Пробили склянки. Боцман поднялся на ноги. Прихватил котелок с икрой, связку рыбы, удочку.
- Пошли со мной на корабль.
- Что мне там делать?
- Пойдем, пойдем!.. Жалеть, вислоухий, не будешь.
- Нам не по пути. Мой курс через тайгу-матушку.
- Моря, что ли, боишься?
- Не боюсь! На море, верно, бывать не приходилось, а на воде вырос: Уссури с норовом, чуть оплошаешь - так лодку в щепы.
Помолчав, добавил:
- Плоты мы летом с батей в Амур гоняли: с водой свычен.
- Значит, заметано, пошли. В бане на крейсере помоешься, белье сменишь, ну и ремень распустишь: с голодным пузом не споро идти.
При упоминании о бане глаза Тихона заблестели. Яростно почесав грудь, он согласился.
До пирса дошли, не обменявшись ни словом. Вдали дымил трехтрубный крейсер "Грозный". Над мачтами вились с пронзительными криками чайки, у борта плескалась стая гагар.
Подали шлюпку.
На корабле Тихона сразу же провели в жаркую баню. Коренной протянул ему бутылку с какой-то вонючей жидкостью.
- Натрись.
После бани Тихон побрился и, помолодевший, посвежевший, присел на койку в каюте боцмана.
- Сколько же тебе, браток, годков? - спросил Коренной.
- В Покров вот двадцать один стукнуло.
- Салажонок, совсем салажонок! А я думал, за тридцать. Когда же успел навоеваться?
- Восемнадцати еще не было, как пошел.
Боцман куда-то отлучился. Вернулся он с большим узлом.
- На вот, обряжайся во флотское, оно хоть и в заплатах, но чистое.
Тихон повеселел: есть же сердечные люди! Бережно отцепил от старой гимнастерки георгиевский крест.
- Кинь эту побрякушку в море, - предложил Коренной.
- Ты что, белены объелся? - обозлился Тихон. - Пес с ней тогда, и с одеждой твоей.
- Брось, говорю. Тебя с крестом устукают в городе.
- Пусть попробуют, - сжимая кулаки и весь напрягаясь, яростно выдохнул Тихон.
В маленьких, широко расставленных глазах Коренного мелькнула и тотчас погасла испытующая улыбка.
- Я тебе подобру, браток, советую.
Упрямые желваки заиграли под туго натянувшейся кожей Тихона.
- Нет! - отрезал он. - На нем не только моя кровь. Надо было бы всем драгунам из нашего эскадрона по "Георгию" дать. И дали б, да вот только в тот злосчастный день нас из трехсот сабель одиннадцать осталось: остальных иприт прикончил.
Коренной, попыхивая трубкой, с интересом слушал рассказ Тихона о том, как гибли драгуны в волнах газовой атаки, как из-за креста смертную казнь ему заменили пожизненной каторгой.
- Н-да, - вздохнул боцман, - много горюшка хватил, но время горячее, как ни говори, а награда-то царская. Ну что ж, надевай, только потом не кричи полундру.
Тихон натянул тельняшку, заправил брюки в голенища сапог, затянул потуже ремень.
- Ты, Гаврило Тимофеевич, большевик? - неожиданно спросил он.
- Вчера заявление в партию подал, не знаю, примут ли!
- Примут, нутро в тебе партийное, - уверенно отозвался Тихон.
- А как же ты теперь жить думаешь? - поинтересовался Коренной.
- Приду домой, огляжусь…
- Погляжу, потянусь, попарюсь, баб пощекочу, - насмешливо перебил Коренной и вдруг стукнул кулаком по столу. - Мало тебя, дохлая камбала, стегали. Я б на месте военно-полевого на сук вздернул.
- За что же? - опешил Тихон.
- За то, что не прозрел, китенок! Тогда бы хоть твои братья поняли, откуда штормом носит, за тебя рассчитались бы.
Тихон смолчал. Боцман речист, напорист. Возражать ему трудно.
- Блажь выкинь из головы, - покручивая бакенбарды, все строже убеждал Коренной. - Ты, кашалот беззубый, понимаешь ли, как совершается революция? Я вот Ленина читал, за сердце берет. А ты, крокодил нильский, раздумываешь.
- Я не раздумываю. Приду вот в Раздолье, скрутим казаков…
- Они тебя ждать будут? Далась тебе эта станица. Пойми, браток, что не там решается судьба революции, а здесь, во Владивостоке, - сомнут мастеровщину, амба и твоему Раздолью; и моему крейсеру, и всей русской земле. Чуешь? У нас в пехоте строевых командиров нет, а у тебя опыт. Не растерялся, эскадрон повел в атаку. Не всяк так-то вот может… Ну, ладно, - прервал Коренной.
Он распустил запасную койку, бросил на нее одеяло, подушку.
- Ложись отдыхай! Утром крой в свое Раздолье.
Так и не заснул Тихон в эту ночь. Все обдумывал, взвешивал. Коренной прав - видно, Владивостоку и впрямь грозит опасность. Не все так просто, как ему представлялось в тюремной камере. В Раздолье он еще не один раз побывает, а вот поглядеть, с чего начнет действовать Владивостокский Совет в свои первые дни, непременно стоит. Да и непреклонный долг революции свое диктует. Вспомнилась тюрьма, один из заключенных - большевик. Когда уводили его на расстрел, он, прощаясь с Тихоном, сказал: "Держись, унтер, мастеровых, без рабочих крестьянство не разобьет ярма".
Завтракали молча. Угрюмо поглядывал Коренной на задумчивого драгуна, чего-то ждал. Когда Тихон сунул деревянную ложку за голенище, боцман протянул ему парусиновый мешок.
- На, салажонок, в дороге сгодится: здесь вобла, сухари, соль да котелок. Прощай, мне в Совет.
Тихон отвел его руку, решительно сказал:
- Не надо! Я с тобой…
Коренной дружески хлопнул Тихона по плечу так, что тот пошатнулся, и тут же сдержанно сказал:
- Пошли!
В Совете они прошли в кабинет председателя.
Суханов поднялся из-за стола, пошел к ним навстречу.
- Ну, как, Гаврило Тимофеевич, на кораблях?
Коренной откозырял, бросил руки по швам.
- На кораблях, товарищ председатель Совета, происшествий никаких не случилось.
Суханов достал какую-то бумагу, стал читать. В глазах у него горел недобрый огонек.
- Жалуются на тебя, Гаврило Тимофеевич, моряки. С линьком, говорят, не расстаешься.
Коренной сощурился.
- Линек для матроса не вреден. Кто из нас, товарищ председатель Совета, на отцовские розги обижается?
- Ты теперь депутат Совета. От старого надо отвыкать.
- Стараемся, товарищ председатель Совета. Но у некоторых совесть ржой покрылась. Вот на днях был случай. Робу один паренек пропил. "Казна, - говорит, - вытерпит". Ну я его, осьминога, и отдраил по всем статьям. Больше не рискнет…
Забывшись, боцман запустил замысловатое ругательство.
Суханов постучал пальцем по краю стола.
- Выражаться, Гаврило Тимофеевич, ты мастер, не зря обижаются.
Коренной с виноватым видом пробормотал:
- Прости, товарищ председатель Совета. Привычка. Контр-адмирала графа Корсакова школа. Уж тот, моржовый бивень, загнет так загнет, мачты на флагманском гнулись. А ведь человек образованный, не нам чета, у императора на обедах не раз сиживал, с принцессами лясы точил.
Суханов, сдержав улыбку, проговорил:
- Со старыми привычками надо кончать. Революционным флотом руководит не граф Корсаков.
- Будем стараться, товарищ председатель Совета.
- Ну, а теперь о своих заботах рассказывай.
Коренной познакомил Тихона Ожогина с председателем Совета, рассказал о нем все, что ему было известно. Суханов задал Тихону несколько вопросов и тут же предложил организовать отряд Красной гвардии в порту из грузчиков.
- У них, товарищ Ожогин, силен анархистский душок. Отважны, бесшабашны. Много придется с ними повозиться, но, как говорят, овчинка стоит выделки. Трудновато, конечно, будет, но если сумеете подобрать к строптивому сердцу ключи, грузчики за вами пойдут в огонь и в воду. Конечно, придется начинать с простого грузчика…
- А я бы, товарищ председатель Совета, унтера прямо в казармы комендантом, - посоветовал Коренной. - Хватка в нем акулья.
- Не возражаю. Опытный человек и там нужен. Как, товарищ Ожогин? Решайте сами, но прямо скажу, порт для нас сейчас самое важное.
Предложение Суханова пришлось по душе, и Тихон, не искавший легкой жизни, согласился.
ГЛАВА 7
Свежее, с легким морозцем утро. Солнце еще не взошло. За Сайдарским перевалом, над вершиной Ягоула, разгорелась утренняя заря. Зажигались занесенные снегом пики горных кряжей.
Тайга еще не растеряла золотистый наряд. Зеленой стеной стояли едва припорошенные снегом ели. Среди травы зрелая клюква пламенела, словно разбросанные щедрой рукой тлеющие угли.
Покачиваясь в седле, оглядывая знакомые просторы, Федот раздумывал о последних событиях.
Отгремели орудийные залпы в Петрограде. Пал Зимний дворец. Съезд Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов образовал новое правительство во главе с Лениным. Вот и свершилось то, о чем мечталось. Но в Раздолье ничего, по существу, не изменилось. Вместо атамана Жуков стал называться председателем исполкома, а советскую власть в уезде возглавил его брат Флегонт. Народом, говорят, избраны. Верно, присмирели Жуковы, юлой вертятся, в друзья напрашиваются, но он-то, Федот, не слепой, насквозь их видит - на языке мед, а под языком лед.
На перевале колючий северный ветер бросил в лицо пригоршни снега, жесткого, как железные опилки. Мороз щипнул щеки, проник за воротник. Федот надвинул шапку на брови, поднял воротник полушубка, поудобнее уселся в седле.
Путь в Черемшанку не близкий, верст тридцать, Там на охотничьем промысле работала семья Ожогина. Пристроился к ней и Федот - хватит спину на толстосумов гнуть. Потрогал драгунку, подарок Тихона. С таким оружием в одну зиму можно стать на ноги.
За перевалом гора полого спускалась в распадок. Лайка, трусившая за лошадью, вспугнула филина. Тот с фырканьем взлетел на сук лиственницы и, свесив шею, стал дразнить пса. Пес кружился вокруг дерева, взлаивал, царапал когтями ствол, а филин, вращая янтарными глазами, щелкал клювом, словно посмеивался.
Сценка эта отвлекла Федота от его мыслей. Стал думать о другом. Вспомнилось письмо из Владивостока. Тихон писал о военно-полевом суде, об Октябрьском восстании, о встрече с Сухановым, об организации Красной гвардии. Теперь он работал в порту грузчиком и командовал красногвардейским отрядом.
- Образовала парня тюрьма, прозрел, - сам с собой рассуждал Федот. - Командиром стал, вот оно что.
Хорошая зависть к другу проснулась в сердце. Как ему там ни тяжело, вдали от родного дома, а нашел свою дорогу дружок. Обрадуется и дядя Сафрон, когда узнает о письме. Хороший старик, без его помощи он, Федот, сгинул бы, как затравленный волк.
Жуковы все сделали для того, чтобы лишить своего бывшего батрака средств к существованию; богатые мужики только злобно косились на него, когда он заговаривал о работе, не удостаивая его ответом. Жуковы подозревают его в поджоге своих амбаров. Правда, Селиверст обсчитал его при расчете, но амбаров Федот не поджигал и вообще в тот день не был в Раздолье. Но как докажешь свою невиновность? Да и Федот считал, что так им, живоглотам, и надо.
Федот слез с лошади, подтянул подпругу. Жеребец запрядал ушами, тревожно заржал. Сев на лошадь, Федот приподнялся на стременах. Где-то в стороне под лапой зверя треснул сук. Послышалось рычание, под сильным ударом свалилась сушина. Захлебнулась в злобном лае собака. Лошадь всхрапнула, шарахнулась в сторону. Подбирая круче повод, Федот сжал шенкеля, сорвал из-за плеча винтовку. Конь, танцуя на задних ногах, пятился в чащу.
Между деревьями показалась оскаленная морда матерого медведя-шатуна. Лайка кинулась на зверя. Клочьями полетела шерсть. Медвежьи глаза налились мутью. Зверь направился было к человеку, но собака вырвала из его паха шерсть вместе с мясом. Медведь взревел и сел на ляжки.
Федот скатился с седла, поспешно накинул повод на сук. Сбросил полушубок, набросил лошади на голову.
Медведь топтался на месте, стараясь зацепить лапой юркую собачонку.
Раздался выстрел. Зверь, преследуемый лайкой, неуклюже подкидывая вислый зад, бросился в чащу. Вбежал на бугорок, обогнул густой кедр и, зарываясь носом в мох, перевернулся через голову.
Федот выстрелил еще раз, прислонил винтовку к сосне. Попробовал жало ножа на ногте большого пальца и подошел к распростертой туше. Ткнул ногой, сказал:
- Жирен! Отъелся Михайло, оттого и неповоротлив. Пудиков тридцать с гаком будет. Лежал бы себе в берлоге, сосал лапу, нет, пошел шляться.
Пес изнемог в трудной борьбе. Он припал к земле, хватал пастью снег. Федот потрепал его пушистый загривок. Пес лизнул горячим языком руку хозяина.
Вдруг из чащи вылетела крупная медведица и, поднявшись во весь рост, пошла с оскаленной пастью на охотника. Видно, запах крови привлек ее сюда.
Федот проворно вскочил, сжав в руке нож, быстро шагнул зверю навстречу. Собрав силы, пес прыгнул, острыми клыками впился в медвежью шею. Зверь затряс головой, пытаясь освободиться от собаки. Охотник изловчился, с маху всадил нож под левую лопатку. Медведица споткнулась, медленно осела на землю. В агонии она подгребала под себя землю когтистой лапой. Из левой половины груди сочилась густая, почти черная кровь.
Разгоревшийся Федот сбросил шапку, снегом смыл с лица медвежью кровь. Вытер нож о жухлую траву и пригоршнями начал пить горячую кровь зверя.
Передохнув, освежевал зверей, разделал туши, распялил шкуры между стволами деревьев. Сделал сруб, спрятал мясо, придавил камнями, чтобы не растащила волчья стая.
Стемнело. Федот расседлал лошадь, распалил костер и растянулся у огня на подстилке из пихтовых веток.
В полдень следующего дня он приехал в Черемшанку. В прокопченном зимовье никого не было. Ожогины охотились. Вернулись они поздно вечером усталые. Сели за стол. Молча хлебали сваренную Федотом похлебку из медвежьего мяса.
Сафрон Абакумович перечитывал письмо сына, радостью светились его глаза. Не зря он поверил сыну: не уронил Тиша голову в грязь, не опозорил его седины. Поднаторел сынок среди мастеровых, правильной дорогой идет, не ошибся, в запряжке не упустил вожжей.
- Старуха-то как там? - спросил он Федота, пряча за пазуху письмо.
- Козырем тетка Агафья ходит… А казаки о Тихоне проведали, лютуют.
- Пусть лютуют. Я на что дубистый и то чуть петлей себе шею не захлестнул, как Селиверст про оказию из полевого суда сказал.
Федот сдвинул брови.
- Правильно Тихон пишет. Становить надо нашу власть, дядю Сафрона в председатели, а Жуковым - по шапке.
Никита поднялся, вытер жирные усы, хмуро возразил:
- Больно верткий. Так тебя и послухали. Без крови власть не уступят…
Федот прошелся по зимовью. После короткого молчания подтолкнул локтем Никиту.
- Охотник, а крови боишься?
- Не звериная, ведь людская кровь, не вода.
Федот обрушил кулак на стол.
- Ишь, добряк выискался! А если бы Тихона не спас георгиевский крест, из него, думаешь, при расстреле водица потекла, а-а? Долго будем вот так, сложа руки, ждать, пока нам шеи свернут? Действовать надо! Вот закончим охоту, заверну ералаш, не возрадуются казачишки.
Никита усмехнулся.
- Горяч, Федот, как необъезженный жеребец. Не играй с когтем медведя, не хватай волка голой рукой за хвост.
- А ты как, дядя Сафрон?
Старик, не ответив, окинул сыновей посуровевшим взглядом, толкнул ногой дверь, вышел наружу.
- Ну, теперь будет думать, - недовольным голосом сказал Никита. - Задал Тихон старику хлопот. А к чему? Все равно не устоим, Жуковых не враз собьешь. У нас ни пороха, ни свинца. Против казачьих пулеметов с кремневым ружьем не развоюешься. Город - другое дело, мастеровщина, она башковитая…
Федот стукнул прикладом драгунки о пол.
- Хочешь костер распалить, а дрова рубить дяде из соседнего села? Мастеровых раз-два и обчелся, а нас, мужиков, как мурашей. Не зря Ленин вон пишет, чтобы крестьяне рабочих поддержали.
Спор разгорелся. Младшие братья неодобрительно поглядывали на Никиту, не соглашались. Дениска пытался было вмешаться в спор, но отец так на него посмотрел, что у того во рту пересохло.
А Сафрон, выйдя во двор, присел на бревне у жарко горевшей нодьи, опустил голову на колени. То, о чем написал Тихон, взволновало старика. После ареста сына он другими глазами смотрел на мир. Немало способствовал этому и суховей, погубивший все хлеба в Раздолье. Зажали богатеи село в ежовые рукавицы. На кабальных условиях Жуков отпускал зерно, дробь и порох. Сафрон в эти дни пристрастился к газетам, которые невесть каким ветром заносило из Владивостока в далекое Раздолье. Настойчиво, день за днем разбирался в событиях. Прочитал он и статью Ленина "Новый обман крестьян партией эсеров". Главное прочно отложилось в памяти. Протест эсеров против решения Второго Всероссийского съезда Советов о конфискации помещичьих земель возмутил его. Партия, которую он считал крестьянской, обманула, предала.
Кто другой, а он-то на себе испытал и плеть помещика и всю унизительность рабского положения русского мужика. Младшие братья с Орловщины пишут, что они при советской власти землю получили. По-новому живут крестьяне после декрета о земле, сами решают свои дела. Помнит он, ох, как хорошо помнит, как на Орловщине односельчан спрашивали: "Чьи будете?" И крестьяне, согнувшись в три погибели, отвечали: "Мы господ Юсуповых!" А вот и вздохнул мужик, свое имечко вспомнил.
Как ни прикидывай, как ни спорь, а у большевиков и крестьянская правда. В это смутное время только большевистской партии, только Ленину можно верить.
С этими мыслями старик вернулся в зимовье.
Сыновья притихли. Ждали, когда заговорит отец. Глаза Федота требовали ответа. Дениска, косясь на отца, весь подался к деду. Тот повесил полушубок на гвоздь, подсел к столу.
- Пожалуй, Федот прав. Вон и Тихон о том же пишет. Недобитый зверь опасен. Вот только, с какого бока к берлоге подступиться?
- К берлоге, дядя Сафрон, одна тропка!.. - обрадовался поддержке Федот. - Плох охотник, который не освежует зверя. Тихон вон пишет, во Владивостоке фабрики и заводы у буржуйского сословия отбирают, а у нашего живоглота и винокуренный завод и паровая мельница… Гнет атаман мужика в три погибели, аж хребет трещит. До каких пор задарма будет сдавать пушнину?
Поглядел Сафрон Абакумович на детей, на сваленную пушнину, поднялся.
- Ладно, дети, делу сутки, потехе час. Мы, Федот, после охоты еще вернемся к этому разговору… Сейчас не время.
Труд зверобоя тяжел и опасен. Днем он бродит по снегу, скрадывает зверя, а ночью возится со шкурами. Надо их обезжирить, распялить на рогульки, просушить на вольном воздухе.
Сафрон Абакумович сидел на кедровом чурбаке, перебирал выделанные шкурки. Каждую внимательно осматривал, встряхивал, любовался переливами драгоценного меха и горестно вздыхал: такое богатство пойдет за бесценок в жуковские склады.
Вдруг он нахмурился. Долго мял шкурку соболя. Черный, с нежно-серебристым налетом мех трепетал в его руках живым зверьком. Старик протянул шкуру Никите, ткнул пальцем в горлышко, на котором рдело яркое оранжевое пятно - знак высшей ценности.
Никита взял шкуру, осмотрел. Взгляд у него стал колючим.
- Подшерсток сырой, свалявшийся. Плохо обезжирена. Кто делал?
Братья переглянулись, опустили головы.