Женщина, застеснявшись, ушла на кухню. Ахмет довольно цокал языком и крутил плетью.
Неожиданно для всех вскочила Наталья, наблюдавшая эту сцену. Ее лицо горело. Белокурые волосы беспорядочно выбивались из-под платка. Она подступила к Кочубею:
- Что ты надсмехаешься?! Герой!
Кочубей привстал, состроил удивленную мину.
- А ты шо мне за указ?
- Жена она тебе или не жена?
- Жена, а як же…
- Ну, и обращаться надо, как с женой. - Презрительно бросила: - И за такую чуму Деникин мильон обещает!
Наталья вернула подругу из кухни. Отняла ее руки от заплаканного лица.
- Ты б его рогачом, - посоветовала Наталья, - почесала бы ему спину вместо Роя.
Обернувшись к комбригу и укоряюще глядя своими детскими глазами, сказала:
- А еще красный командир! За революцию…
Кочубей был смущен.
- Не могу прекословить, - оправдывался он: - Мост взяла. Кабы не девка - в сотенные б произвел.
Появился Левшаков. Откинув чуб рукой, вымазанной в саже, он торжественно отрапортовал:
- Колбаса шкварчит, как живая, пережаривается!
- Давай на стол! - обрадованно скомандовал Кочубей, садясь рядом с Кандыбиным.
Хозяйка внесла сковороду. На сковороде шипели круги колбасы. Адъютант взял из рук хозяйки сковороду и церемонно поставил ее на стол.
- Ну, моя милка, сидай с нами, - пригласил Кочубей жену, полуоборачиваясь. - Да и ты, королева, садись, гостем будешь.
- Некогда мне колбасами заниматься, - отказалась Наталья.
Настя покорно присела.
Кочубей поведал свои мысли комиссару:
- Был я, Вася, на фронте. Нельзя держать в ямках всадников. Не конное это дело. В окоп сажать надо брюхолазов. Надо, Вася, нам своей пехоты.
Он вопросительно смотрел, поставил локоть на стол и потирал пальцем шрам, что был у него чуть повыше лба. Серые его глаза были колючи. Узкие губы и властный подбородок придавали лицу сердитое выражение. Крепкая медная шея вспотела.
- Не забыл я ще того случая, як ты меня чуть штыком не запорол в Рождественском хуторе. Пехота у тебя была тогда. Добра пехота - дербентцы, да мало. Давай, комиссар, сгарбузуем свой полк, - неожиданно решил он, - бо нема надежды на их части.
- А откуда людей вербовать? - осторожно спросил комиссар. - Люди-то, пожалуй, все по частям расписаны.
- Это полдела! - воскликнул Кочубей. - Дезертиров сберем, займем буржуев, что ЦИК мобилизовал. С утра пораньше пробежим до фронта, Вася, поглядим, шо и как, а потом подадимся до Пятигорскова.
Определив молчаливое согласие комиссара, встал из-за стола, потянулся, зевнул и ушел спать.
XII
Коротки кубанские ночки. Настя вскочила, когда сквозь щели пробивались светлые струи и, обычно незаметные, пылинки вращались в них быстро и игриво. Кочубея уже не было. За дощатыми стенками сарая жил шумной жизнью штабной двор. Цукали на коней, ругались. Кто-то, вероятно часовой, кричал:
- Комбриг на фронте! Нет в штабе комбрига. Куда прешь?!
- Аллюр два креста. От начдива Кондрашева, - обрывал часового резкий голос гонца.
В сарай не заходили. Сено в сарае было бурьянистое, засоренное. Дежурная часть держала лошадей на зеленой люцерне-отаве и ячмене.
Настя завернула постель и вышла из сарая. Во дворе, залитом ослепительным светом, на Настю никто не обратил внимания.
На фронт отправляли сало в мешках и печеный хлеб, наваленный в рундуки-пароконки. Плечистый рыжий детина, взобравшись на повозку, устанавливал в ящики с соломой кувшины с молоком и сметаной. Настя знала рыжего детину. Это был Кузьма Горбачев, старшина третьей сотни.
Кувшины Горбачеву подносила босая баба с подоткнутыми юбками. Горла кувшинов были увязаны тряпками с прослойкой отрубей, чтобы не расплескать содержимого в дороге.
Горбачев, поминутно откидывая спадавшую на глаза чуприну, очень внимательно просматривал кувшины, прежде чем умостить их в ящик. Старшина журил бабу:
- Приказываю, приказываю - на фронт только поливанные кувшины, а ты все самые кволые, леченые да выщербленные.
- Какие есть. Нема посуды в хуторе, всю порастаскали, - вяло оправдывалась женщина. - Все туда, все туда, а обратно нету возврата. Бьете же, чужого-то не жалко.
Горбачев, отбросив за спину мешавшую ему неуклюжую драгунскую саблю и подтягивая портупею, увидел Настю.
- Здорово, Настя! Что-то долго спишь, королева.
- Погоревала раз в год, завидки взяли, - улыбнулась Настя. - Кому каймак ?
- Хлопцам, под Привольный хутор.
Во двор верхом въехала Наталья. Услышав разговор, крикнула:
- А что, Горбач, воровсколесские девчата ай изменили?
- Тю-тю… вспомнила! В Воровсколесске уже вторые сутки Покровский, что ж, он пустит девчат в красные окопы!
- Вот бедные!
Наталья, по-мужицки спрыгнув с лошади, подошла к Насте, свежая и возбужденная.
- Настя, Роя не видала? - спросила она, глянув вопросительно своими синими глазами.
- Да вот он, - указала Настя.
На крыльцо вышел Рой. За ним из двери протиснулся начальник санитарной части бригады:
- Нельзя тяжелораненых держать при нашем лазарете. Сложную хирургию, операции, требующие ампутации, я не могу производить в таких условиях. Вы представляете, трепанацию черепа делать…
- Что вы рекомендуете, доктор? - перебил Рой, взявшись за луку седла.
- Тяжелых эвакуировать в Минводы.
Рой вскочил в седло.
- Минводы превращены в госпиталь всей армии. Там люди по двое суток ожидают простой перевязки. Комбриг не пойдет на это.
- Но у меня передовой перевязочный пункт. По положению я…
Рою начинал надоедать этот маленький человек, беспомощный и суетливый. Сдерживая нетерпеливого низкорослого "киргиза", прославленного как иноходца, снова перебил врача:
- Повторяю: стационарные госпитали глубокого тыла забиты ранеными. Противник развивает наступление. Комиссар взялся оборудовать лазарет бригады в Курсавке, на днях госпиталь будет готов. Пока расширьте пункт, привлеките медперсонал. Мобилизуйте фельдшеров станичных околотков - ведь это прямо-таки чародеи. В Нагутах, Султанском вами до сих пор не реквизированы частные аптеки. Будьте готовы, доктор, скоро с фронта начнут поступать раненые…
Только сейчас Рой заметил жену комбрига и Наталью. Он кивнул им. Наталья безразлично отвернулась и перекинулась пустяковой фразой с Горбачевым. Настя дернула ее за рукав.
- Наташка, ты же про его спрашивала, про Роя-то.
- Да ну его! - отмахнулась Наталья. - Раздумала.
- Что ты, Наташка, ломаешься перед ним, как сдобный сухарь перед чаем, - укоризненно сказала Настя, - что, он парень плохой? Одной рукой и узла не завяжешь. Поженились бы!
- Ну его, Настя! Давай про другое, - попросила Наталья.
- А как под горку ходить да за камыш - не ну его? - не унималась Настя. - Ребята уже заметили.
- Много шуму, да мало толку, Настенька.
За начальником штаба двинулись всадники. В запасных тороках и узлах они везли бутылочные бомбы и гранаты. Окончив погрузку, Горбачев сел на лошадь, оправил саблю, принял в седле достойную позу и во все горло заорал:
- Трогай!
Часовой с перевязанной головой бросил вдогонку:
- Жителей постеснялся бы. Орет, точно катрюк.
К часовому подошел развязной походкой фуражир, известный в бригаде под кличкой "Прокламация". Фуражир никогда не бывал на фронте, но все боевые и прочие новости знал первым и всячески их перевирал. Малейшие неудачи он раздувал в панические слухи, и тогда слова: "окружили", "продали нас", "измена" - не сходили с его уст. Его поэтому и не брали на позиции, определив навсегда в должности фуражира. Сегодня на фуражире был кожаный картуз, и, несмотря на жару, на голое тело был натянут тесный солдатский ватник.
В одиночестве он решил поделиться кое-чем с часовым, оставленным при штабе из-за легкого ранения в голову.
- В сухомятку, ребята, пожалуй, сто суток, - сказал фуражир, - кухни‑то все пехоте передали. Последнюю кухню - и то Горбач на кобылу сменял. Да хоть бы кобыла, а то тьфу!
- Несчастливая наша бригада, - заметил часовой, почесываясь. - У всех смена есть, а мы в котел головой.
- Скоро будет смена, - тихо, оглядываясь, чтоб придать вес своим словам, сообщил фуражир. - Завтра сам батько думает податься в Пятигорский город.
- Что он там забыл? - недоверчиво спросил часовой, подозрительно прищурившись.
- Пятьдесят тысяч буржуев нам обещали… подкрепить бригаду.
- Что ты, Прокламация, что мы с ними будем делать? Их за неделю не перерубаешь, пятьдесят тысяч, - и, обратив внимание на выходящую из ворот Настю, улыбнулся: - Вот это подкрепление, да? Что-сь, видать, вкусное понесла супруга? Аж сюда пахнет.
- Галушки варила с курчонком да вареники месила, стало быть, их и понесла, - доложил фуражир и, посвистывая, вышел на пыльную улицу.
По улице бегали мальчишки, играя в поезд, шипели, подражая паровозу, пронзительно кричали, бросали пригоршнями пыль.
Со стороны Султанского тракта показались подводы, запряженные длиннорогими калмыцкими волами. Мальчишки бросились к возам:
- Дядя, а дядя, дай кавуна, дай дыню-комковку, дядя!.. Мажары приближались. Мальчишки возвращались, нагруженные арбузами и дынями.
- Вот штаб, дядя, - указывали они, - здесь Кочубей живет.
Фуражир, почуяв какую-то очередную сенсацию, завязал тесемки ватника, отряхнул фуражку, надев ее так, чтобы сбоку лихо торчал пегий чуб. Возы, их было три, остановились. Казак-подводчик снял шапку.
- Можно повидать командира, товарища Кочубея? - обратился он к фуражиру.
- А зачем он вам, товарищи жители?
- Да привезли мы солдатам красных кавунов да дынь в подарок от нашего хутора, от Виноградного.
- Нет Кочубея, товарищи жители. Отбыл командир бригады вместе со всей бригадой на фронт.
- Что ж теперь делать, раз нема Кочубея? Может, вы примете, - попросил нерешительно казак.
- Не могу, - отказал фуражир. - Вот если бы привезли сено или зерно, тогда уполномочен.
- А на фронт можно, товарищ, отвезти?
- Везите, - снисходительно разрешил фуражир. - Вот только сейчас старшина, некто товарищ Горбачев, обоз повел к фронту. Кабы вы были на конях, а не на быках, может, и догнали бы. А то попытайте.
Казак поблагодарил и взялся за налыгач .
- Цоб, цоб! - покричал он на быков, и подводы, до отказа груженные арбузами и дынями, тронулись в путь.
Часовой, выйдя за ворота, подсвистнул.
- Поснедают добре ребята, а то там ни одной бахчи не осталось. Все сгорело - бои ж.
Обращаясь к фуражиру, подосадовал:
- Как же это ты не мог зацепить арбуза, а? Эх, ты, а еще Прокламация!
- Не мог, - передернул плечами фуражир. - При исполнении служебных обязанностей… не уполномочен.
* * *
Володька вторые сутки блаженствовал в отдельном полевом карауле у озера Медянки. Кругом камыш, сочная стрельчатая осока, желтые болотные цветы. Стреноженные кони паслись за камышом. Впереди, на бугре, в глинище караул. Володька отпросился в охранение посыльным. Полевой караул у Медянки охранял Суркульский тракт, и днем дел особых не было. Только ночью могли прошмыгнуть вражеские разъезды к сердцу бригады - Суркулям. Ночью начальник заставы сгущал полевые караулы, и Володька ходил в секрет или в дозор.
Володька лежал на животе и, заткнув уши, упивался увлекательными событиями, пронесшимися над "пылающим островом". Рядом валялись сапоги, и на осоке просыхали коричневые от юфтовой кожи портянки.
Володька третий раз перечитывал книгу. Эту книгу дал ему Левшаков. Судя по словам Левшакова, книгу он достал у сестры милосердия Натальи, у которой, опять-таки судя по его словам, адъютант пользовался расположением. Чтобы прочитать книгу, Володька попросился на тихую работу, в заставу.
Сердцу Володьки были милы события, описанные в книге. Ему близко было и само название "пылающего острова" - Куба. Там люди дрались за свободу тяжелыми мечами, которыми они раньше рубили сахарный тростник, - здесь, рядом с Володькой, легкий клинок и подобие тростника…
Партизанский сын закрыл книгу, вздохнул и долго смотрел на красный переплет тисненой обложки.
- Лун Буссенар… Буссенар, - задумчиво шептал он. - Есть у нас такой?
Перебирал Володька людей бригады, и ни на кого нельзя было возложить столь почетной обязанности. Писать было о ком, а некому. Володьке даже взгрустнулось немного, а потом снова провихрились перед ним боевые будни, прославленные подвиги, шумной ватагой взметнулись властители дум его - бесстрашные Кочубей, Михайлов, Кандыбин, Батышев, Наливайко…
Нелепой показалась ему мысль, что не будет о них известно, что не узнает никто об этих непостижимых людях. Ведь каждый день жизни их - это целый "пылающий остров".
- Напишут… ей-богу, напишут! - громко воскликнул Володька, вскакивая на ноги. - А вырасту большой - сам напишу.
И от этого внезапного решения стало ему настолько радостно, что захотелось прыгать, плясать и кувыркаться. Забыв, что он в дозоре, Володька, приложив ладони ко рту, заливисто и протяжно заорал:
- Да здравствует… батько!
Сверху цыкнули, и кто-то мощным басом крепко выругался. Володька сразу присел, и ему стало бесконечно стыдно. Вспомнил, что ему стукнуло уже тринадцать, посерьезнел.
"Надо себе тоже потяжелей шашку выменять, - решил он, - чтоб была похожа на кубинский палаш - мачете, а то не шашка, а хворостина".
Он вынул из ножен клинок, рассмотрел. Рукоятка была сделана из черной кости горного тура, на клинке были вырезаны непонятные арабские буквы. Вышел клинок из-под ловких рук знаменитого дагестанского оружейника. Не знал этого Володька, и хотелось ему оружия, равного сказочному мачете восставших кубинских рабов.
Непрерывно верещали кузнечики, и казалось, плотный влажный ковер зелени сплошь был выткан из этих стрекочущих звуков.
Вдруг кто-то опустил руку на его стриженую черную голову. Володька вздрогнул, быстро обернулся.
- Настя! - обрадовался он.
- Испугался? - пошутила Настя.
- Чуть-чуть, Настя, вот на столько, - согласился Володька, отделяя на мизинце не больше сантиметра.
Настя присела.
- Иду на фронт, до Вани, - сообщила она, - несу поесть ему, что бог послал. Кто с тобой? Наливайки нет, случаем?
- А зачем тебе Наливайко, Настя?
- Да боюсь я его, Володя, - просто сказала женщина, - все надо мной насмехается; что я ему, чи поперек дороги стала?
- Удержишь на заставе Наливайку! Тут Гробовой.
- Свирид?
- Ну да.
- Подходящий казак, - сказала Настя, подтягивая концы платка и разглядывая себя в зеркальце. - Вареники будешь, Володя?
- Нет, мы уже поснедали, полудновать рановато, - отказался Володька и стал обуваться, ловко обернув ногу портянкой.
- Натуральный мужчина, - похвалила Настя. - Вот мой с чулков не вылазит. Спарился. К портянке не приучен.
- По тревоге - чулок удобней, Настя, потому, стало быть, батько портянку отверг… А вон и подходящий казак, - подмигнул Володька и покраснел.
От глинища, гремя ведром и шашкой, сполз человек, опутанный пулеметными лентами. Голенища у него были подвернуты почти наполовину, вероятно, чтобы показать красную сафьяновую подклейку.
- А, Настасья батьковна, в гости пожаловали? - издали приветствовал Гробовой. - Садитесь, ложитесь. Володька, ставь самовар, бежи за конфетами.
- Все шуткуешь, Свирид? - улыбнулась Настя.
- А что нам, холостым, неженатым! - ответил Гробовой.
- Гашка-то где твоя?
- На кадетской земле Гашка моя осталась, в Джегуте. Сердце горит, душа болит. Скоро в воду сигать придется. Послал ей о себе известие, зову, - может, и проскочит до нашего красного лагеря… Ну, пойду коней поить. Дичинкой бы тебя угостили, да, ты сама знаешь, два дня у Медянки бой шел, всех утей разогнали, одни лягуны остались.
Гробовой ушел, лихо выворачивая пятки.
- Хороший мужик, - глядя вслед ему, сказала будто про себя Настя, - языком мелет много, а, передавали бабы с баженского обоза, дуже по жинке да по сынку скучает Свирид. Боится, кадеты израсходуют. Ну, пока, Володька. Дай поцелую!
- Иди, иди, не маленький! - сердито нахмурился Володька, глядя исподлобья и подтягивая повыше пряжку портупеи.
Кочубей вглядывался вначале невооруженным глазом, потом - в бинокль.
- Ой, Вася, - раздумчиво произнес он, - шось не по моему сердцу вон та дубрава.
Комиссар долго шарил биноклем, но ничего не видел.
- Маскировка, Ваня.
- Вот где эта маскировка у меня сидит, - сказал Кочубей, указывая себе на затылок. - Подходит к дубраве балка, и видел я, кто-сь выскочил из той балки верхи. Надо сделать разведку, а то беда хлопцам моим будет.
Кочубей освободился от своего оружия, снял черкеску, остался в бешмете, ладно обтягивающем его упругое тело. Засунул маузер за пояс и, немного подумав, заложил за пояс и полы бешмета.
Они были скрыты от противника небольшим взгорьем. Впереди желтоватое, выбитое конницей поле. По взгорью и влево по полю - примитивные окопы и пулеметные ямки кочубеевцев. Западней еле-еле виднелись кресты георгиевской церкви.
Кочубей, передавая оружие Ахмету, приговаривал, стараясь найти в голосе наиболее ехидные и язвительные оттенки:
- Деникин за мою голову два чувала грошей сулит. Во, зараз я им выкину кренделя. Хай половят Кочубея! Айса, подай второго заводного, Урагана, - Зайчик не такой страшный.
Ураган - табунный жеребец, пугливый и нервный. Глаза жеребца были налиты кровью, он рыл землю копытами, приседал на зад и, изловчившись, мгновенно поднимался "свечкой". Черкесы, сдерживая его, повисли с двух сторон на поводьях. Кочубей подошел, перекинул повод и моментально прыгнул на жеребца.
- Расступись!
Комбриг вынесся из-за взгорья, вскочил на седло и, стоя, помчался к подозрительной дубраве. За Кочубеем поднялась вихревая полоса пыли. Кандыбин схватил бинокль. Везде из окопов поднялись люди, жестикулируя и наперебой выкрикивая слова восторга. Полоса бурой пыли сделала поворот. Теперь ясно был виден комбриг, скачущий у самой дубравы. Выстрелы. Кочубей упал. Ловить одинокую лошадь пустилось не меньше полусотни казаков, вырвавшихся из дубравы. Расчет Кочубея оправдался. В леске накапливалась конница! Но какой дорогой ценой добыты эти сведения! Лишенный всадника, мчался Ураган, за ним казаки. Комиссар выхватил клинок и подал команду атаки. На его руке внезапно повис Ахмет.
- Нельзя, комиссар, нельзя, нельзя ломать обедня. Смотри в оба глаза! О!
Ахмет орал и плясал, Айса подкидывал вверх шапку. Комиссар понял причину веселья адыгейцев. Кочубей был жив, он пронесся мимо, соскользнул с седла, свистя, хохоча и ныряя головой в волнистой гриве… Направил Урагана в гущу погони, стоя врезался в преследователей, гоня их обратно, паля из маузера. По полю заметались осиротевшие кони.