- Хай помогнет вся бригада. Ты, Вася, проструни завтра на фронт, по всем сотням. Хай дают согласие передать на хлеб свое жалованье. Не нужно им жалованье, такие мои думки, - одягнуты они, обуты и накормлены… На шо им сто пятьдесят рублей в месяц? Хватит с них по десятке на семечки.
- Выходит, теперь только осталось доказать, что кочубеевцы не хуже чугаевцев-прикумчан, - сказал Кандыбин комбригу. - Завтра у нас загорится дело.
- Вот так Васька-комиссар! - похвалил комбриг. - И на шашках, и по подковам, и по уговорам. Ой, мабуть, от тебя девчата сохнут, Васька, га? Прямо и святой Иван Златоуст и Егор Гадюкодав.
Стали чаще попадаться конные группы. Беспрерывные бои истрепали людей и коней. Прежние щегольские башлыки были помяты, почернели и кое-где прожжены. Знать, свалился казак у костра, как убитый, в прохладную осеннюю ночку. Лица были тоже опалены. Здоровались с батькой. Сверкали радостно зубы.
В Суркули въехали, когда солнце пошло вниз от полуденной заметки, что наметили кочубеевцы во дворе штаба по крестообразному колодезному журавлю.
Кочубей присел на завалинке, не входя в штаб. Он привез из города гостинцев и, держа на коленях хозяйского и еще чьего-то малышей, разгрызал орехи своими крепкими зубами и ядра отдавал им.
Улыбнулся подошедшему комиссару, подвинулся. Кандыбин присел, тоже вынул из кармана подарки - два пряника в форме розовых, обсыпанных сахаром коней. Передал обрадованным детям:
- Катайтесь, ребята. Не все ж нам, надо и вам. Кочубей заботливо вытер меньшому нос подолом его же холстинной рубашки, заскорузлой от арбузного сока.
- Не будет с этого парасюка толку, ей-бо, не будет, - безнадежно сказал Кочубей.
- Может, и будет, Ваня! Что же ты его конфузишь?
- Не будет, Вася, нет. Як смолоду к сладкому привыкнет, ну и пропало все. Вот я конфет укусил пятнадцати годов, и то было зуб сломал. И толк вышел с меня. Гожусь кое на шо, а це - барчата.
"Барчата" были босы и без штанишек. Пятки у них потрескались, и рубашки были разорваны. У одного обнажился пупок, у другого - обгорелая, до цвета чугуна, костлявая спина.
- Этого барчука я знаю, - улыбаясь, указал комиссар на хозяйского сынишку, - а другого вижу впервые. Чей хлопец, а?
Кандыбин взял его шутливо за щечку; ребенок отвернулся и приник к груди Кочубея. Кочубей погладил его по головке.
- Кажуть хлопцы, позавчера его батьку убили.
- Какой сотни? - удивился комиссар, зная наперечет всех бойцов бригады, имевших семьи в обозе.
- С якой там сотни! - отмахнулся комбриг. - Жителя сын, да еще, кажуть, сухорукий был его батько. На загоне убили. Чужой клин пахал. Черти его мордовали в такое время пары подымать. Шкуринцы укокали. Мабуть…
Комбриг, не докончив фразы, поставил на землю ребят, встал и, встряхнувшись, направился в глубь двора.
- Шо там за свадьба? - недоумевал он, приближаясь. Под размашистой бесплодной грушей собрался кружок.
К дереву подводили строевых лошадей и через несколько минут уводили с коротко подстриженными гривами, точно у лошадок-двухлеток, и с обрезанными по самую репицу хвостами.
Кочубей растолкал увлекшихся бойцов и, пораженный, остановился у круга. Помаргивая красными веками и поторапливая, трудился казак, похожий на цесарку. Это был Чуйко, коновал. У ног Чуйко лежала груда конского волоса, а через плечо болталась неизменная сумка с набором инструментов, необходимых каждому уважающему себя коновалу.
Кочубей вспылил:
- Ты шо тут мудруешь, га?
Чуйко, нисколько не испугавшись, важно расправил хилые плечи.
- Должна быть отличной лошадь революционного солдата, чтоб по коням угадывал своих трудовой класс. Вот и приказал я обрезать хвосты и гривы.
Кочубей, не сводя глаз с Чуйко, крадущейся походкой начал надвигаться на него, выдавливая почти шепотом сквозь стиснутые зубы:
- Да кто тебе дал право приказывать? Кто дал тебе право с моей бригады цирку робыть?
Чуйко, почуяв беду, испуганно заморгал и стал бочком отступать. Ярче вышли на лицо ржавые пятна. Бесцветные глаза его, перестав мигать, стали округляться и будто остекленели. Сейчас он не напоминал цесарку, хлопотливую рябенькую птицу. Он походил на робкого кролика, замороженного гипнотическим взглядом удава.
- Как я есть конский лекарь… - пытался он оправдаться.
- Шо? Лекарь?! - рассвирепел Кочубей так, что Чуйко весь собрался от страха. - То-то я гляжу - в сотнях кони куцые. Муха, овод засекли худо ́ бу. Жители на смех подымают куцую кавалерию… Хлопцы, всыпьте ему!
* * *
Вечером, когда на столе штаба шипела аппетитная колбаса, прибыл Кондрашев в сопровождении сильного конного отряда под командой пискливого Птахи. Кондрашев был голоден, Птаха тоже поглядывал алчно на пустую сковородку.
Они, охотно приняв приглашение, сели к столу и сняли шапки. Догадливый Левшаков исчез и затеял бранчливые переговоры с хозяйкой. В горнице было накурено. Кондрашев распахнул окно.
На завалинке под окном кто-то уныло и монотонно пел:
Гора крутой,
Ишак худой,
Кибитка далеко,
Вода глубоко.
Ахмет презрительно бросил:
- Петь никак не умеет. Калмык поет, очень скверно поет.
Абуше Батырь - боец партизанской сотни - продолжал безрадостную песнь.
Игнат Кочубей, расправляясь с колбасным кругом и поминутно утираясь расшитым полотенцем, флегматично заметил:
- Не иначе - к лиху. Вот перед тем, как Наливайку убили, тоже вот так, як зараза, пел.
Суеверный Кочубей подскочил к окну, крикнул:
- Геть! Шо, тут тебе медом намазано? Вернувшись к столу и как бы оправдывая подчиненного, сказал:
- В бою тигра. А спивать - як сто шакалов. Чи голосу нема, чи жизня у них в степу тошная…
Степняк давно исчез. Ничто не нарушало теперь тишины, но дикая песня нагнала на всех необъяснимую тоску.
Молчали. Прочищали зубы, вертели из газетной бумаги козьи ножки, не торопясь, выбирая с крепких ладоней махорку широким концом закруток. Колбасу продолжал уничтожать один Кочубей.
Кондрашев кончил есть, закурил, подвинулся к Пелипенко.
Взводный привез сообщения с фронта от начальника штаба и Михайлова, поэтому за столом комбрига был случайным гостем. Пелипенко значительно потолстел за последний месяц. Он стеснялся обнажать свое тучное тело, но жара заставила расстегнуться. Сидя под образами, с наслаждением затягивался дымом папиросы и ежеминутно сплевывал в святой угол, под лавку. На шее его по-прежнему лоснился кожаный гайтан, в свое время заинтересовавший Левшакова.
- Религию не забываешь? - лукаво спросил Кондрашев, потянул гайтан. - А мне комиссар, по секрету тебе скажу, хвалился, что ты в коммунисты записался.
Пелипенко покраснел. Неловко застегнул ворот. Последний раз затянувшись, поплевал на пальцы, растер в них окурок и вытер пальцы о штаны.
- Трошки не так, товарищ командир дивизии, - я большевик, а не коммунист, - поправил взводный с неким чувством превосходства. - В церкву не ходю, попов не люблю, но в бога верю. А коммунист должен крест снять обязательно, а я привык к кресту, будто к куреву.
- Вот тебе и программа! - воскликнул Кондрашев и, переменив тему, обратился к Кочубею: - Ваня, у меня к тебе есть дело.
- Говори, раз дело. Со мной сам Орджоникидзе о делах разговаривал, а тебе и сам бог велел, - пошутил комбриг, дожевывая и вытирая пальцы прямо о скатерть, показывая этим, что он приготовился слушать.
- Вот какие дела, Ваня, - начал тихо Кондрашев, - идут слухи по армии - организует генерал Шкуро большую конную группу для прорыва фронта. Хочет окончательно отрезать армию от Царицына, закупорить нас хочет на Северном Кавказе, как в бутылке. По аулам и станицам бродят шкуринские агитаторы, князья да атаманы поднимают народ, баламутят. Как у него дела идут, у Шкуро, очень необходимо знать нам, Ваня. Штаб-то он перенес в Крутогорную станицу. Там у него вроде и центр комплектования. Что у него делается?
Кондрашев выжидательно поглядел на Кочубея, вынул платок и старательно вытер свою вспотевшую, наполовину лысую голову.
- Так чего тебе от меня нужно, Митька? - удивился Кочубей. - Крутую горку, может, взять? Давай приказ.
- Нет, - отмахнулся Кондрашев, - нужна глубокая разведка, ценные сведения… У тебя есть пронырливые ребята.
- Эге, понял! - обрадовался Кочубей. - А может, все же взять станицу надо?
- Нет, это не удастся. Можно бросить бригаду в капкан. Людьми рисковать нельзя, Ваня. Люди дороги нам сейчас. А вот задание подпольным ребятам пускай захватят твои разведчики.
Кочубей хлопнул в ладоши.
- Володька!
Из теплушки появился растрепанный Володька. Он укладывался спать и был в матросской тельняшке, охватывавшей его небольшое сильное тело.
- Вот шо, Володька. Собирайся к Шкуре в гости. Ты добрый грамотюка - до тыщи считать можешь. Да и очи у тебя, як у обезьяны на ярмарке. Да еще почту подполью подкинете. Письма! А шоб тебе одному не было скучно, возьми с собою… - Кочубей внимательно оглядел присутствующих и, задержав взгляд на Пелипенко, добавил: - Пелипенко.
Игнат ущипнул избранного, подмигнул:
- Вот, Охрим, со взводного - в почтари. Колокольцы не забудь прицепить на оглобли.
Кочубей сердито взглянул на брата. Крупным шагом забегал по комнате. Что-то соображая, бормотал про себя:
- Роя зараз нема, он бы придумал фокус.
Потом лицо Кочубея озарила новая мысль, он осклабился, круто повернулся:
- Пелипенко будет слепцом, Володька - поводырь. Струмент достать Игнату. Давай, Митька, пошту. Да побалакай обо всем с хлопцами. А ты, Пелипенко, хоть и слепой, гляди в оба, шо там у Шкуры.
XXV
Ночью по Волчьей балке перешли условную линию фронта шестипудовый "слепец" с органчиком и поводырь. Сделав около двенадцати верст по полевым дорогам, они добрались к рассвету до Крутогорского почтового тракта.
- Як добрые кони, - отдуваясь, сказал "слепец". - Не швидко, Володька?
- Нет, товарищ Пелипенко, я быстрый.
Им встречались и всадники и подводы, но никто не обращал на них внимания. Много шлялось тогда певучих слепцов по кубанским укатанным шляхам. На ярмарках и базарах слушали их, швыряли в железную чашку грошовую милостыню, но здесь объезжали нищих рысью, чтоб не подцепились ненароком.
Миновав аул и переходя вброд студеную протоку, взводный поскользнулся на камне, вымок.
- Тю, бес кривоногий! - ругался Пелипенко. - Как с коня сойду, так нападет на меня какая-то трясучка.
Пришлось задержаться, хотя Крутогорская была перед ними. Сделали привал. Выжали вдвоем скудное одеяние нищего. Растянули на кустах для просушки. Голый Пелипенко отмахивался жухлым листом лопуха от осенних назойливых мух.
- Добре, что батько письмо подпольное на гайтан приспособил, а то довезли б летку, - бурчал взводный.
- Какую летку? - полюбопытствовал Володька.
- Письмо да летка - все едино, - отвечал Пелипенко. - Ты слышал, как раньше летку возили?
И пока просыхала одежда, поведал казак Пелипенко своему малолетнему спутнику об атаманской спешной почте - летке.
Правлением выделялся специальный резерв, или по-казачьи искаженно "лизерт", для переброски важных депеш от станицы к станице. Чаще всего депеши эти исходили от атамана отдела и требовали срочной доставки. В "лизерт" выделялись от кварталов и сотен богатые и бедные. Обычно крепкий казак из "лизерта", получив пакет, седлал коня и мчался с важным пакетом. А бедный , безлошадный казак запрягал быков в громоздкую мажару. Клал гонец пакет на мажару, на свитку, вверх пятью сургучными печатями, и отправлялся в путь, таща волов за налыгач. Встречные обычно интересовались: "Куда путь держишь, лизерт?" - "Не видишь, летку везу", - важно отвечал гонец, вышагивая в ногу с волами.
- А ты, Володька, куда скорее Кочубеево слово доносишь, - заключил свой рассказ Пелипенко, - потому и пуля тебя никак не угадает.
Лес обширной поймы реки прорезывался протоками. Кое-где зеленели луговины, покрытые сочной высокой травой. На крутое правобережье нависали сараи и заборы приречных дворов. Напротив ворчливой водяной мельницы, на обрыве, отчетливо выделялись бордовыми монументальными стенами какие-то заводские постройки. От завода круто вниз вела деревянная лестница. По лестнице спускался казачий оркестр. Под солнцем золотели трубы, вспыхивая и потухая, точно сигнализация гелиографа. Трубы просигналили последний раз на свайном пешеходном мосту и скрылись в лесу. В лесу, очевидно, предполагалось гулянье.
- В хорошей станице люди живут, - сказал Володька, проводив глазами трубачей.
- Что это за станица! - презрительно скривился Пелипенко. - Речки непутевые, так и валят с ног. Пока до станицы доберешься, как коршун летаешь с горы на гору. Нет лучше Кирпильской станицы. Весь юрт - как на ладони, а посредине речка течет спокойная, важная, как попадья. В камыше у нас всякой твари по паре: утка, лыска, нырок, чирок. В Кирпилях сазаны - как подсвинки, караси - как поросята, линьки - как сосунки. А раки? Раки, как черепахи, - одной клешни хватит закусить полбутылки. Эх, Володька, хорошая станица Кирпильская! Как повырываем волосья кадету, приезжай ко мне в гости. Женим тебя в Кирпильской, справные девчата у нас в станице, вот такие, как я…
Пелипенко расправил широкие плечи и, выпятив могучую грудь, ударил по ней кулаком. Володька потянул его за руку.
- Глянь, дядя Охрим! Пелипенко прищурился.
В воду влезло темное стадо буйволов. Они вобрались в протоку, легли и подняли вверх безразличные квадратные морды. Пастух, не снимая штанов, перешел протоку и, волоча змеевидный конопляный батог, приблизился к путникам. Поздоровался, сел и попросил закурить. Пастух был молодой невеселый парень, худой и длинношеий. Он курил сыроватую махорку Пелипенко и поминутно кашлял. Наблюдая торопливые воды, он безучастно бросал в протоку камешки.
- Уважает буйла мокрое, - глядя на нищих, тихо произнес он. - Заберется в воду - не поднимешь: как каменная. Обрыдло у них в подчинении быть. Вроде и хозяин скотине и не хозяин. Жди, пока она сама встанет.
- Все твои буйволы? - удивился Володька, разглядывая войлочную осетинскую шляпу пастуха и драный бешмет.
- Какой там мои! - покашливая, отмахнулся пастух. - Чужая скотина. У черкесов в работниках, в ауле. Все воюют, а я один с буйлами, тоже, поди, воюю…
- Бросил бы их, - посоветовал Володька.
Пастух глянул на него. Володька разглядел серые печальные глаза парня. Под глазами были темные круги и, несмотря на очевидную молодость, мелкие старческие морщины.
- Бросил бы, да не могу. Кому я нужен? Хворый я. С Суворовской я сам. Шкодливый был. Раз крал горох у хуторянина, Луки Копытова, а он застал… ну, я с того дня и высыхать начал.
Пелипенко толкнул Володьку в бок, шепнул:
- Про нашего Копыта. - Громко спросил: - Так с чего сохнуть начал?
- Поймал Лука, прикрутил к дрогам конскими путами да и начал гонять по кочкам. Пока кровь с глотки пошла. То смеялся Лука, а то сам испугался, отвязал, домой отправил и гороху еще в карманы мне напхал.
- Может, не Лукой зовут Копыта, а Тарасом? - нахмурившись, спросил взводный.
- Нет, Лука, - отмахнулся пастух. - Тарас-то брат его. Тот справедливый. Говорили на улице, у Кочубея он в отряде. Я бы сам к Кочубею пошел в отряд, да негож. Все одно не возьмут.
Буйволы начали подниматься. Пастух встал. Он покачивался на длинных ногах, застегивая бешмет. Из бешмета лезли клочки хлопка.
- Кто в Крутогорской атаманует? - спросил, будто невзначай, Володька. - Кто управляет, добрый до нищих-старцев?
- Да, может, до старцев и добрый, а вот молодых со свету сжил, - меняя тон и возбуждаясь, ответил пастух. - Главный будет атаман Михаил Басманов - генерал. Был проездом Покровский, повешал, повешал и на фронт подался. Сейчас Шкуро здесь. Азиатские полки смотреть приехал, а может, царскую тетю проведать.
- Какую тетю? - насторожился Пелипенко.
- Да гостит сейчас в станице великая княгиня Марья Павловна, что ли, с детьми, да еще князья какие-то. Живут в доме полковника, у него еще яблони родят лучший на всю станицу шафран. На улице караулы. Меня в воскресенье не пустили по той улице. В доме танцы. Говорили на базаре казаки: потому танцуют, что с ними самая главная по танцам, вторая жена самого царя, Кшесинская.
- Гляди, прямо не Крутогорка, а Петербург, - удивился Пелипенко. - Да что же они тут делают? Танцуют, и все. Люди кровь теряют, а они танцуют. - И тихо шепнул Володьке: - А мы насчет Сорокина своего сумлеваемся. Может, так и надо: как вылез в великое начальство, так без выпивки и танца - вроде без полной формы. Как свадьба без музыки. - И уже громче спросил: - Да где же они гроши берут?
- Деньги есть у них, - собираясь уходить, ответил пастух. - Казаки‑конвойцы говорили - Шкуро за двадцать мильонов вывозит гужом их до самого Новороссийска. Не последнее ж отдали.
Пелипенко, забыв, что он немощный слепец, вскочил, плюнул и выругался так, как мог отвести душу только лихой кочубеевский командир.
Пастух, не обращая на него внимания и не попрощавшись, покашливая, перебрел протоку и погнал в гору блестящее стадо.
Влажная одежда досыхала в пути на горячем теле взводного. Они шли, и для практики Пелипенко ворочал белками, пел, покручивая незамысловатый органчик. Затемно добрались до церковной ограды и заночевали под густой и надежной сенью грушевых деревьев, недалеко от могилы похороненного в ограде священнослужителя с длинной и странной фамилией.
Утром их прогнал церковный сторож, и они направились к базару.
Станица была многолюдна, шумна. Чувствовалась близость фронта. Во дворах стояли армейские повозки, тачанки, кухни. На площади, у веревочных коновязей, расположилась сотня казаков-черноморцев и, накрытые брезентом, серели горные орудия. На базаре бабы торговали молоком, сметаной, маслом. Гоготали гуси, ощупываемые и передаваемые из рук в руки. Бойко распродавали с возов арбузы и дыни.
Молчаливые карачаевцы сидели на корточках возле пирамид брынзы. Тут же рядом, связанные веревками, поводили печальными влажными глазами поджарые бараны высокогорных пастбищ. Привыкшие к альпийским лугам Бычесуна и безмолвию, они не понимали прелести базарной сутолоки, блеяли и поворачивали удивленные сухие головы. Карачаевки торговали айраном, выдавливая кислое молоко из коричневых бурдюков, доставленных в долину на низкорослых облезлых ослах.
За "слепцами" двигалась орава мальчишек. Пелипенко устал закатывать очи и притворяться немощным. Он был потен и зол. Уйдя с базара, они снова попали на площадь к собору к концу обедни. Замешавшись в празднично разодетую толпу, они протиснулись как раз к тому времени, когда из церкви, сопровождаемый пасхальным трезвоном колоколов, вышел генерал Шкуро.
Казаки конвоя генерала сдерживали напор, но все же вскоре Шкуро оказался в плотном кольце любопытных. Пелипенко, будучи на полголовы выше всех, сумел разглядеть генерала.
Шкуро был затянут в серую черкеску. Оружие было выложено слоновой костью. Рукава черкески были широки и подвернуты почти до локтя, обнажая шелковый бешмет.
Генерал был похож на обыкновенного казачьего вахмистра. Держал себя с нарочито подчеркнутым достоинством и грубоватой натянутостью.