…Июнь шестнадцатого года. Немцы прорвали линию фронта. Драгуны спешились, залегли. Одиннадцать раз немецкие роты бросались в атаку и одиннадцать раз в рукопашном бою отбрасывали их к исходным позициям… Эскадроны редели, иссякали патроны, в живых не осталось ни одного офицера… На рассвете драгуны пошли на прорыв, впереди, развернув полковое знамя, - Тихон. Тускло сверкнули сабли… И когда победа была близка, началась газовая атака. Газы заполнили ложбину, по которой лавой развернулся поредевший эскадрон. Драгуны надели противогазы, на которых чернела надпись: "Маталин-Кайтридж и Компания. По особому заказу российского военного ведомства. Май, 1915 год. Сделано в Америке". Ох, как солдаты верили в это защитное средство, привезенное из-за океана!.. Но случилось то, чего никто не ждал. Маски пропускали газ. Драгуны падали, умирали в муках. Немцы били из пулеметов в спину. Спаслись несколько человек, в том числе и Тихон. Их бросили в прифронтовой полосе в сарай на гнилую солому. Без медицинской помощи они пролежали несколько дней… А потом стояли в строю под тем же полковым знаменем, изрешеченным пулями и все еще пахнущим ипритом. Их поздравлял цесаревич Алексей - командующий казачьими войсками. Какая-то придворная дама прикалывала к солдатским гимнастеркам георгиевские кресты. Седой генерал огласил приказ о присвоении им звания младших унтер-офицеров…
Что было потом? Не имело смысла вспоминать. Слишком все перепуталось. Конечно, Тихон не имел оснований обижаться на свою судьбу, он мог быть ею вполне доволен. Жизнь сохранена, что может быть дороже? Но отвращение к войне выросло в неодолимую силу.
- Вот тебе, Тихон, и февраль декабрем обернулся. Нет, что там ни говори, а прав был тот раз морячок из Владивостока. "Пока, - говорит, - их власть, ни мира, ни земли не жди. Но скоро, - говорит, - им каюк, шторм надвигается, тогда, братва, не зевай, рви паруса, ко дну корабль пускай…" Брошу все, уйду. Пущу красного петушка, затрещат хоромы толстосумов. На весь уезд поминки заверну. Пойдешь со мной? Думаешь, забыл я войну?.. Другой раз ночью лежу и вижу, как душит нас иприт…
- У тебя, Федот, все просто, а я с маху не могу.
- Ну и станешь к стенке. Не хватил ты батрацкой мурцовки. А я вот с восьми лет жуковские табуны стерегу, под конской попоной дрогну, у конского брюха в мороз отогреваюсь.
Тихон молча сел на лошадь.
- Винтовку за плечи - и в тайгу, вот мой совет, - вдогонку ему быстро говорил Федот. - Не пропадешь, голова - два уха. Колька Жуков - дерьмо, он на все пойдет. На дальних зимовьях отсидишься, поможем… Морячок говорит, скоро вторая революция будет…
- Не варнак из-под родной крыши бежать, - буркнул Тихон и хлестнул Буяна плетью.
Домой Тихон вернулся поздно. Поставил на вы-стойку взмыленного Буяна, вошел в избу. За столом, склонившись над библией, в белой рубахе сидел отец. Впился острым взглядом в страницу, шевеля губами, водил по ней узловатым пальцем. Тихон усмехнулся: мудрствует отец, истину ищет.
Заметив сына, отец закрыл библию, поднялся.
- Беда, говорят, идет. Немец-то в наступление двинул, прет по русской земле. Не слыхал?
Тихон снова уловил в отцовских словах упрек. Закурив, расхаживая из угла в угол, неторопливо и спокойно Тихон принялся рассказывать о войне, о том, как отказали противогазы и погибли многие его однополчане, как и он сам шел в атаку со знаменем в руке.
- Я три года честно воевал, а Жуков честит меня дезертиром… Нет, отец, я не падал лицом в грязь.
Старик с виновато опущенной головой слушал сына, корил себя за то, что усомнился в нем. Видно, нет на свете школы суровее, чем школа войны. Трижды сын был ранен и трижды возвращался в строй. Это ли не любовь к России? Ведь георгиевский крест не всякому дают!
Тихон бросил взгляд на ссутулившуюся спину отца, на обвисшие усы и глубокие морщины около рта. Стало жаль его. Перед ним сидел мудрый и беспокойный человек, которому есть до всего дело. И кто виноват в том, что одна-единственная книга - библия - его советчик?
- Прости, Тихон, не прав я, - твердо сказал Сафрон Абакумович.
Он обнял сына, перекрестил.
- Спасибо, батя, понял меня, не осудил. Легче на душе стало.
- Схожу я к Селиверсту, жаден на деньги, а-а?
- Не унижайся, ну их всех к чертям собачьим!
Допоздна сидел за библией Сафрон Абакумович, а ночью, когда Тихон ушел на сеновал спать, вдруг вспомнил про листовку, которую получил от сына. Достал из ящика комода "Воззвание к солдатам всех воюющих стран".
Уже брезжил рассвет, а он все читал и перечитывал, будто школьник, которому велено выучить наизусть стихотворение.
В эту ночь так и не сомкнул старик глаз. Он вспоминал о том, как покинул Орловщину, родной дом, пошел за Каменный пояс… О том, как полюбил Агафью, как встречались тайком. Дряхлый помещик, у которого была Агафья батрачкой, с девки глаз не спускал, любви домогался. Он-то и возвел на Сафрона тяжкий поклеп. Скрутили молодца, при Агаше порты спустили. Не выдержало обиды молодое сердце, ударился с Агашей в бега… Изнемогли они, обессилели, пока дошли до Уссури. Три года зимой и летом шли по бескрайной Сибири в поисках обетованной земли. Троих сыновей в этом пути родила Агаша… Долго шли, русской земельке и конца нет. Старший - Никита - на Тюмени родился, а за Байкалом-морем на своих ногах шагал. Вот она, жизнь-то, какова!
Пришли на Уссури, а земелька-то занята, подались сюда, на выселки. Попалили тайгу, разогнали зверя, но не удалась в первые года пшеничка, повымерзли озимые. Места высокие - заморозки в Николин день ударили. Бились, бились годов десять, а потом пошли, кто к казакам батрачить, кто зверя промышлять. Потихоньку, помаленьку становили хозяйство. Агаша все парней носила, на них-то и выехали…
Подрастали парни, крепыши, как на подбор, с ранних лет впрягались в оглобли, мужали в тяжелом труде. Вот такой артелью в десять мужицких рук и удалось за четверть века поставить свое хозяйство на земле, политой кровью и потом переселенцев. Работали, как волы, а чего достигли? Вот сдохнет не сегодня-завтра Гнедко - и ко дну все хозяйство пойдет. Страшная жизнь!..
ГЛАВА 3
По дороге, стиснутой кедрами, Тихон с Федотом возвращались с заимки. Ехали удрученные. На заимке трава выгорела от таежного пала, косить нечего. Запечалятся старики.
Лошади, позванивая удилами и отмахиваясь от наседавшего овода, шли ходко.
Тихон сонно покачивался в седле: утомила дальняя дорога. Буян, часто прядая ушами и раздувая ноздри, тревожно всхрапнул, шарахнулся в сторону - должно быть, почуял волка, пробирающегося к овечьей отаре.
- Ша, дьявол!.. - Тихон потрепал запотевшую шею жеребца, придержал повод.
Федот окинул быстрым взглядом горизонт, насупился.
- Сена нет и с хлебушком плохо. Сушь стоит, палит, стерва.
- Может, обойдется. Хлеба будто ровные, в трубку пошли…
- Соболиную шкурку ценят не в дупле, а на прилавке купца. Гляди, как жжет, на земле яйца можно печь. Много лет такого зноя не было. Китайцы за женьшенем шли, сказывали - в Маньчжурии все сгорело, реки пересохли, деревья лист скинули.
Тихон вздохнул. Пожалуй, прав дружок: погода стоит сухая, даже в тайге зной. Отец беспокоится. Дней пять назад, на удивление всей станице, выкосил на зеленку в трубку свернувшийся овес. "Лучше, - говорит, - копейка в кармане, чем посуленный карбованец". А старик не ошибется, вот и с сенокосом торопит. Ильин день не подошел, а он собирается косить. Пшеница раньше времени желтеет, а колос пустотелый. Опять к Жукову на поклон, под кабальный заем зерно брать. Тот, конечно, даст, а потом за каждый куль соболя иль черно-седую лисицу потребует.
На вершине безлесной сопки остановились. Тихон приподнялся на стременах, огляделся. Внизу лежала луговина, окруженная синеватой стеной гладкоствольных ясеней. Над озерком стлался сизый парок.
Еще в детстве мечтал Тихон прибрать к рукам этот заброшенный участок, а сейчас ему, унтеру и георгиевскому кавалеру, общество вряд ли откажет. И отец обрадуется, деловой, скажет, растет хозяин.
- Что, глаза разгорелись? - спросил Федот. - Далековато сенцо возить, а так добрый покос. Но наш живоглот едва ли уступит.
- А это не его, а общества.
- Общества… - с иронией отозвался Федот. - А над обществом Жуков.
- Сходу бочонок водки выставим, лужок того стоит, не устоят казаки. Вот смотри…
Тихон вынул серебряные часы, протянул Федоту.
- Вместе с "Георгием" цесаревич одарил.
- Редкие часы, императорские. Разгорятся у живоглота гляделки. Ох, разгорятся! Жаль швырять награду псу под хвост.
Тихон рассмеялся.
- На что они мне, хоть и царские, так, господская забава. Солнышко - крестьянские часы да петух горластый.
- Часов маловато, однако…
- А корень, что в тайге нашел?
- Верно, голова - два уха. На тот женьшень всю станицу вдрызг упоишь.
Они спустились в луговину, объехали ее, осмотрели хозяйским глазом, остались довольны. Трава сочная, густая, не враз прокосишь. А зимой по первопутку вытянут сено потихоньку.
Довольные принятым решением, друзья возвращались домой. Торопились, хотелось порадовать стариков.
Откуда-то издалека донеслась песня:
Смолкни, пташка канарейка,
Полно звонко распевать!
Перестань ты мне, злодейка,
Ретивое надрывать!
Тихон встрепенулся: так пела только Галя. Далекое, давно забытое нахлынуло на него с новой силой. Он приподнялся на стременах, вгляделся.
Песня слышалась все ближе.
- Теплый голос, сердцем поет. Скажи, бывают же такие голоса!
Федот посмотрел в переменившееся лицо Тихона, пожал плечами.
- Тяжкая доля у девки. Жаль ее, когда-то ведь все вместе дружили. Отец у них спился, как сына на германском устукали…
- Говори толком, - попросил Тихон.
Федот стал рассказывать о неудачно сложившейся судьбе подруги детства, не подозревая, что каждое его слово приносило Тихону нестерпимую боль.
- Давно она замуж вышла?
- Если бы вышла! А то связанную венчали. Как скотину продали Ильке Шкаеву.
Из-за поворота показался фургон. В дышловой упряжке рысила пара коней. На свежескошенной траве, придерживая ременные вожжи, сидел щербатый казак с одутловатым лицом и водянистыми глазами. Он глядел куда-то вдаль. Позади него лежала молодая женщина. Пышные волосы, словно тончайшие бронзовые стружки, блестели в лучах солнца. Прижавшись к матери, на сене сидел курчавый малыш.
Подперев рукой голову, женщина пела:
Радость-молодость миновалась;
Отцвела она цветком
И не вихорем промчалась -
Пропорхнула мотыльком!..
Тихон круто повернул лошадь, заехал в еловую чащу и, раздвинув ветки, оттуда разглядывал подругу детства.
Галя приветливо кивнула Федоту, негромко сказала какую-то шутливую фразу. Задорно сверкнули ее выразительные глаза.
- Да, такая девка, и сопленосому досталась, - сказал слегка озадаченный поведением друга Федот, когда Тихон выехал на дорогу.
- Тебе, Федот, когда-нибудь приходилось ловить соловьев? - неожиданно спросил Тихон.
- Нет. А что?
- А мне приходилось, - загадочно улыбнулся Тихон. - Помнишь, наш полк стоял в Польше?
- Ну, помню.
- Соловей, когда поет, ничего не слышит, - глядя куда-то в сторону тайги, продолжал Тихон. - Проследил я как-то, научился ловить. Выждешь, когда соловушка спустится пониже и зальется, накроешь фуражкой. Затрепещет крылышками и притихнет. Раскроешь ладонь, он встряхнется, свистнет… Чудная птица!
- Уж не собираешься ли ты венчанную бабу отбить? - с усмешкой воскликнул Федот.
- А почему бы и нет! Ночка темная, конь лихой, дружок верной, - отозвался Тихон.
- Не сходи с ума, у Галины ребенок растет…
Тихон, не ответив, огрел Буяна плетью.
Домой вернулись ночью. Старики спали. Тихон поставил на выстойку разгоряченного Буяна, пошел на Уссури. Искупался. Освеженный речной прохладой, вскарабкался на стосаженный утес, круто нависший над рекой.
Рядом с ним высился исполинский кедр, отец определял его возраст в триста лет.
Любили Тихон с Галей этот кедр. Когда-то здесь они подолгу сидели, разговаривали, выслушивала девушка горячие слова парня. Делились и горем и радостью.
- Эх, Галя, Галя, как над тобой надругались, - шептал Тихон, сидя под кедром и вглядываясь в серебрящуюся под лунным светом воду.
Вспомнилась последняя ночь перед его отъездом в армию. Ничего не значащие слова, которые они произносили, приобретали для них какой-то особый, сокровенный смысл. Они были счастливы… До утра просидели вот здесь - под сенью мохнатых ветвей. Галя тихо напевала: "Есть на Волге утес…", только вместо Волги она пела "Уссури…".
Долгие, нелегкие годы он носил ее образ в сердце. Перед каждой атакой видел ее лицо, слышал голос: "Храни тебя бог!.."
И вот случилось непоправимое. Так ли это? Роились мысли, то робкие и расплывчатые, то дерзкие - усадит он Галю на Буяна и умчит за Уссури…
Светало. Из-за гористых кряжей поднималось солнце.
После завтрака Тихон рассказал отцу о лужке.
- Это ты, сынок, хорошо удумал. Год тяжелый будет, без сена зарез, а без часов не пропадем. Вот и женьшень сгодился, - одобрил его план старик.
ГЛАВА 4
На лугах шла дружная работа. Тихон с радостью отдавался ей. Из дому выезжал чуть свет, когда воздух еще был напоен ночной прохладой. С утра до ночи был на ногах и не чувствовал усталости. Здоровье окрепло. Все реже мучил изнуряющий кашель, исчез противный привкус иприта.
Тихон прошел последний прокос, сунул литовку под травяной вал. Кругом лежали вороха скошенных трав. Что может быть лучше запаха свежей, блекнущей под зноем травы! Вдыхая этот медвяный аромат, он ворошил граблями сено.
- Пусть еще посохнет на припеке, а там и в стог.
Мать протянула березовый туесок с брусничным отваром.
- Притомился? Испей, сынок, полдничать пора.
Стогование - работа шумная, увлекательная, она завершает многодневные усилия, и Тихон вместе с братьями не жалел сил. Строга, неуступчива мать, чуть оплошаешь, заставит переделывать зарод.
Шуршали подвозимые к зародам копны. Звонко перекликались ожогинские внуки, восседающие на лошадях. Здесь командовал быстрый черноглазый Дениска, пятнадцатилетний сын старшего брата Тихона, Никиты. Сбросят ребята с волокуши сено и норовят поднять коней в галоп, наперегонки, а Дениска, как дед, насупит густые брови и ломающимся баском рявкнет: "Ну, ну, вы, обормоты!" - и вся ватага притихнет. Но вдруг всем в глаза бросилось ярко-рыжее пятно, катившееся через скошенный луг. Всю степенность с Дениски как ветром сдуло. Ударил он босыми пятками коня по бокам и с криком: "Огневка!.. Огневка!.." - поскакал стремглав. За ним подняли в галоп коней и остальные. Работа приостановилась.
Лису Дениска захлестнул плетью, спрыгнул с лошади, поднял ее за хвост. Но зверь оказался ловким: тяпнул подростка за руку чуть повыше локтя и скрылся, только огнистая спинка мелькнула в кустах.
- Эй, огольцы, сена-а-а!
Мальчуганы опомнились, повернули коней к копнам. Дениска, морщась от боли, залепил ранку лопухом.
- Эх, охотник! - посмеиваясь, укоряла внука Агафья. - За хвост зверя кто берет? Навалиться надо бы, да за уши, никуда не денется. Мог ведь остаться без носа.
Она присыпала ранку теплой золой, поплевала на нее.
- Иди работай. Хорошо, деда нет, а то б огрел плетью.
Дениска вскочил на коня. Укушенная рука припухла, ныла в плече. Он стиснул зубы, погнал к копнам. Болит не болит, а терпеть надо. Вон зимой деда тигрица помяла, а он на лыжах верст тридцать отмахал и, только когда переступил порог, упал на крашеный пол.
К ночи стогование закончили. Десять больших зародов торчали на обнаженной земле…
Решил Тихон заехать на казачий покос - хотелось повидаться с Галей, перекинуться хоть словечком. Он подседлал Буяна.
Вдали показались костры казачьего табора. У огня сидела Галя, плела венок. На ее коленях дремал малыш.
Тихон вышел из кустов. Галя узнала его. Молча, не шевелясь, смотрела в его изменившееся, возмужавшее лицо.
- Что же молчишь или не рада?
- Не надо, Тихон, - прошептала Галя. - Венчанная я, не тревожь сердце.
Тихон подошел ближе, укоризненно глядя ей в глаза. Обида захлестнула сердце.
- Значит, все забыла?! Научилась с Илькой золото считать?
Галя ахнула, всплеснула руками. Заплакал Егорка. Из шалаша вышел взъерошенный Илья.
Тихон поспешно отошел в кусты, поймал стремя…
Дома его ждала нерадостная весть.
Под навесом на березовом чурбане сидел хмурый отец, пристраивая грабли к литовкам для косовицы хлебов. Увидев сына, опустил голову, щелкнул ногтем по обуху новой, только что отбитой косы, прислушался к звону.
- Добрая коса будет, стойкая на солому… Купил вот, нелишняя, думаю…
Доделал грабли, перетянул на косовище ручку, повесил литовку на место.
- Ну, сынок, новости никуда не годные.
Отец говорил медленно, часто вздыхая, сдерживая гнев.
- Вот они, дела-то, сынок, как поворачиваются. Грозит Жуков заарестовать тебя, как уклоняющегося… Полста карбованцев иуде мало, копил на плужок… Еще ярочку подкинул. Куда там - и слышать не хочет. Мелким бесом стелется, подай ему, ни много, ни мало, самого Буяна, а не то грозит: "Заарестую".
Тихон не привык перебивать отца. Он выжидательно молчал, стискивая от распиравшей его ярости кулаки и кусая губы.
Отец почесал затылок, голос его дрогнул:
- Отдам Буяна, черт с ним.
Тихон не сдержался, ударил кулаком по краю телеги.
- Я ему, живоглоту, дам Буяна! Он, косоротый, допрыгается! Солдатская взятка легка: два золотника свинца - и на погост. Не видать ему жеребца как своих ушей!
Отмахиваясь веткой от комаров, к ним подошел Никита. Не спеша вычесал деревянным гребнем из бороды травинки, строго сказал:
- Ты не перечь, не перечь, Тихон, батя знает, что делает.
- Напрасная затея: солдату некуда деться, прикажут - при в огонь.
Никита хмуро поглядел на брата.
- Давно не стегали, вот волю-то и забрал.
Под навесом загремел подойник, замычала корова. Сафрон Абакумович поднялся.
- Тише, мать идет. Ты о ней, Тихон, подумай: зачахнет она без тебя. Я-то как-нибудь снесу, а Агаша-то… Пойдемте ужинать.
- Ты что, отец? - едва глянув на мужа, с тревогой в голосе спросила Агафья.
Сафрон Абакумович поглядел на жену, прошел к столу, опустился на скамейку.
- Да вот толковали с сыновьями о том, о сем…
Но Агафью не обманешь.
- Не томи, отец, плохая правда лучше хорошей лжи.
С минуту сидел Сафрон Абакумович, задумавшись, плотно сцепив узловатые пальцы.
- Да вот… война… солдатам являться велено, ну и Тихону повестка… Буяна станичный требует…
Агафья Спиридоновна глухо застонала, прислонилась к стене. Глотнув свежего воздуха, горячо зашептала:
- Отдай, отдай ему, ироду! Все отдай, ничего не жалей! Наживем, отец, не безрукие. Жеребчик-то все равно даровой.
- И я, Агаша, так думаю, да вот Тихон…
- Что Тихон? Дите еще неразумное…
- Дите - в плечах косая сажень, - добродушно усмехнулся Никита.