Сопровождавший его генерал Басманов блестел крестами и медалями, добытыми еще в Маньчжурии, под водительством генерала Мищенко. Черкеска черного сукна была расшита генеральским басоном. Бешмет настолько затянул воловью шею, что лицо атамана отдела налилось кровью. Был грузен Михаил Басманов; говоря со Шкуро, нагибался всем корпусом и, видимо, стеснялся ломать спину перед этим неказистым, бесцветным выскочкой, взлетевшим, как фейерверк, на вершину чинов и славы.
Шкуро медленно продвигался. Он недовольно морщился и был беспокоен. По пути отвечал на незначительные вопросы станичников об успехах на фронте, о предполагаемом призыве трех годов. Вопросы ему, очевидно, надоели, и он отвечал быстро резким, срывающимся голосом.
Володьке, как он ни тянулся, не был виден Шкуро, но его самоуверенный голос раздражал Володьку, и его так и подмывало сделать генералу неприятность. Когда Шкуро в ответ на чей-то вопрос зло обозвал Кочубея большевистским выродком, Володька не выдержал и звонко выкрикнул:
- Ваше превосходительство, правда, что вы поймали Ваньку Кочубея?
Кругом притихли. Басманов выпрямился, грозно метнул глазами. Какой-то солдат в зеленых обмотках, больно ущипнув Володьку, дернул его и поставил за свою широкую спину. Пелипенко, сверкнув фарфоровыми белками, застыл. Гроза миновала. Басманов нагнулся к Шкуро, и тот, сдвинув выцветшие брови, резко бросил:
- А меня поймал Кочубей?
- Никак нет, ваше превосходительство! - поспешно рявкнули конвойные казаки и вперебой кое-какие старики.
- Ну, так и я его.
Ускорив шаги, Шкуро подошел к фаэтону, отстранил истеричных дам, пытавшихся поцеловать полы его черкески, и покатил к дому по дороге, раздвинутой конным конвоем.
Не успел лакированный задок фаэтона скрыться за акациями, площадь окружили казаки-черноморцы.
- Облава! - с неподдельным ужасом воскликнул молодой карачаевец и, работая локтями, кинулся в сторону.
Солдат в обмотках быстро нагнулся, вымазал пылью лицо и, скривившись, подмигнул Володьке:
- Сейчас будут трех годов призывать… добровольческая армия. Может, за дурачка пройду!
Пелипенко поволок Володьку, забыв про слепоту.
- Забратают, ей-бо, забратают, - тревожился он. - Видишь, как Шкуро войско организует.
- Дядя Охрим, - радовался Володька, - считай, ползадачи вырешили, а? Про это и сомневался начдив.
На них хлынула толпа, почти сбив с ног. На площади появились верховые. Проверяли документы. К церковной ограде сгоняли мужчин под охрану взвода юнкеров. Над толпой пронеслось истошное причитание:
- Ой, на кого ж вы нас оставляете? Ой, да куда ж вы его забираете?..
В ответ запричитали бабы, выкрикивая плачевные слова.
- Ой, да куда ж вы его забираете? - метался безнадежный голос, осиливая весь поднявшийся над площадью шум.
Так голосили только по покойникам.
Володька вцепился во взводного и потащил его по улице, ведущей к Кубани. Их догнала волна людей, отхлынувшая от кирпичного здания почты, сшибла и понеслась дальше. Кое-где упали женщины. Гикая, скакали черкесы. Взводный выругался, не поднимаясь, крутнулся в пыли, поспешно нащупал в лохмотьях шероховатую ручку нагана… Может, погиб бы пылкий кочубеевец, но неожиданно пронеслась горластая команда, повторенная, точно эхо, во всех концах площади:
- Снять посты, прекратить проверку!
Черкесы, завернув, поскакали к почте. На площадь въезжал на сиво‑вороном жеребце казачий офицер в сопровождении седобородых в зеленых чалмах. Это был друг Шкуро, прославленный жестокостью и отвагой есаул Колков, будущий командир волчьей сотни. С ним были представители аулов, князья и эфенди. Позади на двух разведенных мажарах, запряженных быками, лежали бурыми холмами зубробизоны, убитые есаулом в истоках Большого Зеленчука, в урочищах Кяфара.
Мимо кочубеевцев проскрипели подводы с богатой охотничьей добычей шкуринцев, проехали казаки на заморенных конях с двумя вьючными пулеметами. Пелипенко, машинально покручивая ручку органчика, напевал "Лазаря". Володька видел, как от ограды под усиленным конвоем повели сотни полторы вновь навербованных "добровольцев", а за ними с плачем бежали женщины.
"Слепцы" расположились у протоки, недалеко от водяной мельницы. Никто им не мешал. Они резали продольными кусками арбуз и пряную дыню-зимовку и обсуждали переживания сегодняшнего дня. Органчик лежал рядом. Невдалеке купались. Пелипенко чувствовал себя неудобно в узкой одежде, поспешно раздобытой в Суркулях, и пытался снять рубаху. Под рубахой ничего не было, кроме розового мускулистого тела, и Володька не советовал раздеваться.
- Дядя Охрим, очень уж у тебя фигура ладная. Как бы не заподозрили. Хоть грязью ребра нарисовать, а то какой же ты слепец.
- Да, видать, что так, - вздыхал взводный. - Вот как с почтой?
Из разговоров на базаре они узнали: четырех большевиков, указанных по фамилиям Кондрашевым, незадолго перед этим повесил Шкуро на базарной площади. Пятый бежал и, судя по намекам, скрывался где-то в прикубанских садах. Чтобы повидаться с ним, надо было иметь знакомых в станице. Пелипенко еще больше потел и доканчивал третий арбуз, когда к ним, незаметно подойдя, подсел вчерашний длинный пастух в осетинской шляпе.
- Здравствуйте, товарищи, - тем же безучастным голосом поздоровался он, глядя в сторону.
- Здоров, товарищ, - притягивая пастуха за руку, ответил Пелипенко, внезапно почуяв в обращении "товарищ" неожиданного союзника и помощника.
Пастух огляделся. Поднялся.
- Тут не совсем ладно.
Они перешли мутную и шумную протоку, пересекли лесок и очутились на песчаном берегу основного кубанского русла. Здесь людей не было.
- Мало передать письмо - надо станицу поднять, - тихо и все так же печально заявил пастух, дослушав Пелипенко. Он закашлялся. - А вы сумеете. Жив Кочубей?
- А куда ж он денется! - гордо ответил Володька.
- То и Шкуро сказал, как ты его спросил. Я все слышал. Догадался. Неспроста же пробрались в опасное место. Решил - разведка. Тут ожидают красных. Видели, как до генералов добровольцы идут? Почему Кондрашев не идет? Ведь свободно забрать у кадетов станицу.
Парень оживился. Показался он Володьке теперь молодым и красивым. Пелипенко не поддержал воинственных настроений собеседника.
- Забрать станицу легко, да удержать трудно, - разумно определил взводный. - Вскочишь в нее и будешь как мышь в котле. В ямке стоит ваша станица.
- А я все мечту имел нашим помочь, пушки считал шкуринские, пулеметы, - грустил парень. - Хотелось чем-нибудь помочь своим… - и он, докончив, отвернулся.
Взводный сочувственно покачал головой. Тронул парня.
- Как тебя кличут?
- Степан, - ответил пастух, не отнимая шляпы от лица.
- Так вот что, Степка. Пушка да пулемет счет любят. Не зря считал. Ну‑ка, выкладывай, сколько этого добра у кадета.
Парень подробно перечислял огневое вооружение шкуринцев. Пелипенко даже вспотел и, толкая Володьку, приговаривал:
- Видишь все, как в своем амбаре. Все, что есть в закромах, что чувалами. Батько три раза перед бригадой целовать будет. А хворобу твою вылечим, не робей, - утешал Пелипенко. - У нас в бригаде есть ловкий фершал: рыжий, плюгавый, а все превзошел. Коня и бойца может на ноги поставить. За неделю до этой путешествии мучился я животом. Не пойму, с чего он закрутил. Аль с баранины. Аль с кисляка-каймака. Так будто и не может того быть, бо съел я всего-навсего кисляка того полведра в Ивановском селе. Одним словом, сгорбатила меня хвороба. Не мог прямо ходить, все дугой. Пронос открылся. Беда! Хлопцы - в шашки, а я в кусты. Пояс на шею и думаю, как индюк. Перед взводом страм. Раз было кадет срубал, да случай спас. Штаны я не успел одеть. Застеснялся кадет, и срубал я его. Может, никогда не дрался барчук с беспортошным. Так обратился я к Чуйке: "Вылечи, говорю. Бери что хочешь за средство: шашку, кисет". Не взял ничего, а вылечил. Дал бутылку, с черным‑черным жидкостей и сказал: "По две деревянных ложки три раза в сутки". Как рукой сняло!
- Да что ж то было, дядя Охрим, деготь? - плутовато спросил Володька.
Пелипенко хмыкнул и обидчиво бросил:
- Деготь?! Такой фершал - и деготь… Он меня тем лечил, что сам царь раньше принимал, до революции… Креолина какой-сь, во!
Пастух сдержанно улыбался. Володька, схватившись за живот, катался по песку.
- Ты чего? - надулся Пелипенко.
- Дядя Охрим, - визжал Володька, - да креолином коней от часотки пользуют.
- Брешешь ты! - обиделся взводный и, немного смущенный, переменил разговор. - Как с леткою? - обратился он к пастуху.
- Попытаемся. Отпусти Володьку. Сходим к знакомому парубку, он в караул идет.
Пастух закашлялся. Отхаркнулся кровью.
- Все ж смех смехом, а надо до Чуйки, - убежденно произнес Пелипенко, поглядывая на кровь. - Враз, как рукой… Он сеченный хоть, да битый завсегда дороже…
- У нас свой черкесский доктор в ауле, доктор на весь мир, - похвалился со вздохом парень, - да разве он пастуха будет лечить! Что взять с голого?
Володька придвинулся ближе.
- Степан, а как все же до того попасть, что в сады ушел?
Долго у суматошной Кубани шептались люди.
Когда темнота спустилась и у берегов появились патрули, Пелипенко, Володька и их новый друг поползли по-над рекой в кустах податливого ивняка.
XXVI
"Слепцы" были захвачены белогвардейцами у реки, у Каменного брода, и, испытав допрос есаула Колкова, лежали связанные на подводе. Прошло более суток. Пленных куда-то хотели отправить. К правлению подтягивались мажары, порожние и с печеным хлебом, накрытым брезентами. На возах сидели казаки-подводчики, вооруженные винтовками. У правления на повозки начали грузить связки рогатин.
Володька пробовал шутить, выталкивая слова из запекшегося рта:
- Попали бычки на рогатину!
Пелипенко, закинув чубатую голову, хрипел. Крепким боем добывал есаул у Пелипенко признание. Но трудно что-либо получить у кочубеевца. Кашлял взводный. У рта надувались розовые пузыри, оседавшие на усах кровяными сгустками.
- Скорее бы в расход пускали… подлюки…
- Попался, бес краснопузый! - злобно сказал подводчик, старый казак с широкой седой бородой, и ткнул Пелипенко в бок.
- Что ты его мучишь, кум? - пожалел другой, мимоходом стегнув пленников кнутом.
Взводный, зарычав, приподнялся, но, обессиленный, повалился навзничь.
- Не все хмара, будет и солнечко, - утешая, шептал Володька, проглатывая ненужный комок. Он крепился, хотя получил от есаула только чуть меньше друга. Ему было жаль взводного, всегда такого сильного, кряжистого, а сейчас опрокинутого врагом на спину, побитого и окровавленного.
От домов упали тени. Подводы двинулись. Казак-подводчик, сев удобней на сено и положив на колени винтовку, тронул лошадей последним. Догоняя рысью, держался кочковатой обочины дороги. Дроги прыгали. Пленники ощущали во всем теле "услугу" подводчика. Володька невольно вспомнил бесхитростное повествование пастуха о наказании за кражу гороха. Не было с ними длинного кашляющего парня с печальными глазами. Видел его Володька последний раз возле Пелипенко, когда застукали их невдалеке от Каменного брода. Видел Володька, отстреливаясь из-за коряги, как махнул ему пастух своими несуразно длинными руками и исчез в бурной реке.
Трясло. Володька просил:
- Дядя Охрим, вались на меня, может, складней будет.
- Ой, друже, - хрипел Пелипенко, - попали как дурни. Что батько скажет, как узнает! - Выдохнул вместе с пеной: - Хлопчика сгрызут.
- Куда иголка, туда и нитка, дядя Охрим, - пытаясь улыбнуться, сказал Володька. Он жадно глядел вокруг.
Сваленная в котловину, станица кое-где недружно карабкалась в гору. У подножия плоскогорья - курчавые сады и строения. Внизу, замыкая котловину, бежала взлохмаченная буранами Кубань. Далеко за Кубанью дымились аулы и распахнулась степь, яркая, как афганская шаль.
- В хорошей станице жили люди, - вздохнул Володька.
- Жить и на базу хорошо, а вот помирать…
Обоз, проехав окраину, двигался по долине правобережья Кубани, минуя небольшие левады. Двое конвойных разговаривали, бросив поводья на луки седла и выпростав из стремян ноги. Конвойные - простые молодые парни. Под ними были худые лошади с побитыми хомутами шеями и старые казачьи седла. Один, долгоносый и смешливый, вытащил ситцевый кисет, скрутнул цигарку, передал кисет приятелю. Задымили махоркой. Пелипенко сплюнул голодную слюну.
Сутки без пищи, а главное - без курева. Острое желание курить на время заслонило физическую боль.
"Одну б затяжку перед смертью".
Вдали, над желто-зелеными лугами, маячили конные фигуры.
- Видать, казаки карачаевцев рубать учат, - вглядываясь, определил долгоносый конвоир и, засмеявшись, добавил: - Гололобых в воскресенье только и погонять. В будни на этом плацу больше сами казаки лозу рубают…
Второй флегматично предложил:
- Балачки да калячки, а дело стоит. Надо в расход пущать, а то Колков ноги повыдергивает. - И, очевидно считая себя старшим, громко крикнул: - Сто-о-ой!
Подводы остановились. Лошади, звеня цепковыми поводами, потянулись в сочный придорожный шпарыш. К повозке с пленниками подошли два казака, просто ради любопытства. Остальные, отойдя от дороги, прилегли и наблюдали.
Старик подводчик, не вставая с места, обернулся и, скосив выразительные глаза, предложил:
- Решайте их на дорогах. Все едино мертвяков-то возле дороги не кинешь. Надо ж их отволочь подальше от станицы… по-хозяйски.
Конвоиры спешились. Таща лошадей в подводу, обошли дроги и остановились. Лица их были серьезны и вспотели.
Старшой почесал затылок.
- Кровь, может, где брызнет. Ничего?
- Ладно уже. Говядину ж возим на базар, - разрешил старик и молодо спрыгнул с повозки.
Володька глядел испуганно. Его черные глаза казались каплями блестящей влажной смолы. Он только сейчас понял близость нелепой расправы. Никогда ему смерть не казалась такой близкой и простой. Пелипенко был наружно спокоен и, стараясь улыбнуться, сказал нарочно громко:
- Прощай, партизанский сын.
У Володьки глаза подернулись досадной слезой. Он нервно кусал губы. Пелипенко видел только его стриженый темный затылок и желтые остюки в волосах.
- Что ж это такое? За что? - беззвучно шептал Володька.
Конвойные, сняв винтовки, мялись. Дело было непривычное, и они не знали, как к нему ловчее подойти.
Заметив их неуверенность и робость, старик подводчик крутнул головой, взял с воза винтовку и, отступив, презрительно скривился.
- И как это так! Такое сурьезное дело - и доверять таким сосункам.
Отошел, пригляделся из-под ладони, перекрестился, вскинул винтовку, начал целиться:
- У, бусурманская сила! Перед кончиной и помолиться некому. Т-о-в-а-р-и-щ-и!
Пелипенко свалился лицом вниз. Подводчик прикрикнул. Но взводный не смог самостоятельно приподняться, несмотря на попытки. Старик подошел, начал поправлять поудобней для цели.
- С Шамилем самим воевал, - бурчал он, - и об такую коросту на старости лет руки приходится марать. Т-о-в-а-р-и-щ-и!
Увидев на шее Пелипенко гайтан , потянул и обнаружил крест. Крест его озадачил.
- Крест?! - удивился он. - Вот так случай! Может, и бога еще не забыл. - Обернулся, крикнул: - Хлопцы, этого надо вытянуть! Он с крестом. А сопливца - на мушку.
У Володьки вздрагивали плечи. Он тоже лежал вниз лицом. Пелипенко, облизнув сухие губы, тихо, но твердо допросил:
- Покажи мне крест. Помолюсь.
Казак, довольный, полез за пазуху взводному, и, вытащив крест, положил на ладонь, и поднял до уровня глаз. Пелипенко отхаркнулся, качнулся вперед и плюнул на крест. Свалился. Старик вспылил:
- Надо кончать.
Торопливо вытерев оплеванную ладонь о полу бешмета, быстро отойдя, круто повернулся и вскинул винтовку…
От группы занимающихся в долине всадников отделился один и подскакал к обозу. Это был рыжий вахмистр, вооруженный нескладной драгунской шашкой.
- Стой, папаша-станичник, - заорал он, - зараз менка сообразим! Господин войсковой старшина товарищей срубает, а ты по недвижной цели, по мишеням нашим палить будешь.
Пленники во все глаза глядели на вахмистра. Они узнали Горбачева, старшину третьей сотни.
- Христопродавец! - гневно зарычал Пелипенко.
- Дядя Охрим, да как же так можно? - вырвалось горестно у Володьки, и слезы, до этого сдерживаемые огромным усилием детской воли, брызнули на веревки Пелипенко.
- Июда! - выкрикнул Пелипенко.
Горбачев, не обращая внимания на впечатление, произведенное его появлением, как всегда, самодовольный и веселый, выхватил саблю, просигналил.
- Давай справа по одному.
По сочной луговине один за другим мчались всадники.
Старик, опустив винтовку, восхищенно из-под густых бровей наблюдал любезную его сердцу картину. Карьером впереди всех летел бравый войсковой старшина в красной черкеске. Солнце скатывалось за пологие осыпи плато. Последние лучи вспыхивали на серебряном погоне офицера. Из-под копыт летели ошметки влажной земли. Блеснуло лезвие шашки, и блеск этот по-разному отсветился в зрачках смертников и старика. Володька зажмурился. Пелипенко вскинулся на повозке, чтобы гордо принять смерть, как полагается красному бойцу-кочубеевцу.
Вот войсковой старшина перегнулся, шашка замкнула свистящий искристый круг… голова старика палача покатилась по траве. Удар такого рода - предмет восхищения и зависти каждого именитого рубаки. Ватага торжествующе заревела и на полном скаку окружила обоз. Всадник в красной черкеске круто завернул, над Володькой захрипел жеребец, поводя налитыми кровью глазами.
- Шо тут за шкода? - весело крикнул всадник.
- Батько! - крикнули почти одновременно Пелипенко и Володька, сразу узнав голос своего командира.
- Эге, - протянул Кочубей, - детки мои в пеленках, под хорошим доглядом… Ишь, как вас позакручивали. Мабуть, батько подскочил вовремя. Кажите спасибо своему цибулястому дружку.
Кочубей подморгнул пастуху Степану, подъехавшему на разномастной, вислозадой кобыле. Степан сиял, хотя был потен и грязен. Кочубей отер рукавом шашку, всунул в ножны, спрыгнул. Выхватив кинжал, ловко разрезал на пленниках веревки. Помог подняться и сойти с повозки. Когда они стали на землю, он поглядел одному и другому в глаза, поддерживая их за плечи своими вытянутыми сильными руками. Вскинул шапку на затылок и трижды расцеловал в запекшиеся губы.
- Говорить после, - нарочно грубоватым тоном произнес он. - Ахмет! Хлопцам коней. Враз в седлах очухаются. Да не этих кляч, - презрительно бросил он, указав на трофейных теперь лошадей обезоруженных конвоиров, - а дать моих заводных: Ханжу да Урагана. Обоз, "вахмистр" Горбач, заворачивай до нашего табора. Может, еще раз кадета надурим: кони у нас тоже не куцые, а на плечах погоны.
В пути Пелипенко подъехал к Кочубею, потянул рывком крест с шеи и тихо попросил:
- Батько, срежь этого куркульского бога, куркули за своего принимают… страм…