Мимо Кондрашева, мимо пехоты, расшвыривая траву и землю, зараженная неукротимой яростью, пролетела дико орущая ватага. Впереди был Кочубей в белой папахе, на лучшем своем жеребце; кубанский башлык развевался по ветру, и казалось, вслед за отчаянным вожаком несся трепетный сокол, пылая небывало ярким оперением.
Мосты прозвенели на ураганном аллюре, и на тот берег вырвалось на стрельчатом древке багряное знамя. Солнце выбросило из-за невинномысских высот алый сноп; подул утренний ветер с великого Ставропольского плато; туманы, выдуваемые ветром, клубились, хирели и таяли.
Перемычка была взорвана. Пехота вливалась в Невинку через узкие горла мостов. В станице еще отбивался, оскалив зубы, упорный враг. Все торопились. На мосту лежала раненая женщина. Кое-кто перепрыгивал через ее тело, другие спотыкались, падали, ругались. Бой продолжался, и людям было некогда думать о милосердии.
* * *
На базарной улице освобожденной станицы почти столкнулись на галопе два всадника. Одновременно повернулись, спрыгнули.
Кубанские башлыки были у обоих за спинами, черкески, шапки бухарского смушка с золотым позументом поверху и дорогое боевое оружие. Они еще не знали друг друга. Сошлись, и первым быстро сунул сухую ладонь человек небольшого роста, гибкий и мускулистый.
- Ваня Кочубей!
- Дмитрий Кондрашев!
Задержав рукопожатие, начдив улыбнулся, быстро отер кистью руки губы и просто спросил:
- Давай поцелуемся, Ваня?
- Давай, Митя!
Они поехали вместе, шутили и делились впечатлениями боя. Кондрашев хвалил Кочубея за блестящую атаку, и, несколько смущенный, Кочубей отнекивался:
- Да какая там атака! Кабы не сестра с бомбами, все б поплыли по Кубани, як коряги, до самого Катеринодара. - Не оборачиваясь, позвал адъютанта: - Левшаков!..
- Я, товарищ командир, - подлетел Левшаков.
- Гони зараз к мосту и окажи милосердие той дивчине, шо пособила нам. Одна нога тут, одна там. Я буду на площади, возле церкви. Да передай ей от моего имени спасибо.
Левшаков сорвался исполнять приказание, а Кочубей продолжил разговор:
- Мы дырку пробуравили, и все. А твоя, Митька, пехота в дырку проскочила и тоже кровь пустила кадету в Невинке. Видел я комиссаров твоих… Чернильные души, а тоже дрались львами… Комиссары, а так кровь пускают… - он покачал головой. - Непонятно. Хоть проси себе в отряд комиссара.
Кондрашев, будто случайно, заметил:
- Теперь, Ваня, у тебя не отряд будет, а бригада. Входишь в мою дивизию…
Кочубей отстранился от Кондрашева.
- Это для чего же? По якому такому случаю? - спросил он и сжал узкие губы.
Минут пять они ехали молча. Казалось, неминуем взрыв. Кондрашев был готов ко всему. Кочубей заметно волновался, и комиссар Струмилин, приблизившись к нему с правой стороны, тихо сказал:
- По случаю революции. Гуртом бить лучше. Кочубей оглядел Струмилина, сдвинул на глаза шапку и резко отчеканил:
- Раз для революции надо, добре. Пусть бригада, и пускай под твоим доглядом , Митька. Только не под Сорокиным. А тебя предупредил, Митька. Молодой был - атаману брюхо штыком пропорол , в Урмии двух офицеров срубал. Свободу люблю. Дуже я до свободы завзятый.
* * *
На площадь сгоняли пленных. Офицеров было мало. В плен попали сотни две казаков-пластунов. Пластуны виновато поглядывали на своих врагов и курили часто и сосредоточенно. Офицеры , в большинстве молодежь, держались по‑разному. Одни храбрились, вызывающе грубили, другие размякли, нервничали и охотно отвечали на вопросы, хотя говорили сбивчиво и невпопад.
Кочубей, растолкав плечами конвойных, прошел в гущу пленных. С ним вразвалку шел Рой.
- Тю ты, свои ж, казаки, а дерутся против, - нарочито удивлялся Кочубей. - Якой станицы?
Казак, с коротко подстриженными усами, в рваном бешмете, ответил:
- Платнировской.
- Ишь! Земляк. А я с Александро-Невской, слыхал?
- Слыхал. Станция Бурсак.
- Эге, верно, - обрадованно произнес Кочубей и просто спросил: - У меня служить хочешь?
Казак поглядел на товарищей, смутился.
- Не знаю.
- А кто же знает? Верблюд?
Казак улыбнулся. Кочубей моргнул Рою.
- Зачислить в особую сотню. - И, подбоченившись, гордо уведомил: - Будешь служить у самого Кочубея.
Роя начали останавливать и просить внести в списки.
- Говорили, у большевиков одни коммунисты да жиды, а тут, глянь, свои ж казаки в командирах ходят.
- Да у нас лычки быстро нашьем, - шутил Рой. - А где Шкуро, ваш генерал?
- Какой он наш! Сука, а не генерал. Как ударили ваши с левого фланга бросил все и задал стрекоча! на Баталпашинку. Конь у него быстрый.
Когда вернулся Левшаков, Кочубей допрашивал дроздовского офицера. Узнав, что сестра подобрана и жива, отмахнулся от подробностей.
- Начальнику штаба доложи.
Рой слушал Левшакова. Сестра ранена осколками гранаты. Ранение не угрожает жизни. Помещена в школе. Левшаков тянул, многословил.
- Кровать есть, - перебил его Рой.
- Лежит на полу.
- Уход?
- Какие-то старухи ведут уход.
- Что требуется раненой?
- Да я не спросил, а она сама черта два скажет, - обидчивым тоном ответил Левшаков. - Со мной и говорить не стала. Прогнала.
- Да вы что - приставали к ней, что ли? - обозлился Рой.
- Вот поезжайте сами, товарищ начальник, и поглядите, - посоветовал Левшаков, обидевшись, - кому-сь кислицы снятся…
Рой решил лично проведать сестру.
- Товарищ командир, разрешите…
- Подожди, начальник штаба, - притянул его за руку Кочубей. - Вот гляди, який кадет попался. Прямо катрюк , а не кадет.
Офицер передернулся.
- Прошу без оскорблений.
- Слышишь, начальник штаба? Слышишь, як он надо мной выкаблучивает? - еле сдерживаясь, шипел комбриг на ухо Рою и громко спросил: - Ты мне скажи, довезешь мое слово до своего Шкуры аль нет?
- Я повторяю: Шкуро достаточно серьезный генерал, и ваши… - офицер замялся, - странные предложения, абсолютно странные предложения, не примет. - Обращаясь к Рою, точно ища у него поддержки, офицер устало добавил: - Ваш командир, как он себя назвал… Ваня Кочубей предлагает мне под честное слово вернуться в случае неуспеха моей миссии. Но вы поймите, Шкуро-то меня не отпустит обратно, а слово Кочубей с меня требует!
- Погляди на него, товарищ начальник штаба, - еще хомут не засупонил, а он уже брыкается, - тыча в офицера пальцем, сетовал комбриг.
- Что вы от него хотите, товарищ комбриг? - спросил Рой, пока еще ничего не понимая.
Он разглядывал офицера, его грязные сапоги, изорванный в нескольких местах френч, скорбное продолговатое лицо, обросшее и землистое. Рой понял состояние этого человека. Офицер хотел спать. Вероятно, был утомительный марш, потом бессонные ночи дежурств и ожиданий, потом бой. Рою хорошо было знакомо состояние, когда организм отказывается работать и наступает предел утомления. В это время даже смерть не страшна, ибо она похожа на сон, на отдых. Офицер прикрыл глаза и покачнулся. Непреклонный Кочубей толкнул его в бок.
- Не дремай, когда с тобой по-людски говорят. Я четвертые сутки без передыху кишки вам мотал и, гляди, держусь на ногах, як кочет. Можу зараз на забор вскочить и сто раз кричать кукареку.
Обращаясь к Рою, горячо заговорил:
- Я просю его, дохлого: садись на коня, поняй до Шкуры и зови его на честный бой, один на один. В чистом поле и ударимся: на шашках, на маузерах, на кулаках, на чем он захочет. Убью я Шкуро - его войско до меня, он одюжит - мой отряд до его…
- Ничего не получится, ничего, - повторил офицер раздраженно, - не пойдет Шкуро на такой поединок.
- Почему? - повысил голос Кочубей. - Почему, га?
- Времена куликовских битв прошли. Да и убьете вы его. Я теперь вижу - убьете, а Шкуро, вероятно, гораздо раньше меня с вами познакомился. Определяйте нас куда-нибудь, - обратился он снова к Рою, - к стенке или спать. Если убивать, то поставьте на солому. Упадешь, и так-мягко, приятно… - Офицер потянулся и мечтательно улыбнулся.
Раздосадованный Кочубей уже не слушал его. Обращаясь к пленным казакам, тесно обступившим его и глядевшим на него зачарованными глазами, выкрикивал:
- Так по какому праву он людей мутит, га? Спокойной жизни не дает никому. Генерал, а от урядника своего бегает, як заяц.
- Запишите и меня, - просили Роя, - станицы Беломечетской.
- Запишите, товарищ, нас, Суворовской станицы… трех братов казаков. Хай ему бес, проклятой Шкуре, раз он такой.
Широко раздвигались пленные, уступая дорогу Кочубею. На перепавших лошадях подъехали Михайлов, Батышев и несколько командиров. Шумно спешились. Кочубей, обрадованный, быстро подошел к Михайлову и, крепко расцеловав, поздравил его и прибывших с ним с боевым успехом.
По пути к месту сбора они скупо поговорили о сегодняшнем бое, как о чем-то незначительном. Кочубей опять перешел на тему о трусливом генерале и беспокойном уряднике.
Рой отстал и, найдя школу, превращенную в лазарет, направился в сопровождении санитара к раненой сестре.
Наталья лежала на полу, на соломенном матраце, прикрытая желтоватой простыней из грубой бязи. Лицо ее было бледно и прозрачно. В углу класса, отведенного раненой, громоздились парты, на стенах висели обрывки учебных плакатов, наивные гербарии школьников и убранные пыльной сухой зеленью небольшие портреты Пушкина и Гоголя. Окно было открыто. Во дворе школы чадила походная кухня. Бегали санитары в окровавленных халатах, на траве, под серебристыми тополями, вытянулась плотная шеренга трупов, и возле них десятка два спешенных казаков-кочубеевцев ели дыни, со смехом перекидываясь корками и дынной сердцевиной. Гоголь насмешливо поглядывал в окно, и ветерок шевелил мертвые листья, увенчавшие его голову.
Возле Натальи сидели две старухи казачки. Когда Рой подошел, они встали и, шепча слова соболезнования, отошли.
Рой присел возле раненой. Он чувствовал необъяснимую неловкость. Спрашивать о состоянии здоровья - глупо, рассказывать о бое - утомительно, и, вероятно, вот эти две старухи сообщили ей уже обо всем.
- Поправляйтесь , - сказал он , - мы постараемся сносно обставить вам комнату… Кровать, белье, сиделок.
Наталья повернула голову и указала глазами на тяжелую капитальную дверь. Стоны, болезненные крики и ругательства явственно доносились из-за нее.
- Им лучше помогите. У меня и так присохнет, - прошептала Наталья и попросила: - Рыжего адъютанта больше не присылайте.
- Вам что-нибудь надо? - поднимаясь, спросил Рой, все еще испытывая неловкость.
- Кажись, ничего. Хотя… - она приоткрыла глаза и оживилась, - пришлите книжечку почитать. Только не толстую… с картинками… - Она немного подумала и несколько смущенно добавила: - Чего-нибудь про нас. Похожее. Берущее за сердце…
Обходя лазарет и беседуя с бойцами, начальник штаба, будто невзначай, спросил доктора о Наталье.
- Пустяки, - успокоил врач. - Бледная, желтая и так далее - от потери крови. Травма сама по себе невелика. Организм крепок, затянет быстро.
* * *
Сорокин въехал в станицу уже к вечеру. Главком был в светло-серой черкеске и белой папахе. Под ним метался белоснежный полуараб, взятый из цирковой конюшни в городе Армавире. Главком въехал в Невинномысскую как победитель, и его личный оркестр, из серебряных труб, играл фанфарный кавалерийский марш. С главкомом были Гайченец, Одарюк, адъютант Гриненко и приближенные Сорокина: Рябов, Костяной, Кляшторный - эсеры‑авантюристы, случайные люди в армии.
Позади оркестра Щербина вел конвойную сотню, двести всадников, навербованных по особому отбору из полков, выведенных Сорокиным из-под Екатеринодара и Тихорецкой.
- Молодец Кочубей, - снисходительно похвалил Сорокин нового комбрига, обсуждая операцию. - Кровь у него моя, а на полководца не похож. Мелковат.
- Но, Иван Лукич, Кочубея любят бойцы, - осторожно сказал Одарюк.
Сорокин рассмеялся.
- Больше, чем главкома?
- Ну, здесь аналогии скользки, Иван Лукич, - помялся Одарюк, - но, начиная с Тихорецкой, нас все время били белые, а Кочубей прорвался сюда, ни разу не будучи бит.
Сорокин отмахнулся и, позвав адъютанта, приказал:
- Собрать в ставку командиров частей, принимавших участие в бою.
Гриненко повернул коня. Главком весело заявил:
- Отпразднуем победу.
Повернул к станции. Там, на запасном пути, недалеко от подошедшего с Курсавки бронепоезда Мефодия Чередниченко, сверкал огнями специальный состав салон-вагонов - ставка на колесах главкома Сорокина.
Оркестр играл марш. Мальчишки бежали в хвосте конвойной сотни.
* * *
Сорокин отдыхал. Он принял ванну и был в шелковой кавказской рубахе, подтянутой узким пояском с золотым набором. Окна салон-вагона были открыты. Оркестр беспрерывно играл, и в вагон собирались вызванные командиры частей. Сорокин был весел и уже достаточно пьян. Когда прибывший Гриненко, склонившись к уху главкома, что-то сообщил, Сорокин вспылил:
- Что ты шепчешь! Объявляй открыто.
- Кондрашев и Кочубей не могут явиться, - вытягиваясь, отрапортовал Гриненко.
Сорокин поднялся и, зло сощурившись, тихо спросил:
- Причина?
- Кондрашев разводит части по фронту, а Кочубей выступил на линию Суркулей.
Главком качнул утвердительно головой и опустился в кресло.
- Погуляем без них. Давай, Гринеико, Наурскую …
VIII
Бригада Кочубея шла в Суркули - в район, указанный Кондрашевым. Кочубеевцы пели песни, а впереди особой сотни Наливайко и друг Ахмета, Айса, плясали на седлах наурз-каффу. Черкесы хлопали в ладоши, покрикивали и подпевали в тон инструментам. Ахмет говорил Кочубею, радостно поблескивая зубами:
- Тебе спасибо. Отец Айсы все плакал. Айса смеется и пляшет - очень замечательный каффа. А музыка!
Кавказский оркестр, непонятный европейцу, но трогавший наиболее чувствительные струны души горца, был создан им, Ахметом. Несложные инструменты, а как играют! Вот известные музыканты из аула Блечеп-сын. Они бесподобны в игре на небольшой гармошке-однорядке - пшине и дудке, напоминающей кларнет, - камиле. Им помогает Мусса из аула Улляп. Он виртуоз: в его руках скрипка, сработанная из дерева, овечьего пузыря и воловьих жил, звучит так, что можно и смеяться и плакать.
Недаром Муссу всегда приглашал сам ханоко Султан-Клыч-Гирей-Шахам, когда к ханоко собирались званые гости.
Мусса и его скрипка славились далеко за пределами Улляпа.
Музыканты охранялись черкесами так же, как в казачьих сотнях гармонисты. Ахмет подпевал, подергивая плечами и искусно работая на пхашичао - трещотке Айсы, заменяя своего друга, занятого танцем.
Шли осторожно. В середине отряда - музыка и пляски, в головной походной заставе - недремлющая разведка. По цепке сообщение:
- Барсуковский свободен.
- Ну и дерзнул Шкуро! - удивлялся Кочубей.
Показывая вправо, сказал:
- Вот там, по речке Невинке, Рощинские хутора. Богато там казаки живут. Родичи там мои, дядьки. Натерпелся я от них, был молодой. Может, даст бог, доберусь им кишку укоротить.
Заметив клочок сена у дороги, обернулся, крикнул:
- Адъютант, прикажи подобрать. Ишь, бузиновая кавалерия. Сами не догадаются.
В пыли сверкнула оброненная подкова.
- Адъютант, подобрать, сгодится, - снова приказал Кочубей и, проследив, как Левшаков, не слезая с лошади, схватил подкову и сунул в ковровую суму, одобрительно кивнул.
Бригада далеко за собой оставила Барсуковский хутор. Дорога свернула на Петровское и Киян-разъезд. Колонна поднимала пыль. Кочубей делился с начальником штаба заветными думками:
- Кончим кадетов - будем с тобой, Рой, хозяйство ладить. Зараз корысти с нас, як с бугая - сметаны. Пшеницу топчем. Коней за фруктовые деревья вяжем, ломаем. Хаты палим. Снарядом… бух… бух… куда попало… А як без снарядов? Кадета конфетой не доймешь? И шо генералам от Кубани надо? Як мухи на дохлую кобылу.
Комбриг недовольно покачал головой и замолк. Сотни двигались тихо. Хотелось спать, и не было слышно музыки. В пыли, завернутый в чехол, колыхался штандарт, и по бокам поблескивали казачьи клинки.