У Никиты от гнева затрепетали ноздри, глаза сузились.
- Ну! - рявкнул он так, что пламя в светильнике чуть не погасло.
Поеживаясь под немигающим взглядом отца, поднялся Дениска. Осмотрев соболиную шкурку, встряхнул, пригляделся.
- Виноват, батя, недоглядел.
Никита вырвал у сына шкурку, сам принялся за дело. Дорого достался этот соболек, недели две умный зверек путал след. Сотню верст прошли они с отцом, пока загремели бубенцы в ловецкой сети. На снегу дремали, горячей пищи не видели, питались вяленой сохатиной.
- У тебя, Денис, пальцы, как копыта у старого изюбря, потеряли чувствительность, - сердито говорил Никита, приводя шкурку в порядок.
Глубокой ночью ожогинская артель, не раздеваясь, улеглась на нары. Не спалось Сафрону Абакумовичу. До рассвета ворочался с боку на бок. С чего начать, с какой стороны к Жукову приступиться: ведь уездный совет возглавляет его брат Флегонт, а Колька ведает милицией. В газетах не прописано, как создавать новую власть. Прикидывал, рассчитывал каждый шаг, словно на охоте скрадывал свирепого барса.
ГЛАВА 8
Ночью поднялся ураган. Клубы снега носились из конца в конец спящего села. В невидимую щель пробивалась холодная струйка, она и разбудила Федота, только накануне вернувшегося в станицу. Он подоткнул под бок одеяло, прислушался, потом натянул меховые чулки.
На дворе брехала собака, слышался человеческий голос. Федот взял с полки фонарь, надел полушубок, вышел на крыльцо. Дружок вскинул лапы ему на грудь, лизнул горячим языком в щеку и убежал на реку. Приставив ладонь к бровям, Федот озабоченно вгляделся в мятущуюся темь.
С Уссури доносился чей-то голос. Федот прикрыл двери в сени и, помахивая фонарем, пошел, проваливаясь в рыхлых сугробах.
- Сюда-а-а!.. Эгей! - прорвался сквозь завывание урагана голос.
Федот ускорил шаги. Около тороса стояли выбившиеся из сил с опущенными мордами лошади. Из занесенной снегом кошевы торчали чьи-то головы. Около кошевы, похлопывая рука об руку, стоял мужчина в оленьей дохе. Заметив человека с фонарем, бросился навстречу.
- Жена, дочка замерзают.
Федот вырвал вожжи из рук озябшего, ко всему безучастного ямщика, вскочил на облучок, погнал лошадей в станицу.
- В Совдеп! - попросил мужчина в оленьей дохе.
Кони, тяжело поводя запарившими боками, въехали во двор исполкома. Мужчина поднял на руки закутанную в меха женщину, внес в пустой председательский кабинет. За ней из кошевы выпрыгнула девушка в пыжиковой кухлянке. Федот, распаливая камелек, искоса посматривал на приезжих, вспоминал: они жили здесь, в Раздолье, на поселении. Давно это было, он еще в подпасках ходил, лет семь-восемь тому назад, но запомнил этих людей.
- Наташа?! - широко улыбаясь, сказал Федот. - Ох, и выросла! Здравствуй!
Девушка, смутившись, протянула руку.
- Не забыл?
- Разве забудешь?
Приезжий сбросил на пол оленью доху, стащил с женщины камысы, снял меховые чулки. Она протянула маленькие розовые ступни к огню, радостно засмеялась.
- Тепло, Богданушко!
Приезжий наклонился к ней, начал растирать маленькие ступни.
- Как ледышки! Ведь говорил: переждем ураган в Ельцовке, так разве тебя переспоришь.
- Не сердись, Богданушко, мне же ни капельки… - Женщина не договорила. Кашель потряс ее худенькое тело.
Приезжий, встревоженно на нее посмотрев, составил в ряд перед пылающим камельком несколько скамеек, расстелил доху, положил в изголовье мешок с вещами. Девушка прилегла около матери.
Приезжий круто повернулся к Федоту.
- Сходи за председателем, пусть коней немедленно даст.
Близился рассвет. Пропел петух. Ему откликнулся другой. За стеклами в переплетах разрисованных морозом рам просвечивала голубизна.
Облокотившись о стол, приезжий прислушивался к прерывистому дыханию жены. В его памяти встал пасмурный вечер девятисотого года.
…Военно-полевой суд… Он, профессиональный революционер Костров, приговорен к смертной казни… Первое знакомство с Ольгой состоялось в необычной обстановке. Ольга прошла мимо конвоя. Протянула ему букет, обнадеживающе улыбнулась.
- Мы, студенты, добьемся отмены несправедливого приговора.
Жандармский офицер грубо схватил ее за локоть.
- Идите, ничего не добьетесь, он уже по ту сторону жизни.
Ольга сверкнула темными глазами, вырвала руку.
- Отойдите, у вас руки в крови! Я невеста осужденного.
Жандармский ротмистр, пожав плечами, разрешил это, по его мнению, последнее свидание. Костров нехотя беседовал со студенткой. На душе было горько, беспокойно. "Каприз взбалмошной курсистки из богатой семьи", - думал он. Но букет сохранил, что-то светлое помимо воли проникло в сердце.
Смертную казнь заменили каторгой. Венчались в тюремной церкви. И хрупкая Ольга пошла за ним в Зерентуй. Там родилась дочка Наташа…
Сейчас Костров торопился в Петроград. Его вызвали в Совет Народных Комиссаров. Заезжать в Раздолье он не предполагал, но метель притомила лошадей, проплутали в дороге.
Костров оглядел кабинет. Удивился. На стене висели портреты Керенского, Корнилова и Милюкова.
В кабинет вошел осторожной, лисьей походкой пегобородый казак. Небрежным движением скинул с плеч дорогую, на лисьем меху, доху.
Костров бросил на него вопросительный взгляд.
- Селиверст Жуков? Я вызывал председателя исполкома.
Жуков самодовольно улыбнулся.
- Мы и будем-с, собственной персоной-с. Здравствуйте!
- Странно! Что же, Селиверст, не узнал?
- Не имею чести знать, товарищ комиссар, - косясь на маузер приезжего, схитрил Жуков.
Костров задумчиво смотрел на стоящего перед ним кряжистого старика.
…Не забылся длинный путь за Урал, пересыльные тюрьмы, перезвон кандалов, мрачные шахты зерентуйской каторги… Затем Раздолье - место первого поселения. Они с Ольгой батрачили у станичного атамана Жукова. Как-то раз в рождественский день у Жукова шло пьяное гульбище. Прибыли важные гости: войсковой атаман, протоиерей и уездный начальник с женами. На Уссури металась пурга. А войсковому атаману захотелось свеженькой осетринки. "Да чтоб осетр живой был, при мне хвостом бил! - пьяно рыгая, кричал захмелевший атаман. - Ты, Селиверст, уважь мое чрево, а я тебя не забуду". Богдан в тот день выехал в Ельцовку к умирающему товарищу. Ольга с Наташей хлопотали у раскаленной печи. Жуков велел Ольге пойти за осетром. Простудилась жена на подледном лове. Больше месяца пролежала в щелястой, продуваемой ветром избушке. Решили бежать в Америку, спасать ее. Но на берегу Берингова пролива стражники схватили…
Позванивая бубенцами, у крыльца остановилась тройка. Жуков проворно юркнул за дверь. Костров подошел к окну. В кошеве сидел молодой человек в медвежьей дохе. Взмахивая рукой, он что-то говорил председателю исполкома. Потом застоявшиеся кони рванули, кошева скрылась в снежной поземке.
- Кто это? - спросил Костров вошедшего Жукова.
Тот расчесал гребешком бороду, пригладил на висках волосы.
- Начальник уездной милиции, мой старшой Николай Жуков.
- В какую партию входит?
- В партиях я, товарищ комиссар, плохо разбираюсь; известное дело, темен, как крот. Сынок на германском кровь проливал - солдат, фронтовик…
- Какой он все-таки партии?
- Дай бог памяти, - хитрил Жуков. - Социалист он, революционер, кажись, большевик.
- Понятно! - усмехнулся Костров и уставился в председательскую переносицу. - Какая здесь в уезде власть?
- Известное дело - советская, - с едва уловимой иронией произнес Жуков. И стал рыться в бумагах, исподлобья наблюдая за приезжим.
- Советская власть с эсеровской закваской! - хмуро уронил Костров.
В этом восклицании было что-то угрожающее. Жуков переменил игру. Вскочив из-за стола, бочком подкатился к Кострову:
- Голубчик ты мой, Богдан Дмитриевич, здравствуй, прости, родной, сразу-то не признал!.. Постарел ты, изменился… И я ослаб глазами… Эх, жизнь, толчешься-толчешься, а что к чему - не поймешь… Вот не чаял. Пойдем со мной до квартиры, там обо всем и потолкуем. По старинке в баньку, попаришься вволюшку, погреешь косточки…
Ольга впала в забытье. Наташа тревожно смотрела на мать. Костров положил ладонь на лоб жены. Сухо сказал:
- Коней давай. Не до гостевания. Вот документы.
Жуков глянул в протянутые ему бумаги. Лицо его тотчас же приняло подобострастное выражение.
Когда он спустя четверть часа вернулся, Костров шагал по комнате, изредка останавливаясь около скамеек, на которых лежала Ольга.
- Землю бедноте дали? Безлошадным коней отпустили? Кредит зверобоям открыли? Порох, дроби для промыслов раздали? - стал отрывисто спрашивать он председателя исполкома. - А эту дрянь в печку, - взмахнув рукой на портреты, добавил Костров.
Жуков лебезил, отвечал уклончиво и невразумительно.
- Все как полагается, товарищ комиссар, по московскому декрету, значит, - частил он скороговоркой. - Хоть сейчас ревизию! Сожгем, все сожгем-с… Темные мы люди…
Больная застонала. Костров замолчал.
Уже было совсем светло, когда подъехала к исполкому запряженная в кошеву тройка. Звенели колокольцы под расписной дугой. Вороной жеребец бился в оглоблях, косил красноватым глазом на гнедых пристяжных, рывших ногами снег. Слегка пристегивая коренного вожжой, ямщик покрикивал:
- Играй, дьявол! Играй!
А рядом шумела довольно многочисленная, все время пополняющаяся толпа. Видимо, слух о прибытии комиссара, проживавшего в Раздолье на поселении, как-то проник в станицу.
Усаживаясь с Ольгой и Наташей в кошеву, Костров прислушивался к людскому гомону. Сейчас он хотел одного: как можно скорее добраться до города. Там он, конечно, обо всем расскажет, меры будут приняты. На такой тройке они скоро будут в Никольске-Уссурийске. Надо спешить. Телеграмма предписывала ему как можно быстрее прибыть в Петроград.
Толпа придвинулась ближе.
- Ему что! Кони готовы, сел и звени бубенчиками.
- Селиверст-то, бают, в Харбине дом купил.
- Надо б Сафрона позвать, он все обскажет.
- Ленину все прописать бы, он им холку-то намылит.
Костров плотнее запахнул доху. Покосился на Ольгу, вздрагивающую от озноба. Каждый час дорог, жене нужны врачебная помощь, уход и отдых. Но Ольга, прислушиваясь к разговору, приспустила шарф, закрывающий рот, сказала:
- Выйди поговори с людьми. Не чужие!
И, хватив холодного воздуха, закашлялась, прижимая к губам платок, на котором заалели сгустки крови. С немой мольбой глядя на отца, Наташа схватила руку матери, прижалась к ней губами.
- Поедем, мамочка, скорее.
- Нельзя, Наташа! Отец должен поговорить с народом.
Ямщик разобрал вожжи, лихо гикнул:
- Эгей, соколики!
Костров обругал себя за минутное колебание, поднялся.
- Стой, ямщик!
Селиверст Жуков, стоявший на крыльце, крикнул:
- Раззява, чего уши-то развесил, гони-и-и!
Ямщик вытянул жеребца ременным кнутом, нагло подмигнул седокам:
- Сидите, комиссарики! Прокачу, аж дух захватит!
С крутого берега тройка вылетела на широкий речной простор и скрылась в снежной мгле.
- Вернемся, Богдан!
Ольга требовательно посмотрела в лицо мужа. В станице что-то происходило. Надо было действовать, действовать немедленно. Костров выхватил из кобуры маузер, яростно крикнул:
- Кому сказано, назад!..
Между тем мужики, проводив глазами тройку, мрачно переговаривались и хотели уже расходиться. К ним подошел Сафрон Абакумович, выслушал, поцарапал затылок.
- Приходите ко мне вечером, начнем сами действовать.
- Во, дядя Сафрон, это дело! - обрадовался Федот.
Неожиданно тройка взлетела обратно на косогор. Приезжий стоял с маузером в руке. Лицо ямщика было испуганным. Жуков куда-то исчез. Кошеву облепили со всех сторон.
- Здравствуйте, товарищи! Не узнаете?
- Он, он, батюшка! - всплеснулся в толпе чей-то старушечий голос. - Да это ж наш поселенец, Митрич!
Старик Ожогин подошел вплотную к кошеве. В его больших глазах светилась улыбка. Костров спокойно выдержал этот проницательный взгляд, протянул руку.
- Ну, Сафрон, признал?
- С первого взгляда, Митрич, признал.
Старые знакомые обнялись, потрепали друг друга по плечу.
- Ты что, не начальствовать сюда приехал?
- Нет. В Питер еду. Интересуется Владимир Ильич Ленин положением дальневосточного крестьянства, вот и вызвали меня в Петроград.
Сафрон Абакумович взял под локоть Ольгу и, пошучивая с застенчивой, повзрослевшей Наташей, повел в свой дом. Знакомые крестьяне обступили их.
- Тихон-то не женился? - вспомнив друга детства, спросила Наташа.
- Он девок, как ладана черт, чурается.
- А ты что же? Вымахал под потолок, а тоже раздумываешь? - подхватил Костров, обращаясь к Федоту.
- Мы, дядя Богдан, с дружком два ичига пара. Припаяешь сердечишками, не оторвешь. А времена-то не для свадьбы, а для драки. Не так ли?
Костров удивился: зорок парень, умен. А ведь давно ли мальчишкой табуны гонял?
- Любовь не курево, отвыкнуть можно.
- Эх, дядя Богдан! - вздохнул Федот. - Баба што водка, начнешь лакать, не оторвешься.
Ольга с Наташей вошли в избу, а Костров присел на крыльцо. Расселись и мужики. Костров достал кисет, набил трубку.
- Как, Сафрон, разрешаешь?
- Кури, Митрич, кури.
Кисет пошел по рукам.
- Ядреная табакуха, нашенская, - восхищались мужики. - До самых пяток прожигает, давненько этакой-то не куривали.
Покурив, мужики притихли. Костров с живым интересом расспрашивал их о положении в уезде.
- Лихолетье на Руси, Митрич, кто взял булаву, тот и атаман. Как жить будем?
Знал Ожогина Костров, старик себе на уме, вызывает на откровенный разговор. И он не стал уклоняться от прямого ответа:
- Охотников до булавы, конечно, много есть и будет, но булава в надежных руках. Теперь не вырвут! Рабочие и крестьяне должны действовать - революция требует риска, смелости, дерзания. Не большевики первые, а Корнилов поднял меч. Они идут к гражданской войне. Кровь будет литься, как вода, и земля пропитается слезами, но народ победит. Сами знаете, волны разбиваются одна за другой, но океан все-таки живет.
Прищурившись, Сафрон Абакумович глядел в упор на Кострова, время от времени кивая головой в знак согласия.
- А нельзя ли все-таки без крови?
- Видел ли ты, Сафрон, дерево, которое выросло, не испытав ударов грозы, порывов ветра? Никакая кровь во внутренней гражданской войне не сравнится с той кровью, которую пролили империалисты.
Мужики одобрительно крякнули. Сафрон Абакумович откинул со лба волнистую прядь.
- А почему во властях подвизаются такие вот, как Колька Жуков?
Костров выколотил трубку, умял пальцем табак.
- А ты, что ж, хочешь и сталь сварить и шлака избежать? Шлак, Сафрон, неизбежен при плавке стали. Не тревожься, Колька от нас не уйдет. Много ли навластвовал Селиверст в Совете?
Скрипнула дверь, на пороге появилась Агафья Спиридоновна.
- Ну и чадят, солнышко померкло, - всплеснула она руками. - Хватит, отец! Гости оголодали, а ты байками их угощаешь.
Сафрон Абакумович усмехнулся.
- Такие байки, мать, сытнее пельменей.
- Ладно, ладно, пошли.
Крестьяне попрощались, разошлись. Костров взял под руку Федота.
- Пойдемте с нами, разговор не окончен.
После обеда Костров, Сафрон Ожогин и Федот Ковригин сидели в горнице. Спорили до хрипоты, обсуждая состав будущего исполкома. Сейчас, когда надо было брать в свои руки власть, одолевали сомнения. Справятся ли? Уезд большой, работы уйма, неурожай разорил много крестьянских хозяйств. Близился сев, а семян нет, лошади отощали. Все задолжали Жукову. У него-то амбары опять ломятся от зерна - у него и сила.
- Ну, а головой в исполком кого? - спросил Костров.
Федот зашагал по избе. Старик Ожогин опустил взгляд на пол.
- Федот, ты фронтовик? - спросил Костров.
- Воевал. Куда денешься, если штык в горло упрут?
- А в партию большевиков не думаешь?
- Гожусь ли, дядя Богдан? Слеп, как котенок. Вот подучусь - тогда вступлю.
- Одно другому не мешает.
Костров скрутил цигарку, протянул Федоту, поднес тлеющий трут. Тот жадно затянулся. Ожогинские глаза, как два острых бурава, впились в него.
- Батрак, фронтовик, башковит, - постукивая ребром ладони о колено, говорил Ожогин. - Чем не голова? Лучше не найдем.
Костров некоторое время молча следил за колечками синеватого дыма.
- Нам нужны две головы: одна поменьше, другая побольше. Я предлагаю Федота в сельский Совет, а тебя, Сафрон, - в уездный. Договорились? Ты как, Федот?
- Я, дядя Богдан, согласен, заварили брагу, надо расхлебывать, - отозвался Федот. - Конечно, не по плечу воз, а тягать надо.
- Поможем, Федот.
Ожогин развязал ремешки, стянул камысы и меховые собачьи чулки. Босоногий прошел к печке. Присел на чурбан, подпер голову руками, прикрыл глаза.
Костров терпеливо ждал ответа. Федот не спускал со старика пытливых глаз.
Старик поднял голову. Поворошил клюшкой в камельке.
- Ох, грехи, грехи! - вздохнул Ожогин. - Льется кровушка людская, ради чего? Один человек только и сказал народу правду… Ленин! Вызов всей шайке кинул.
Сафрон Абакумович тяжело поднялся, зачерпнул из бочки воды, припал к ковшу. Снова присел к камельку. Свесил между колен сомкнутые руки и молча глядел на пламя.
- Ну и долгодум, Сафрон, - заметила Ольга. - Соглашайся, не время гадать.
Она откинулась на подушки.
Ожогин улыбнулся.
- Зверобою порой быстрота мешает: не скоро, да споро.
- Что же ты решил?
- Трудно мне в исполкоме будет, но раз надо, приживусь, как зерно в борозде.
Утром следующего дня Костров связался по прямому проводу с секретарем Уссурийского губкома большевиков. Рассказал о положении в уезде. Его действия одобрили. Было решено кадетско-эсеровский Совет распустить, послать председателем Раздолинского уездного исполкома надежного большевика. Кострову разрешили задержаться до конца избирательной кампании.
ГЛАВА 9
Стремительной иноходью, раскидывая копытами снег, шел Буян. Костров с Ожогиным возвращались с уездного съезда Советов.