел, что так и не спросил его имени. Неизвестный прохожий. Два часа бродил он со мной, рассказывал, объяснял, а я так и не узнал, кто он и что. Впрочем, и я для него остался неизвестным, неизвестным приезжим.
Неизвестным… А сколько их, неизвестных, под вечным огнём на холме?
Неизвестный солдат. Для кого неизвестный? Ведь этот неизвестный и Сашок Иванов, и Гусев, Кадыров, Ерёмкин, Швецов, и наш гвардии лейтенант. Он был холостым, но и у него и у троих из нас оставались матери, у Сашка - только невеста, родителей расстреляли фашисты в Одессе; сержанта Ерёмкнна ждали три сына, и у Швецова в Кургане росли девочки-близнецы. Я тоже едва не стал неизвестным солдатом.
Когда нас оставалось двое, я и смертельно раненный Сашок Иванов, пришлось отступить на чердак. Сашка я устроил у дымохода, а сам, перебегая от одного слухового окна к другому, продолжал вести огонь.
Приближалась шестая ночь боя. Дом был отрезан вторые сутки. Вышли патроны. Три гранаты и финки - вот и всё.
Сашок бредил, ему чудились море и порт, где он работал на буксире "Балаклава".
Временами Сашок, вдруг широко раскрыв невидящие глаза, тяжело придыхая, напевал. Может быть, он пел громко, не знаю: в ушах стоял нестерпимый звон. Наверное, от бессонных ночей и беспрерывной пальбы или просто от контузии.
Немцы ещё раз попытались проникнуть на чердак, и у меня осталась только одна граната, последняя. Внезапно наступила тишина, потом заурчали моторы. К дому приближались два танка. Пять танков уже несколько дней мёртво чернели перед домом. Один из них подорвал сержант Ерёмкин. Сверху видно было его распластанное могучее тело в трёх шагах от обгорелой громадины с покосившейся башней.
Сашок запел о море и резко, без перехода, закончил словами из другой песни:
И никто не узнает, где могилка моя…
А её и не будет, а, Чалый?
Последнюю фразу он сказал ясно, отчётливо.
- Будет, Сашок! Узнают! - закричал я, чтобы самому услышать свои слова.
И тут мне пришла мысль оставить письмо, записку, рассказать, что здесь произошло. Но бумага могла попасть в руки врагов и погибнуть. Немцы должны были нагрянуть с минуты на минуту, а у нас на двоих оставалась одна граната.
Я подполз к Сашку и стал ждать, выглядывая из-за трубы. Финка лежала рядом, подле руки. И я стал выцарапывать остриём ножа на кирпичной кладке прощальные слова. Первым я вырезал фамилию "Иванов". Я начал высекать "Сашок", имя, которое знала вся дивизия, но времени было мало, возможно его не осталось уже вовсе.
Последней я начал свою фамилию, но за спиной ярко вспыхнул багровый всплеск, и сразу наступила ночь…
- Жилмассив. Конечная остановка! - звонко объявила курносая девушка с кожаной сумкой на груди.
Я был где-то рядом. Но куда идти, в какую сторону?
Очень молодой и очень серьёзный милиционер в белом кителе и щегольских сапожках после короткого раздумья бодро посоветовал: