Жеребец Кочубея, Зайчик, был наряжен в голубую пасхальную ризу.
- Глянь, хлопцы, як на его шита! - подмигнул Кочубей и, прямо с паперти прыгнув в седло, выскочил за ограду.
Из решетчатых окон церкви пробивался дым.
* * *
Вялый с виду Деревянников организовал достойную удивления выкачку белогвардейской базы. Всю ночь беспрерывным потоком, шириной в пятьдесят подвод, шла выгрузка. Под лунным светом двигались подводы с мукой, сеном, продуктами. Ржали косяки лошадей, ревели стада коров, блеяли отары овец, лениво похрюкивая, жирной лентой двигались свиньи. Все это оседало в Суркулях. С этого дня Суркули сделались базой снабжения фронта. Практичный Кочубей начал налаживать тыловое хозяйство фронта. А на зорьке станица Воровсколесская запылала со всех сторон. Белые перегруппировались. Кочубей организованно уходил, выполнив приказание.
Кондрашев, заметив зарево, послал узнать, в чем дело. Сообщили: "Уходя, станицу приказал поджечь Кочубей, а в церковь внести три копны сена и тоже поджечь". Вызванный Кондрашевым, Кочубей в присутствии Кандыбина сказал детски‑наивно:
- А шо мне впотьмах отходить? Боялся, шо заблудюсь, и запалил для освещения.
X
Это было уже на третий день.
- Ну, сидай, - пригласил Кочубей и подвинулся на лавке, - зараз можно и побалакать.
Кандыбин присел. Кочубей хлебал борщ вместе с Михайловым, Батышевым, Наливайко, братом и другими любимыми командирами и друзьями. В хате висели иконы, лубочные картины, изображавшие бой у Гельголанда и виды Новоафонского монастыря. На коленях обедающих лежали расшитые цветными нитками рушники. Поодаль, покачиваясь и тихо напевая знакомую Кандыбину свадебную песнь черкесов - "Орейдада", сидел телохранитель Кочубея адыгеец Ахмет. Ахмет никогда в присутствии посторонних не занимал места за столом вместе с Кочубеем, боясь уронить достоинство своего начальника в глазах еще мало ему знакомых людей, - таков обычай Адыгеи. Рядом с адыгейцем командир третьей сотни возился с трофейным парабеллумом. Кочубей, не переставая жевать, знакомил с собой комиссара. Изредка призывал в свидетели присутствующих, и те, утвердительно кивая головами, вылавливали из миски жирные куски говядины, со свистом высасывали мозговые косточки.
- …Такого мне коршуна, як ты, и надо, политичный ты мой комиссар. Разгадал я тебя сразу, а потом ты подкрепил мою догадку. Думаю я, будешь и ты исподтишка выспрашивать, кто я и шо я. Так я сам про себя расскажу. А ты слухай, бо потом размусоливать время не будет.
Кочубей внимательно поглядел на комиссара. Тот тоже, будто впервые, пристально всмотрелся в Кочубея. Не больше двадцати семи - тридцати лет от роду, подвижный и худощавый. Казалось, каждый мускул на его лице жил. Губы плотно сжаты слегка презрительной гримасой. Нос правильный, немного с горбинкой, брови белесые, сходящиеся на переносье у резких морщин. Улыбка Кочубея была обаятельна. Но, улыбнувшись, он обычно сейчас же гасил ее, будто считая несовместимой со своим положением и званием.
Ахмет, прекратив пение, слушал начальника. Командир сотни протирал маслом револьвер, заржавевший у офицера.
- Так вот, - продолжал Кочубей, - был я на действительной, в Урмии, а после на фронте турецком, тоже партизаном, только не у Кондраша, а у Шкуро под началом. Пришел домой с фронта… в станицу Александро-Невскую. Вижу, нет в станице от всяких атаманов да баптистов разворота. Дома тоже, як пилой… Подался на Тихорецкую. Хожу як кабан, очи в землю, а думки як пчелы. Шось не нравится. Буржуи у власти, а на станции юнкера пристают: иди да иди, казак, к ним. Рубанул я одного юнкера и гукнул: "Кто хочет вырубать окно гострыми шашками к жизни хорошей?" Кинулись до меня хлопцы. Сгарбузовал я отряд и вступил в революцию вооруженный, при полной форме…
Кочубей тряхнул оружием: два маузера, наган, браунинг, кинжал, шашка. Нахмурился и быстро, чуть ли не на ухо комиссару, зашептал:
- Мешал буржуев и офицеров, як полову коням, вилками-двойчатками. Головой в землю, ногами в гору. Легла не одна подлюка в степовых балках. Подоили с их мы кровь. Подался я до Сорокина в армию. Рубались за Выселки, Батайск, Катеринодар, Эйнем и прочие станицы. Рубались - аж волосья дыбом. Хлопцы у меня на выбор: або грудь в хрестах, або голова в кустах, революции не стеснялись. Як приходит до меня: "Прийми, батько", - а я его по сусалам. Не падает - выходит, добрый будет вояка, беру в отряд. Вот как, политичный ты мой комиссар, товарищ Кандыба! А если спросишь, як я новую жизнь понимаю, то скажу тебе: можу об этом балакать только с батькой Лениным, бо он, по слухам, теж моей программы придерживается…
Неожиданно раздался выстрел. Выстрелил офицерский парабеллум командира сотни. Пуля рикошетом попала в Кочубея, и он схватил рукой шею. Ахмет кинулся к виновнику выстрела, но, остановленный окриком Кочубея, замер. Кочубей, морщась, гонял пулю под кожей, пальцы его окрасились. Потом, видимо уловив момент, рванул и вытащил пулю. На черкеску брызнула кровь. Кочубей поднес пулю ближе к глазам и разглядывал ее, удивленно приподняв брови.
- Ишь, стерва, всю шею поковыряла.
Плюнул пренебрежительно на пулю и бросил в лицо оторопевшему командиру:
- В другой раз выпорю. Не умеешь с оружием обращаться. Отдай-ка стрелюку Ахмету.
Обескураженный командир виновато протянул парабеллум черкесу.
* * *
Все было необычно комиссару в ставке Кочубея. Даже вот этот случай с пулей, да и самый рассказ Кочубея. Какими внутренними законами поддерживалась дисциплина в отряде, а теперь бригаде? Неужели только на круговой поруке держится моральная спайка бойцов?
Такие мысли были вполне естественны в положении комиссара. Решение этого вопроса определяло его поведение.
С недоверчивой усмешкой, получив от Роя секретные слова на сегодня, он вышел из штаба. Во дворе пылали костры, и это комиссар принял за первое нарушение правил расположения квартиро‑биваком в непосредственной близости к противнику. После он узнал, что белые отлично знали место резиденции Кочубея, но подход к Суркулям был так сложен, хутора так густо были окружены заставами, караулами, секретами, так была налажена служба дозоров и патрулирования, что прорваться можно было только с боем, а тогда, естественно, на защиту родных Суркулей слетались сабельные сотни.
В Суркулях была только одна бесконечная улица. Удаляясь от штаба, Кандыбин услышал слева шум поезда. Близко проходила железная дорога. Оглянулся назад. Костры, казавшиеся ему вблизи такими яркими, теперь обозначались почти незаметными столбами редкого дыма. Попался переулок: он спускался к илистой речке, к камышам, тихо шелестящим. По бокам переулка - канавы, защищенные густым рядом деревьев, очевидно акаций, что можно было определить по стройным гладким стволам. Снизу тянуло прохладой и болотными запахами. Комиссар не дошел еще до камыша, когда на грудь его лег штык.
- Кто идет?
- Свои, - Кандыбин отпрянул.
- Свои коней крадут. Пропуск?
- Борт.
Дозорные подозрительно начали вглядываться в Кандыбина, и, видимо не веря ему, один из них чиркнул спичкой. Свет обнаружил упрямые глаза и подрезанные щетинистые усы дозорного.
- Комиссар?
- Да.
- Спали б, комиссар, а то невзначай заколет кто-либо, ей-богу, - посоветовал боец и отошел,
- Дозор? - спросил Кандыбин.
- Да.
- Все в караул-то вышли?
- А ну попробуй не выйди. Враз на передовую, в самый огонь, а то в Козловую балку, - сказал боец с щетинистыми усами.
- В балку еще не водили. Не было такого дела, - перебил его второй молодым, приятным голосом.
- Нет, так будет, - отрезал первый.
- Все наперед знает, как бог Саваоф, - ухмыльнулся второй, молодой.
- Бога не замай, он тебе ничего плохого не сделал, а нюх, верно, на будущие времена имею.
- Нюх?! - удивился второй. - Откуда он у тебя? Усы-то ты подрезал?
- Ну, подрезал, - напыжился первый, - што ж с этого? Я чуток ножницами подкорнал, штоб лучше сметану есть. Люблю сметану, товарищ комиссар, а усы мешали, я их и того…
- Вот и нет у тебя нюха, Саваоф, - поддразнивая, снова сказал второй. - Помню, я мальчишкой был, отхватил коту усы. Перестал кот мышей ловить, сидит и фыркает. Нарежу ему колбасы, положу - съест, который кусок возле него, а остальные не замечает. Мяучит, мяучит, будто кто его за хвост дергает. Подвину - еще кусочек съест. Выходит - все у кота в усах, как и у тебя, Саваоф, и пропал ты теперь отныне и навек. Ну, мы заговорили вас, товарищ комиссар. Видно, с обходом?
- Нет. Так прошелся, спать что-то не хочется.
- Если с обходом - не сомневайтесь, товарищ комиссар. Проверочку сделать можете. И прямо скажу, хоть усов у меня и нет: никто не спит. Как на пружинах все.
- Так ли? - нарочно усомнился Кандыбин.
- Иначе быть не может, потому сознание заедает, товарищ комиссар. Сами деремся и очень чувствуем, что деремся со своими недругами, всех знаем злых, товарищ комиссар, кто там, - сказал он, указывая в направлении фронта, опустился на землю и словно растаял.
"Вероятно, прилег в канаву", - решил Кандыбин и, попрощавшись куда-то в темноту, вышел на улицу.
Он не успел дойти до штаба, как его задержал конный патруль. Патрульные были из седьмой сотни. Поздоровались и поехали дальше. Комиссар вернулся.
Кони дежурной части были подседланы и звучно жевали зерно, помахивая торбами. Дежурная часть держала лошадей на улице, у временных прикольных коновязей. У ворот, верхом на пулемете, сидел боец, запахнувшись в шинель. Он прислонился спиной к щитку и, казалось, дремал, но когда рядом очутился комиссар, пулеметчик повернулся к нему и спросил время.
Даже по тому, как у коновязей дневальный сновал с метлой и лопатой, убирая навоз, понял комиссар сущность побед Кочубея. В бригаде была установлена дисциплина, что не удавалось сделать в большинстве частей вооруженных войск Северокавказской республики.
На крыльце, заняв его почти целиком, сидели черкесы. Они разостлали бурки и сидели в косматых шапках и черкесках, тихо перебрасываясь словами. Охрана Кочубея состояла в большинстве из адыгейцев. Клокочущий, гортанный язык адыгейцев несколько отличался от языка предгорных черкесов, но комиссар, знавший язык черкесов, свободно разбирал их речь. Разговор заинтересовал комиссара. Часто упоминались Ленин и родовитый князь адыгейцев генерал-майор Султан-Клык-Гирей-Шахам, известный комиссару как инициатор восстания против Советов и организатор горских полков для белого командования.
Кандыбин опустился на завалинку.
- Султан-Гирей зовет нас, - убеждал приглушенный голос. - Ночами приходил к нему пророк. Он сказал: "Ханоко, алла поручил тебе газават- зао , так скажи всем правоверным…"
- Скажи, Мусса, - перебил его второй адыгеец лукавым голосом, - Султан-Гирей обещал посадить тебя за свой стол? Молчишь, Мусса?!
- А красный пши Кочубей сажает нас за свой стол, как равных, - цокнув языком, заключил третий.
Комиссар узнал черкеса по голосу. Это был Айса, друг Ахмета.
- Султан-Гирей каждому обещал по косяку кобылиц, отару баранов, - продолжал Мусса.
- Утро и вечер мы будем пить бузу и айран. На клинках мастера вырежут слова пророка, и золото на шашках будет из Теберды и Бадука. В сакле запоют семь жен, не меньше…
- Так журчит река Джиганас, и очень захочется тебе поспать на ее берегу, потому что она ласковая. Заснешь ты, а в горах прошли дожди, но ты их не видишь и спишь. И не знаешь ты, что идет с гор вода, как табун кобылиц, и тащит камни больше тебя, Мусса, в два раза. Налетит вода, разобьет тебя и выбросит в ущелье Кубани. Так поступает ласковый Джиганас со спящим, - заметил черкес, очевидно житель предгорья, так как знал о проделках реки Джиганас.
- Ханоко добрый, он хочет все отдать нам. Пусть уйдет ханоко Султан-Гирей, мы возьмем его добро сами, - сказал Айса, и все засмеялись.
- Мусса передал то, что слышал, - уклончиво произнес Мусса и, помолчав, добавил: - Может, он злой, ханоко, может - добрый… откуда знает Мусса?..
- Черкесский народ еще не имел добра и правды от Гирея. Черкесский народ может просить его: "Иди, ханоко, умри, а потом мы тебя полюбим", - сказал черкес, говоривший о Джиганасе.
Собеседники одобрительно зашумели. Скрипнула дверь. Из дома упал свет. Комиссар приподнялся. Кочубей? Нет, Ахмет. Комиссар опустился на завалинку и начал свертывать папироску. Он крякнул, зажег спичку, прикурил и держал спичку, пока она не догорела и не прижгла ему пальцы. Черкесы, не обратив на комиссара внимания, все разом заговорили с Ахметом.
Ахмет остановил галдеж:
- Одна половина сердца там, другая половина сердца здесь, одно ухо кричит, другое пищит, как можно понять? Говори ты, Айса.
Айса говорил быстро и отрывисто, иногда прерываемый возгласами Муссы.
- Кто мог знать, что ты, Мусса, из аула Улляп, глупый, как барашка, - выслушав Айсу, сказал Ахмет и решительно заявил: - Газават-зао ведет великий пши Кочубей, а пши Кочубей идет по законам Ленина. Понял, глупый Мусса из аула Улляп?
- Кто такое Ленин? - процедил Мусса.
Ахмет вспылил:
- Ленин родился от солнца и луны. Ленин рода курейшипов, и все знают это, а откуда Султан-Гирей - никто не знает.
- Ханоко из рода курейшипов, а курейшипы - род пророка, - раздраженно сказал Мусса.
- Откуда ты знаешь, Мусоа? - ехидно задал вопрос Айса. - Ханоко сам тебе сказал? Почему ты его любишь?
- Похожий похожего любит, - изрек горец из Джиганаса. - Растет дуб один, а корней много.
Резкий голос Ахмета выделился из общего шума:
- Ханоко умрет, а Ленин будет жить. Ханоко выроют шакалы, и кто будет знать, где его кости? А Ленин всегда будет ходить в белой-белой, как горный снег, черкеске, и будет стоять Ленин, как Эльбрус, и светить днем, как солнце, а ночью - как луна. Все будут знать Ленина, а кто будет знать ханоко, кто?.. Молчишь, Мусса?
XI
Шла долгая и упорная борьба. Держала бригада Кочубея район по реке Невинке до станицы Георгиевской, хуторов Рощинских, Воровсколесской станицы и Сычевого кряжа. Впереди фронта огромное Баталпашинское плато - десятки тысяч десятин сенокосных угодий. Против бригады стоял генерал Шкуро. Состязались на фронте казак Кочубей Иван и бывший его начальник полковник Шкуро Андрей Григорьевич. Вправо, до самой Невинномысской, бродили кочубеевские разъезды.
Степные Суркули надолго стали резиденцией Кочубея. Небольшой дом, с глухой стенкой на улице, - штаб бригады. Начальник штаба, покусывая длинный вороной ус, добросовестно изучал карту.
С тобою я привык мечтать,
С тобою, ясною звездою… -
вполголоса напевал Рой, поворачивая карту, гремевшую, точно лист железа. Много муки пошло на ее склейку. Многоводная, расплываясь фиолетовыми волнами, извивалась Кубань. Реку нарисовал Рой, а подправил химическим карандашом Кочубей, начертив, где полагается у берегов, подобие елочек - леса. Станицы изображались квадратами, примерно со спичечную коробку. Над квадратом Суркулей краснел флаг. Дом штаба на карте был нарисован; из трубы валил курчавый дым, за трубу дома была привязана лошадь, похожая на собаку (творчество Ахмета), что означало коновязи. Большое дело для черкеса изобразить живое существо. Коран издавна запретил рисовать, чеканить на изделиях золота, серебра и кости изображения людей и животного мира. Не препятствовал начальник штаба творчеству Ахмета, хотя и закрывала лошадь черкеса половину Курсавки, полностью село Куршавское, спуская хвост в степное мелководное озеро Медянку. Начальник штаба, сочным баском продолжая песню, наносил на карту новые перегруппировки противника. Белогвардейские полки распределялись по фронту еле заметными кружочками, а кочубеевские сотни алели огромными эллипсами, обращенными стрелами на врага. Это для психологического воздействия на вызываемых в штаб командиров.
- Гляди сюда, - обычно говорил Кочубей, раскладывая карту. - Видишь, яка у тебя сила и яка у них?
Командиры чесали затылки, кряхтели, убеждались в явном графическом превосходстве своей сотни над неприятельским полком, смущенно бормотали:
- Верно. Яка козявка меня кусает! Тю, грец… Ну, батько, таку расчехвостим…
Ахмет, стоя у окна, внимательно следил за Кочубеем. Во взгляде темных блестящих глаз телохранителя было что-то тревожно-преданное. Он был поставлен охранять жизнь величайшего, по его мнению, воина. Поэтому он никогда не отходил от Кочубея. Когда Кочубей спал, Ахмет дремал, привалив двери своим сухим, мускулистым телом горца. Когда комбриг бредил, Ахмет открывал глаза и настораживался. Когда чувствовал опасность или чуткий слух его улавливал звуки, выделяющиеся из привычного ритма прифронтовых шумов, Ахмет напрягался, собирался в клубок, готовый барсом прыгнуть на врага.
Кочубей, прибыв с фронта и сняв сапоги, быстро шагал по комнате в шерстяных, выкрашенных фуксином носках.
Вокруг - в беспорядке сброшенное им оружие. Не обращая внимания на двух женщин, жену Настю и Наталью, случайно зашедшую в штаб, Кочубей на ходу распоясался, быстро вытащил из-под очкура рубаху, потряс ею, чтобы дошла до его вспотевшего тела прохлада, остановился, выгнулся, полуобернувшись, приказал:
- Начальник штаба, иди сюда, подери мне когтями спину.
До спины батьки допускались только избранные. Рой, отложив диспозицию, не торопясь подошел, запустил руки под рубаху, начал деловито чесать. Кочубей, казалось, мурлыкал от наслаждения, довольный, приговаривал:
- Ох, ох… Ще, под самой лопаткой! Во-о-о! Ниже… Во-о-о! По хребту, ще, ще… Во… Срезал когти?.. Во-о-о!.. Ну, будет. Оставь шкуры до другого раза.
Разогнавшись, прыгнул в кровать, утонул в пуховиках. Три перины - слабость Кочубея. Потянулся до хруста. Закинул руки за шею, прикрыл глаза, улыбнулся, тихо сказал:
- Адъютант, жарь колбасу!
- Есть жарить колбасу.
Левшаков скрылся. Дверные щели пропускали вкусные запахи. Шипело сало. Слышалась команда Левшакова и ворчливый голос хозяйки. Сыны у хозяйки ушли к Шкуро, и она вечно недовольна постояльцами и бранчлива. Штаб расположен в горнице - парадной половине казачьей хаты; колбаса жарилась в теплушке - черной половине, где жили хозяева и после отела - телята. В теплушке земляной пол, русская печь, плита, кровать, прикрытая ряднами, на полу топливо - кизяки и солома. В горнице деревянные полы, стол, занавески на окнах, койка для гостей, вычурно резной шкаф, сундук.
Кочубей блаженствовал. Трое суток в седле. Поединки, короткие стычки. Пыль и дождь. Душные костры-шипуны из сырого дубняка.
- Хуг!.. хуг!.. - пыхтел он, поглаживая живот. - Хуг!.. хуг!.. Як дела, Настя? Чего нового, милосердная сестра?
Вопросы праздные. Задавая их, Кочубей не требовал ответа. Он закрыл глаза. Он отдыхал. Наталья первый раз видела комбрига в домашней обстановке. Она недоуменно пожимала плечами, искоса поглядывала на Роя, улыбалась.
Осторожно ступая, чтобы не слышен был скрип щегольских "румынок", отставив назад руки, подошла к Кочубею жена.
Женщина нагнулась и быстро поцеловала любимого. Но сейчас же испуганно отпрянула назад, так как Кочубей вскочил разгневанный.
- Геть! Я ще не подсказывал цилувать!