В ожидании отца оглядывал знакомые вещи. Все тот же клест, которого словил он давным-давно, и им же плетенная из проволоки клетка. На круглом столике под сверкающим иконостасом - библия в кожаном переплете с серебряными застежками. К ней так и осталось благоговейное чувство, мудреные притчи вычитывал отец зимними вечерами из этой единственной в доме книги. Никто в семье, кроме отца, не прикасался к ней. Принес он библию с Орловщины полсотни лет назад: ею дед благословил его в путь-дорогу. На длинном обеденном столе - окованный медью глиняный кувшин с квасом.
В детстве Тихон удивлялся: вся семья пьет из этого кувшина, но когда бы в него ни заглянули, он всегда полнехонек. "Волшебный кувшин", - говаривал отец, усмешливо поглядывая на мать. А ну, как сейчас? Тихон приоткрыл крышку - полнехонек! Когда же успела? Ведь только что он выпил почти целый ковш!
Под потолком висела все та же десятилинейная лампа. И стекло сохранилось, когда-то надколотое им и заделанное жестью, вырезанной из консервной банки, которую он, преследуемый сворой собак, стащил с жуковской помойки.
Да, мало что изменилось за годы его отсутствия.
Погруженный в воспоминания, Тихон не заметил, как во двор въехала телега. И только когда волкодав загремел цепью и стал радостно повизгивать, очнулся и подошел к окну.
Отец сидел в измазанной навозом телеге: За его спиной лежала соха. На отполированном землей сошнике играл закатный луч. Торчали вилы. Натруженные руки отца, широкие и тяжелые, бессильно, точно плети, висели по бокам. Казалось, они тянули к земле все его туловище. Был он в круглой соломенной шляпе, с широкими, опущенными вниз полями - такие носят на Украине. Суровый старик высоченного роста, с окладистой темно-русой бородищей, в которой поблескивала седина. От краснощекого, крупноносого лица с большим морщинистым лбом и сочными губами веяло той долговечной силой, которая свойственна людям, прожившим большую часть жизни среди леса. И только в голубых глазах, глубоко спрятанных под лохматыми, свисающими бровями, сквозила тяжесть прожитых лет.
Вот отец сошел с телеги, грузный, широкий в кости. Легким движением поднял соху, отнес в сарай, стал распрягать коня.
Тихон не выдержал. Распахнул окно и, спугнув голубей, в один мах перепрыгнул через подоконник.
- Батя, дай помогу! - с мальчишеским задором крикнул он.
Сафрон Абакумович застыл на мгновение. Попытался что-то сказать и не смог. К нему шел русобородый голубоглазый сын. Шляпа упала с головы старика. Не выпуская из рук веревочных вожжей, он смахнул с ресниц слезу, повел плечом и неторопливо обнял сына.
- В станице первый георгиевский кавалер, - густо бася и похлопывая по плечу сына, сказал Сафрон Абакумович. - Жуковы от зависти лопнут. Не зря говорят: русский мужик ни с мечом, ни с калачом шутить не любит. Спасибо, сынок, обрадовал отца! Наклал, значит, вражине от полного брюха?
Тихон неотрывно смотрел в непривычно подобревшие отцовские глаза.
- Похудел, сынок, а так ничего, соколом выглядишь. В кости широк, стать ожогинская, крепкая, ну, а мясо нагуляешь.
Глаза старика увлажнились. Тихон хотел обнять его, но он отстранился.
- Будя, будя! Не баба…
И сам, смущенный этими словами, потупился. Не годится, чтобы дети видели его растерянность, плохой пример для молодежи.
Тихон, взволнованный, достал кисет, скрутил цигарку, выбил кресалом искру из кремня, раздул трут. Лицо отца дрогнуло. Из-под свисающих бровей он следил за сыном. Будто не замечая его осуждающего взгляда, Тихон выпустил облако дыма.
- Брось травить табачищем воздух, - голос отца прозвучал глухо, повелительно.
- Привычка, батя, фронтовая.
- Привычка-а!.. Вредная привычка, ненужная.
Как в давно забытые дни, Тихон не посмел ослушаться, смял недокуренную цигарку в пальцах. Старик вновь подобрел, глаза прояснились. Когда Тихон подошел к коню, отец отстранил его.
- Сам сделаю, отдыхай, сил набирайся.
Старый конь повернул к отцу морду, хватал влажными губами за бороду, а отец тихонько ворчал:
- Будя, будя, ишь, целовальник нашелся!
Насухо вытер соломенным жгутом конскую спину, подвел к колодцу, сильными руками вытащил большое ведро, оно дрожало и качалось на цепи.
- Пей, пей, Гнедко, во здравие.
Отвел Гнедка в конюшню, легко перемахнул прясло из сосновых жердей, поманил рукой сына. Оба подошли к развесистой пихте.
- Пихта! - сказал старик, пытливо вглядываясь в сыновнее лицо. - Чуешь, как пахнет? Дух захватывает. А ты табачищем воздух травишь.
Тихон насупился.
- Отвык я, батя. Там все порохом, гнилью пропитано: без курева нельзя. Уж забыл, как и багульник цветет. Война!
Отец сделал рукой протестующее движение.
- Не войной человек живет, а трудом. Смотри, радуйся. Мастерица-то весна какие ковры на лугах повыткала - куда человеку, - старик перекрестился и, недоверчиво глянув на сына, добавил: - Велика сила всевышнего!.. Эдак-то… Нахватался, поди, тама всяких бредней, вот и сумление гложет. По старинке жить станешь или как?
Тихон задумался. Улыбка сошла с его лица. Хотелось избежать этого разговора, он и сам еще многого не понимал.
- Что же молчишь, аль язык задубел?
Тихон решительным движением выдернул кисет, задымил. Изумленный таким оборотом, отец хотел было вырвать цигарку, но вовремя остановился. Обдумывая что-то, долго молчал. Изменился сын. Когда-то озорные, горячие глаза похолодели, остыли. В зрачках притаилась решительность, беспощадность. Что-то властное, мужское отличало каждое движение сына.
- И водку, поди, лакать приучился?
Тихон сплюнул цигарку на землю, ответил:
- Всяко, батя, приходилось. Война!.. А по старинке, видать, не проживешь… Не спрашивай, я и сам блудаю в потемках. Дай очухаться - все напрямик выложу.
Старик насупился.
- Ладно, батя, не сердись. Все образуется, разберемся. А курево можно и бросить.
- Зелен еще, сынок, вот и не понимаешь, о чем беспокоится старое сердце. Разве в табаке дело? Кури, коли приятно. Не принято в нашей семье, но не спорить же из-за пустяков. Я, сынок, о том: родился человеком - голову в грязь не роняй. Время-то смутное, как без батюшки-царя Русь выстоит? Вот о чем думать надо, а табак что. Как хошь, но к нам, старикам, надо прислушиваться. Молодость плечами, может, сынок, покрепче, ну, а старость - головой.
Нагнулся к роднику, напился. Вытерев рукавом рубахи мокрые усы, опять заговорил:
- Били турок, французов, японов, плохо ли, хорошо ли, а били. А теперь как? Сам знаешь - стая без гусака гибнет… Сердце щемит. Подумать только, фронт перед супостатом без приказу открыли - тоже мне герои!
Все ниже и ниже склонял голову Тихон. Не мог и не хотел спорить.
- Не я, батя, один, - наконец уронил он. - Вся Уссурийская дивизия снялась.
- Вся? - изумился отец. - Кто же такую громадину с места сдвинул?
- Один солдат-большевик. Расстреляли его перед строем, ну, а мы утром порешили иных офицеров, избрали солдатский комитет, и пошла заваруха.
- Говорунов расплодилось, как лягушек на болоте, квакают, а что к чему - не поймешь. А ты как?
- Не разобрался еще, одно знаю - говоруны разные бывают. И сорока свое верещание за песню выдает. Но сколь ни прикидываю, а вот правда, наша крестьянская правда, у них, у большевиков.
- Они веру, сынок, рушат, фронт открывают. Русь губят.
- Они ли губят? Подумать надо.
Тихон достал из кармана "Воззвание к солдатам всех воюющих стран".
- На вот, почитай, что Ленин пишет.
Отец взял протянутый сыном листок. Видеть глазами то, что Ленин сам писал, ему еще не приходилось.
- Сам Ленин или кто другой писал?
- Генерал отрицал, а солдат перед смертью поклялся. "Ленин, - говорит, - писал, чтобы солдаты правду знали".
- Перед смертью человек не лжет. Почитаю, обязательно почитаю. Добрый слух о Ленине идет.
Тихон добавил твердо:
- А о том, отец, не беспокойся! Головы не уроню, чести не потеряю.
Возвращались домой молча. Каждый думал о своем, наболевшем и еще непонятном.
ГЛАВА 2
Тихое утро. Розоватый дым поднимался в небо и таял в синеве. Над Уссури кружили крикливые гуси. На повети пропел петух, захлопал крыльями; замычал теленок.
Солнце еще не взошло. Сиреневые сумерки бросали длинные тени. Четко вырисовывался одинокий кедр на утесе. Тайга дремала в предутренней тишине. Никли над рекой ивы.
Тихон засмотрелся на знакомые места. Любил он предутренний час. Всю ночь снилась ему котловина, отравленная немецкими газами. Слышались хрипы задыхающихся солдат, стоны умирающих, предсмертное ржание коней… Сближались в молчаливом рукопашном бою спешенные драгуны, пытаясь прорвать кольцо окружения, вырваться из клубов ядовитого газа, но завеса пулеметного огня отбрасывала их назад. Безостановочно свистела над головой шрапнель…
Истомила ночь, померкли все прелести лета…
Подошел, как всегда беззвучно, в своих ичигах из лосевой кожи, отец.
- Пойдем в избу. Голодное брюхо не родит хорошей мысли.
Мать гремела ухватами. Поставила на стол жаровню с сохатиной. Обняла сына, прислонилась к чисто выбритой щеке.
- Кушай, сынок. На войне-то, поди, голодно?
Тихон посмотрел в ее помолодевшие, лучившиеся ясным светом глаза, тихо сказал:
- Не надо про войну.
Отец смолчал. Был он недоволен: сын сбрил бороду. Суровы обычаи таежников. Но, начав с табака, Тихон решил шаг за шагом отстаивать свою самостоятельность.
- Вот ты говоришь, не надо про войну, - неожиданно сказал отец, - а что, если немец опять попрет, кто же Русь защитит? Мы, старики, что ли?! - В голосе звучала горечь. Нетерпеливо постукивая узловатыми пальцами о край стола, в упор глянул на сына. - Одни казачишки отдуваться станут, а-а?
Тихон порывисто выпрямился. Сжав в кулаки пальцы, выдохнул:
- Черт с ней, с войной! Не пойдем больше - и весь сказ! Казаки? У них тоже война в зубах оскомину набила.
Отец пожал плечами.
- У воинов одна мысль - о благе Руси…
Тихон овладел собой, ответил твердо, прямо глядя на отца:
- Придет время, сам поймешь все, не будешь осуждать.
- Где же, сынок, здравый смысл? С медведем не языком, а берданой разговаривают. Раз мир не подписан, с фронта уходить нельзя. Казаки, вон, верны присяге.
- И казаки, батя, разные бывают, не все на атаманскую булаву молятся.
Тихон вдруг застонал, схватился за грудь. Началась рвота. Испуганно подняв брови, отец смотрел на его искаженное лицо. Поддерживая под руку, вывел на воздух.
- Ничего, батя, пройдет. Немец нас травил: отжал в котловину, газ напустил.
- Вот оно что! А ты это зверье добивать отказался. Уничтожать их, как волков, надо.
Тихон отдышался, успокоился.
- Немец тоже человек, такой же солдат с винтом, как и я, - заговорил он. - Ни ему, ни мне, ни тебе эта мясорубка не нужна. Земля? Эвон, гляди, батя, сколь ее, глазом не охватишь. Пали тайгу, корчуй пни, всю Россию прокормишь. Война буржуям нужна.
- Буржуям? Слово-то мудреное, не русское. Сколь лет библию читаю, а такого не встречал.
- В библии об этом не пишут. Буржуи - это… как бы тебе растолковать, ну, всякие там заводчики, торговцы…
- Понимаю, толстосумы вроде наших Жуковых.
- Во-во, точно.
После завтрака отец вывел из конюшни белого коня.
- Каков, а-а? Хорош? Иноходь редкая, в седле, как в люльке.
У Тихона загорелись глаза. Понимал парень толк в лошадях. Потрепал жеребца по крутой шее. Тот отпрянул, вздыбился, поволок старика по двору.
- Балуй, черт непутевый! - весело кричал Сафрон Абакумович, осаживая жеребца.
Конь кованым копытом раскидывал в стороны влажную землю.
- Откуда такой красавец? - спросил Тихон, снова подходя к жеребцу.
- Наш, Тихон. Счастье приперло вскоре, как тебя проводили. Купцы на постой во вьюгу остановились. Жеребушка в пути ослабел, обезножил, они и сменяли его на овес. С рожка выпоил. В избе всю зиму держали. Задал он нам хлопот.
- Богатство целое.
- Осенью продам. В крестьянстве такой баловень не нужон. Жуков, эвон, двух рабочих лошадей сулит, сбрую в придачу и плужок.
- Не жаль?
- Жаль, да нужда. Нашему Гнедку двадцать третий, вот-вот околеет. Без коня - петля, да и стар я за сохой ходить.
Тихон еще раз огладил жеребца. Под бархатистой кожей ощутил биение пульсирующей крови. Блестящая шерсть как только что выпавший снег, тонкая подвижная морда, раздувшиеся ноздри, густая грива, широкая грудь и длинные бабки - все говорило о силе и выносливости.
- Нет, батя, такого продавать нельзя, а Жукову - тем более.
Сафрон Абакумович промолчал. Потом, передавая сыну повод, сказал:
- Застоялся. Съезди промни. А я на заимку. Замешкался, гляди-кось, солнце всходит.
Сдерживая танцующего Буяна, Тихон зарысил за околицу.
Поднялось солнце. Все вокруг засияло. Над лугами, наливающимися под раздольно сверкающим небом, заструился тонкий аромат ландышей. Подул легкий ветерок. Травы заколыхались, словно скользнула по ним зеленоватая волна.
Таежные дали ожили. Перекликались кукушки. Из березняка доносилось заливистое ржание жеребят. Над головой, сужая круги, летела стая черноголовых крохалей.
Остроклювый беркут, высматривающий добычу с вершины сухостойной лиственницы, вытянул шею и, раскинув крылья, взмыл ввысь. Ударил клювом крохаля, подхватил когтистой лапой. Над лугом закружился пух.
Тихон снял с плеча ружье, выстрелил. Тяжело хлопая крыльями, беркут залетел за лес и там упал.
Неожиданно выбежавший из кустов заяц вспугнул норовистого Буяна. Жеребец закинул голову к луке седла, запрокинулся. Тихон ожег его плетью. Буян кинулся в сторону, закусил удила и, стелясь над травами, помчался, не разбирая дороги, туда, где виднелся жуковский табун.
Сытые кобылы, опустив маленькие на длинных шеях головы, дремали. На пригорке застыл огненно-рыжий донской крови жеребец с могучей грудью, с косматой до колен гривой. Заметив чужого, тревожно заржал.
Буян, не слушая повода, несся к табуну. Табунный жеребец с налитыми кровью глазами сорвался с пригорка. Тихон припал к конской шее. Озверели кони. Взметнулись конские копыта. Оскаленными зубами рвали друг друга, летела шерсть. Тихон отбивался нагайкой, хлестал свирепого жеребца прямо по глазам.
Федот услышал топот и ржание. Наметом прискакал на поле сражения.
- Шайтагал!.. Шайтагал!..
Жеребец, услышав знакомый голос табунщика, умчался к кобылицам.
Друзья стреножили коней, растянулись у дымокура в тени дубов. Но задушевный разговор не состоялся. Донеслось звонкое постукивание подков о каменистую дорогу. По перелескам разлился заливистый звон бубенцов, Федот вгляделся.
- Хозяин едет.
- Бог не выдаст, медведь не задерет, - отозвался Тихон. - Потрухиваешь?
- Старики околеют, ежели я без работы останусь. У него власть - станичный атаман, скажет слово - и в свинопасы не возьмут.
На развилке дороги мелькнул серый в яблоках рысак.
Федот торопливо расстреножил коня, стал подтягивать подпруги. Хозяин соскочил с двуколки, привязал рысака к березе. Закинув за спину руки, медленно, вразвалку пошел к батраку. Тучный, с тройным подбородком, со складками жира на затылке, усеянном редкими жесткими волосами. Короткие, с толстыми икрами ноги, обутые в лакированные сапоги, твердо ступали по траве. В маленьких бегающих глазах светилось высокомерие.
- Разляживаешь, лодырь?
- Я, Селиверст Просолович, только что…
- Кто Шайтагалу холку порвал?
Федот наклонил голову.
- Не ори, разобраться надо.
Короткопалая хозяйская рука, заросшая рыжим волосом, вскинулась. В воздухе мелькнула известная всей станице жуковская плеть-треххвостка, сплетенная из воловьих жил. Один удар такой плети просекал конскую шкуру. Федот отпрянул, из-за голенища ичига выдернул нож.
- Не вводи в грех, хозяин…
Жуков снова размахнулся. В тот же миг Тихон вырвал из его пальцев треххвостку, сунул ее в дымокур.
- Вы уж простите меня, Селиверст Просолович, но однополчанина не могу не выручить. Три года на фронте с Федотом вошь кормили.
Спокойный тон Ожогина подействовал. Жуков растерянно уставился на него.
- Чистых кровей Шайтагал, с Дона привезли. Загубил, мерзавец!
На скуластом лице вздувались бугристые желваки. Говорил жиденьким тенорком, переводя сердитый взгляд с Федота на Тихона.
- Федот не виноват. В ответе я, Селиверст Просолович.
Жуков, теребя пегую бороденку, выслушал Ожогина. Потом провел рукой по лысине, притворно-любезно заговорил:
- Ничего-с поделать не могу. Придется Шайтагала к ветеринару свести за ваш счет-с, а уж ежели что, сами-с понимаете, жеребчик денег, и не малых, стоит.
- Не нищий, уплачу, - отрезал Тихон.
- Вот и договорились.
Жуков достал портсигар, стал разминать пальцами папиросу. За его внешне спокойным видом Тихон чувствовал какой-то подвох.
- Что же ты, Тихон Сафронович, приехал и глаз не кажешь? Мог бы старика уважить, лестно и мне принять георгиевского кавалера в своем доме.
И стал расспрашивать, как Тихон доехал, как без царя Россия живет, видел ли он Ленина, что это за большевики, как дальше с войной думают.
Тихон отвечал скупо. Тогда Жуков счел нужным показать свою осведомленность в обстановке:
- Временное правительство одумалось. Решено-с войну до победного конца довести.
- Меня это не касается, - сухо проговорил Тихон.
- Всех, милый, касается. Мобилизация объявлена.
Тихон вздрогнул. Жуков внимательно за ним наблюдал.
- Вот оно что, милый. И тебе следует к старшему писарю зайти. Унтеров в первую очередь велено…
- Я подчистую…
- Коли подчистую, хорошо, но порядок надо соблюдать. Бумаженция одна получена, так, немудрящая бумаженция, нас с тобой она пока не касается. В армии введены военно-полевые суды; для беглых и бунтарей - смертная казнь, ну и другие положения. Вот она как, революция-то, повернулась. Порядочек-с, порядочек-с устанавливается. Военный министр Керенский в наступление армию бросает, Корнилов на Питер двигается.
Тихон не мог больше сдерживаться, его гнев прорвался:
- Не бывать войне! За новое кровопролитие в крутой рог скрутим и под задницу коленом. Не нужна народу мясорубка. Продали Россию, а теперь изворачиваются. И Корнилову обломаем копыта.
Жуков рассмеялся.
- Заело, милый! Умному ясное, а дураку красное? Вот не думал, георгиевский кавалер - красноштанник. Ну и ну, с виду овечка, а нутро волчье. Тэк-с! Тэк-с!.. Прощай, унтер. Советую все-таки с документами явиться, не то плохо будет. Не дезертир ли, случаем?
- Ты мне, атаман, не грози, не из пугливых!
- Сроку тебе две недели, апосля пеняй на себя. В бега ударишься, словим - и в военно-полевой по этапу.
Жуков уехал.
Опершись на ствол ясеня, Тихон курил и наблюдал, как тает в воздухе махорочный дымок. Накатилась тоска, нахлынули воспоминания.