V
Ночью бригада выступила к мельнице Баранова. Не звякнув ни стременем, ни котелком, кочубеевцы спустились по балке и сосредоточились на берегу Кубани. Кочубей, оставив заместителем Михайлова, выехал к Рождественскому хутору в рекогносцировку, прихватив с собой Роя, Левшакова и Ахмета. Они двигались в густой южной темноте, и кони, мягко ступая копытами, непривычно обвязанными тряпками, передвигались и похрапывали.
- Надо поглядеть, начальник штаба, шо и як… пехота же, - тихо делился своими сомнениями Кочубей, приникнув к уху Роя. - Митро думает, шо я всю бригаду пошлю вплавь… Может, нема расчета вьюки в речке полоскать, может, помогнем невзначай Митьке. Проскочим в Невинку по мостам?
Оставив Ахмета с лошадьми у околицы, они пошли в хутор. У хат, заборов, канав - повсюду лежали люди. Близко бежала Кубань, и с вражеского берега слышались голоса и тихое пение. Изредка оттуда постреливали по хутору, - очевидно, белые не догадывались об операции.
- Во це гарно, дуже гарно сгарбузовались, - шептал Кочубей, всегда умевший ценить подлинное военное искусство.
Поймав слухом приглушенный, тихий говор у реки, они крадучись подошли к группе лежащих людей. Поднялись штыки. Кочубей отпрянул:
- Тю, нечистая сила, своего чуть не запороли, як кабана.
- Пропуск? - спросил один.
- Да я - Ваня Кочубей!
- Пропуск? - раздельно повторил тот же голос.
- Начальник штаба, скажи им пропуск, я шось запамятовал, як там…
- Мундир.
Штыки опустились. Человек в мохнатой папахе, спросивший пароль, шепнул на ухо Рою отзыв:
- Москва, - и добавил, не оборачиваясь: - Ложитесь!
Невдалеке еле слышно стонал человек.
- Шо с им? - спросил Кочубей.
- Высунулся, ранило, - отвечал человек в папахе.
- Пулька дура: высунулся - и чик его, - скороговоркой произнес лежавший рядом; у него был тонкий, даже пискливый голос.
- В бедро ранило, - добавил третий, в черкеске.
- Перевязку-то сделали? - забеспокоился Кочубей.
- Да. Старцев перевязал, как умел, - ответил человек в папахе. - Ему больно оттого, что кричать нельзя. Будь ему свободней, он бы всю боль криком выгнал.
- Надо сестру с моего госпиталя. Добра есть у меня милосердная сестра.
- Как хвалиться, лучше позвал бы.
- Надо - позову.
- Ну как же не надо, - заметил тот, что был без шапки: до утра кой-кого еще подденет…
Кочубей приказал:
- Адъютант, за сестрой!
В темноте скрылся Левшаков, самый преданный и самый, по внешнему виду, невзрачный адъютант, которого знала история. Он с гордостью именовал себя адъютантом, но никогда не интересовался внешними отличиями этого чина. Однажды ему предложили аксельбанты, снятые с убитого офицера. Аксельбанты Левшакова обидели, и он приспособил их на репицу своего боевого коня.
Кочубей, отослав Левшакова, полюбопытствовал:
- А кто ж вы будете: рядовые брюхолазы або начальство?
- Можно и познакомиться, - просто сказал человек в папахе. - Кандыбин - помощник комиссара фронта.
- Старцев - военный руководитель, да и комиссар тоже, - представился человек в черкеске.
- А он тоже комиссар? - неприязненно, ткнув пальцем в третьего, с тонким голоском, спросил Кочубей.
- Нет, это Птаха - командир кавалерии у Кондрашева. Наездник, - ответил Кандыбин и передвинулся ближе к плетню , так как ему показалось, что с той стороны плеснули весла.
- Эге, - покрутил головой Кочубей, - этот для меня понятный, вот этот самый Птаха, а вот як комиссары в самый переплет влипли, га?
Кандыбин сдержанно засмеялся.
- Потому что комиссары, больше не почему.
Вскоре прибыла сестра. Вынырнув из темноты вслед за Левшаковым, она деловито спросила:
- Где раненый?
Раненый подполз. Наталья начала возиться около него, тихонечко покрикивая:
- Ну, ну, не скули. Переворачивайся же! Ну и колода! Пустяковая рана. Тише скули, а то кадет подслухает. Ну и мужики дохлые пошли.
Пехотинец был ранен в бедро, потерял много крови. Рана была серьезная. Боец поворачивался с трудом.
- Эй, вы, - позвала Наталья, - помогите! Замучилась.
Провожаемый шутками товарищей, на помощь подполз боец.
- Ничего не вижу. Куда тащить?
- Не знаешь куда? Первый раз? - прикрикнула на него сестра.
Раненый вскоре притих и лежал, будто перерезанный надвое белым бинтом перевязки. Наталья, развернув узел, принесенный с собой, наливала в кружку молока. Во фляге булькало, и помогавший Наталье боец, почуяв, что у нее имеется кое-что перекусить, потянулся к узлу. Наталья ударила его по спине.
- Прими руки. Это раненым.
- Да, может, я сейчас буду раненый, - отшучивался солдат.
- Таких пуля за три версты облетает.
Начальник штаба, оставив Кочубея разговаривать с новыми знакомыми, присел возле Натальи. Она была в кофте из легкого ситца.
- Легко одеты, ночь довольно холодная, - заметил Рой, притрагиваясь к ее полной руке.
- Ладно уже, заботливый, - отрезала Наталья.
Рой этого не ожидал. Он сам не заметил, как прикоснулся к ее руке. Ему было неприятно, что эта белокурая красивая девушка, которой он часто любовался издали, истолковала его жест ложно.
- Да нет же, вы меня не так поняли, - пробовал он оправдаться.
- Куда уж мне понять… Ладно, уходи. Пристала к вам, жалею… Липнете все, как мухи… Тошно!
- Вы останетесь здесь, в хуторе, - решив уйти, сказал Рой. - После взятия станицы - на прежнее место. Вероятно, на правый берег переведем санитарную часть не раньше завтрашнего вечера.
На обратном пути Кочубей нервничал:
- Надо поспешить. Проваландаешься тут, и, может, так дело повернется, шо комиссары Невинку заберут, а Кочубей будет у кобыл хвосты обкусывать.
И категорически распорядился:
- Оставь, начальник штаба, в леваде особую партизанскую сотню, а всех остальных - по Митькиному приказу. Надо, мабуть, на переправу послать с отрядом Михайлова и того белявого, шо Кондраш прислал вечером. Як его?..
- Батышев?
- Вот, во, Батыша. Он, кажись, добрый рубака, сердитый с виду и при всей форме…
В полночь Михайлов увел большую часть отряда.
VI
Кочубеевский гонец Володька, ласково принятый Кондрашевым, был накормлен и оставлен связным при штабе. Сюда являлось множество командиров. Одни из них были похожи на блестящий комсостав Кочубея и радовали сердце Володьки напускной грубостью и богатством оружия, другие же казались серыми и обыкновенными.
Володька сидел у ворот на дубовой корчаге. Ворота были сняты с петель и стояли поодаль, у забора. То и дело к штабу подлетали верховые, соскальзывали с седел и, торопливо привязав коней, бежали в дом. Во дворе дежурили ординарцы - черкесы. Они стояли у подседланных коней, красивые и затянутые в черкески; если и говорили, то все вместе, а если молчали, то тоже одновременно и долго.
- Связного Кочубея, - зычно крикнули из окна, - до комиссара Струмилина!
Володька, оправив парабеллум и отряхнув синие, касторового сукна, шаровары, медленно пошел к дому. Он здесь представлял отряд непревзойденного, по его мнению, командира Кочубея, и поэтому следовало держаться солидно.
- От Кочубея? - спросил вошедшего в комнату Володьку улыбающийся белокурый человек в солдатской гимнастерке.
- Да, - важно ответил Володька.
- Вот что, парень. В вашем отряде есть коммунисты?
Володька, прежде чем ответить, оглядел присутствующих: запыленные люди, по виду из железнодорожных рабочих, знакомых ему по прежней беспризорщине. Люди, очевидно, прибыли с фронта.
- Нет коммунистов в отряде, - гордо ответил Володька.
- Я ж говорил тебе, Саша, нет большевиков у Кочубея, - развел руками Павел Ковров, боевой друг комиссара, старый товарищ по рудничному забою.
Володька вспыхнул.
- Врешь ты! Коммунистов нет - это да, а большевики есть.
- Кто же? - насторожился обрадованный Струмилин.
- Я, батько Кочубей, Михайлов, Наливайко, Рой, Пелипенко, - захлебываясь, перечислил Володька и совсем неожиданно выпалил: - Весь отряд большевики.
Когда поумолк смех и люди утихли, комиссар, деловито объяснив обстановку коммунистам, отпустил их по частям. Все коммунисты были расписаны по ротам рядовыми бойцами, и сам комиссар был рядовым первой роты. Вечерело. Штаб постепенно пустел. Вскоре, когда в темноте пропали Кондрашев и Струмилин, черкесы отвязали от крыльца пику с красным флажком и повезли ее к новому командному пункту.
Ночь и напряженность ожидания усиливали шорохи, и обычный голос Кондрашева, не сниженный до шепота, казался Сердюку громким криком в этой удивительной тишине, насыщенной только редким шуршанием ящериц и стрекотанием цикад.
- Сердюк! Тебе первый удар по мостам. Кочубей и черноморцы на флангах. Помни, Сердюк, чтобы не было повторения прошлого боя…
Сорвался Сердюк, безмолвный и решительный командир батальона, и лег за его скакуном невидимый ночью след по влажным степным пыреям и белоголовнику. "Не будет того, что было в прошлый раз".
О позоре недавнего наступления так и записал в свой дневник - желтую полевую книжку - командир второй партизанской дивизии, бывший сапожник и фронтовик Кондрашев:
"…После своего прибытия Сорокин вызвал меня и приказал: ввиду нашего сегодня наступления мы должны сейчас же раздать каждому бойцу спирту столько, сколько тот хочет, а после этого мы поведем наступление на станину Невинномысскую. Приказание было дано. Через час повели наступление. Время было четыре часа пополудни, в летний жаркий день. Расстояние до моста было не более трех-четырех верст. Ввиду знойного дня опьяненные бойцы полегли по всему полю и заснули. Некоторые из них кричали: если бы еще немного дали, то лучше было бы наступать. А другие ругали командование, что их напоили. Ввиду страшной жары тут и без того человек валился, а когда выпили по кружке чистого спирта, то, безусловно, все свалились, и им было уже не до наступления, а все хотели спать. Гайченец перед наступлением темноты высылает кавалерию по всему фронту поднять пехоту и совместно с ней пойти в наступление. Конечно, этого кавалерия сделать не смогла, но тем не менее она послужила для пехоты заслоном, что могло спасти пехоту от налета белых. Видя, что кавалерия бездействует, Гайченец выезжает со мной по дороге, ведущей в село Ивановское, на мост Невинномысской и встречает нескольких едущих кавалеристов. Он напал на них и начал их ругать: "Вы хулиганы и барбосы, не выполняете нашего приказа и не пошли в наступление". Один из них отозвался в свое оправдание; тогда Гайченец, не долго думая, выхватил маузер и пристрелил кавалериста. Тут все как один бросились на него и хотели его срубить, но мне пришлось их успокоить, а Гайченец скорее бросился на лошади бежать к штабу Сорокина. Я бы и сам его с удовольствием срубил - убитый боец был хороший казак, но это была бы анархия и нашей партии не была бы от этого польза. К утру пехота проснулась и заняла старое исходное положение…"
* * *
Михайлов, пройдя подножием плато около девяти верст по Ивановскому тракту, достиг реки Большой Зеленчук, которую перешел вброд у хутора Иванча. К двум часам ночи Михайлов пересек долину зеленчукского устья и подвел отряд к Кубани, найдя там подошедший с Ивановской Отрадно-Горный пехотный полк. Спе ́ шив сотни, Михайлов направился искать переправу. Обрывистый берег зарос бурьяном. Правильными кругами белели заросли куриной слепоты и белены. Река шумела. Слышен был скрип камней, перекатываемых в отмельных местах. Вокруг валуна взвивалась хлопьями пена, камень стучал, стучал, потом переворачивался, сносился вглубь, и белая пена проскакивала мимо, быстро исчезая с глаз.
- Ну и скаженная, ведьма! - будто негодовал Михайлов, а сам в душе и любил эту родную реку только за ее буйный норов.
Михайлов, обнаружив удобный, наискось срезанный берег, направил лошадь к воде.
Конь, не привыкший к горным рекам, фыркал, дрожал и спускался мелкими осторожными шагами. Михайлов пожалел, что конский состав отряда приведен из равнины. Лошади, привыкшие к спокойным, плавно текущим рекам - вроде Челбасов, Бейсуга, Кирпилей, - шарахаются от настоящей воды.
Определив пригодность берега, передал посыльным приказ начать переправу.
Пехотинцы Отрадно-Горного полка спускались, идя с двух сторон всадника. Некоторые разулись, привязав обувь и шинели на голову. Казалось, на тонконогих стеблях колышутся огромные уродливые тюльпаны. У воды хватались за путлища, одновременно поддавали в бока лошади кулаками, и лошади, напуганные и до этого мрачным ревом реки, кидались в Кубань. Кипучая струя стремительно относила их вниз, прибивала к тому берегу и выбрасывала на него, как черную ненужную накипь.
Вскрикнул человек и сейчас же замолк. Приказ был обходиться без криков. Михайлов послал узнать. Приплыл с того берега старшина Горбачев, сообщил:
- Закрутило Свистуна и Покатилова. Пошли по речке. Видать, каюк. Коней жалко, с фронта еще, венгерки… - И, точно спохватившись, пожалел и всадников: - Добрые были казаки - Свистун с Покатиловым.
Михайлов положил руку на плечо старшины.
- Говорил начальник штаба - на горе батарея кадетская. Подумай, Горбач, - сказал тихо Михайлов таким тоном, будто предлагая по знакомству обстряпать выгодное дельце.
Далеко влево тусклые неподвижные огоньки. Невинномысская. Мелькнул движущийся свет, колыхнулся, исчез, снова появился - более яркий, лучистый.
- Броневик из Беломечетки в Невинку, - произнес вслух Михайлов и оглянулся. Горбачева не было рядом. Конь переминался с ноги на ногу, увязая в мокром, холодном песке. Когда последняя черная точка выплеснулась на правобережье, Михайлов погрузился в пучину.
- Б-р-р, какая кусучая… Лед! Под Катеринодаром была горячее. Б-р-р…
Вырвавшись на тот берег, Михайлов, поиграв клинком, втиснул его в набухшие ножны и крупной рысью повел отряд к темной гряде невинномысских холмов, нависших над станицей. Пехотинцы, привернув штыки, деловито построились. Бурые волны покатились теперь по земле - цепи продвигались к исходным для атаки местам.
VII
Блекли и понемножку исчезали звезды. Тяжелые тучи, только сейчас грузно лежавшие на холмах, натужно поползли кверху. Кубань шумела и дымила, точно подожженная по всей своей длине. Над землей дрожала молочная мгла, накрывшая хутор и отдельные строения прикубанской низины. Деревья, будто сточенные у земли, казалось, медленно и невесомо плыли в пухлом сизоватом тумане.
Кондрашев провел ладонью по мягкому крупу жеребца. Шерсть была влажна, и на гриве серебрился иней. Командующий зябко поежился и взглянул на часы. Скоро. Он напряженно следил за движением стрелки… С плато громыхнуло орудие: это был условный сигнал. Над станицей разорвался снаряд, и коричневое облачко разрыва заплатой повисло на бледном фоне неба. Прокатилось, то утихая, то нарастая, "ура". Берега ожили. На штурм пошли батальон Сердюка и дербентцы. Кондрашев еле различал наступающие цепи и только по сгущенному до рева крику "ура" определил, что пехота достигла мостов. На минуту, точно распоров пелену тумана, у мостов зачернели штыки. В уши ворвался знакомый звук… шквальный пулеметный огонь. Штыки упали. Поднялся туман. Сухо заработали "льюисы" и винтовки.
Кондрашев помчался к хутору. Спрыгнул с коня, побежал по канавке шоссе, ведущего к мосту. Он был зол, видел лежащих людей и, не обращая внимания на опасность, орал, размахивая маузером.
- Ишь, Дмитрий охрип, - бесстрастно произнес Старцев и медленно двинулся по кочковатой луговине.
За ним поднялся Кандыбин.
- Хлопцы, комиссаров пуля не берет, - крикнул чей-то насмешливый голос, и цепи, будто исправляя минутное малодушие, двинулись в атаку.
Где-то заиграла гармошка и сразу затихла.
- Лады пробует! - весело крикнул Старцев и побежал вперед, увлекая за собой выселковцев…
Низкие мосты как бы плыли над водой. Кругом падали люди. Кондрашев обогнал Сердюка и бежал впереди роты своих земляков, поддерживая левой рукой мешавшую ему шашку. Блеснула узкая заводь у хутора. Тревожно и разноголосо закрякали домашние утки. Испугавшись неведомого шума, стая тяжело поднялась над водой. Ливнем с того берега - пулеметы. Полетели перья; утки, исступленно крякая, повернули обратно и грузно опустились на землю. Кондрашев успел еще кинуть взгляд и заметил, как селезень, бросив стаю, быстро заковылял по тропинке, помахивая своей радужной головой…
Батарея белых, громившая глинистые отроги и плоскогорья, сразу замолкла, будто безудержно горланящему великану с налета в горло вогнали кляп. На окраинах станицы учащенно застучали выстрелы.
Кондрашев понял, что Кочубей и черноморцы ударили с флангов. Малейшая задержка фронтального прорыва означала разгром малочисленных групп охвата.
- Вперед, ребята! - крикнул Кондрашев, наискось перемахнул железнодорожное полотно и скатился по насыпи к гужевому мосту.
Его сшибли дербентцы и вломились на мост.
Их порыв был напрасен. Мосты как бы продувались пулеметным ветром. Дербентцы схлынули, а по Кубани поплыли трупы…
К Кондрашеву подполз Кандыбнн. Он был черен и возбужден.
- Слабая артиллерийская поддержка, Дмитрий. Надо расстроить им систему огня.
- Снарядов нет, - Кондрашев скрипнул зубами, - а то бы Кротов их с навозом смешал.
Внезапно пулеметный огонь погас. Сразу стало тихо до жути. Зловещая тишина, сменяющая привычный уже шум боя, потрясает человека. Кондрашев вскочил на ноги. Откуда-то с правого фланга, от безмятежных до этого левад, почивших на белых перинах тумана, нарастал грозный конский топот.
Кондрашев выругался.
- Обошли, бандиты! Сердюк! Повернуть резервную роту! Встретить! - Замер, сжав, точно капканом, руку Кандыбина.
- Глянь, глянь! Убьют… убьют девку!
Повскакивали любопытные пехотинцы. К мосту медленно шла женщина в белом платке. Она казалась огромной в дымных испарениях реки. Фигура ее как бы плыла по туману, и голова как будто достигала вершин тополей, подступавших к реке. Дойдя до места, она остановилась у перил, точно в нерешительности, и потом быстро побежала вперед.
- Сестра кочубеевская, - Кандыбин стиснул зубы, - перебежала к кадетам…
Но вдруг с той стороны моста, там, где строчили пулеметы, вырвались огненно-дымные столбы. Наталья пропала из глаз. Над рекой прокатился грохот.
- Бомбы! Вот так сестра! - обрадованно закричал Кандыбин.
Кондрашев вздыбил коня.
- В атаку! Ур-а-а!
Все это случилось в несколько коротких минут. Не успела пехота подняться, на нее обрушился грозный рев. Из тумана вырвались всадники, показавшиеся Кондрашеву великанами. Немудрено - всадники мчались стоя, размахивая клинками, в косматых бурках, развевающихся от ветра карьера.
- Конница Султан-Гирея! - крикнул Кондрашев, поднимая маузер. - Огонь!
- Кочубей! - гаркнул Кандыбин, схватив папаху и размахивая ею. - Кочубей!