А между тем сведения о "заблудившейся" роте пришли в штаб дивизии из авиачасти. Докладывая о срыве огневого удара по полку Юргина, летчики упомянули танковую колонну, которую навели на реактивный дивизион, плотно прикрытый от ударов с воздуха. Полковник Степанян не поверил и затребовал подтверждения. Реактивная артиллерия "южных" ни в одной вводной пока не упоминалась, и Степанян нервничал, ожидая подвоха. И вдруг, как гром, - подтверждение собственной разведкой сведений, полученных от летчиков: целый дивизион "южных" кем-то разгромлен наголову, а кем - пока неизвестно.
"Юргин, - решил Степанян, едва веря в такой подарок. - Вот тебе и тихоня!"
Вызвал подполковника к телефону и дружески отчитал:
- Ты скромничай, да в меру. Мало того что рискуешь без спроса, еще и важные сведения задерживаешь. Да знай я - давно бы тебя вперед двинул.
- Какие сведения? - искренне удивился Юргпн.
- А те самые, насчет рейдовой танковой группы, которая артиллерию "южных" давит.
Юргин начал было уверять, что ему сейчас не до рейдовых групп, дай бог позиции удержать, и тогда Степанян свистящим шепотком заговорил в трубку:
- Молчи, командир, молчи, не признавайся ни мне, ни другим! Пятнадцать минут тебе выяснить, при каких обстоятельствах ты потерял целую роту танков, которая сделала уже больше, чем все твои батальоны. Она же спасла тебя, понимаешь?
Степанян, конечно, преувеличивал, но Юргин слушал его упреки, как музыку. Он понял теперь, о какой роте идет речь, и у него, как вздох, вырвалось:
- Связи с нею нет, товарищ полковник.
- А ты свяжись! Свяжись! И пусть рота ударит тебе навстречу. Пусть ударит, если еще цела… И молодец - хорошо воюешь, давай и дальше так же…
Тут Степанян совершенно прав: командир любого ранга хорошо воюет только тогда, когда хорошо воюют его подчиненные.
Юргин сам обратился по радио к роте, предполагая, что голоса танковых радиостанций не доходят до штаба полка, в то время как оторвавшаяся рота, может быть, слышит штаб. И хотя далекие люди не сумели за помехами расслышать его нового приказа, они услышали из уст своего командира: "Спасибо, сынки". А в их положении это, может быть, было главным…
- По местам! - повторил Ермаков, и командиры экипажей бросились бегом к танкам, продолжая переговариваться на ходу.
"Дети, совсем дети, - думал посредник, глядя им вслед. - Они сами не понимают, что сделали. Им важно, что сказал батя"…
Устраиваясь в люке, Ермаков услышал:
А слава - достойный наряд
К последнему в жизни параду…
Это, конечно, Стрекалин. И Петриченко уже тут как тут:
- Все сочиняешь? - Голос его насмешлив, но без обычной для Петриченко задиристой колкости, в нем скорее заинтересованность и поощрение. - Тебе, похоже, мало славы танкиста, так ты на танке в поэзию хочешь въехать?
- Ну-ну, - миролюбиво прервал его Стрекалин. - Ты, чем сослуживцев критиковать, лучше бы тяги лишний раз проверил. А то вон…
- Чего "вон"? - В голосе Петриченко просквозила тревога.
- Чего-чего! Тянут твои тяги. Тянут за всякие там рычажки планетарных механизмов и поворачивают танк, куда водителю захочется.
Петриченко сердито захлопнул люк над головой. Ермаков улыбался незлобивой перебранке танкистов, с тайной радостью чувствуя свою причастность к их рождающейся дружбе, вскинул флажки над головой: "Заводи… Вперед!"
Дрогнуло суставчатое тело колонны, качнулось, поползло, набирая скорость, вдогон дозору…
"Спасибо, сынки… Спасибо, сынки…" - выстукивали мозолистые траки о сухие камни. "Действуйте… Действуйте…" - волнообразно пели двигатели.
Теперь уже не было степи - сплошные холмы да сопки, и путь к переправам удлинялся. Ермаков вел роту глубокими лощинами, жег лишнее горючее, делал лишние километры, но то недорогая цена в сравнении со скрытностью.
Река находилась где-то рядом. Танки повернули на юг, стремясь к ближней переправе. Холмы, все так же качаясь перед глазами, теснили горизонт, а предзакатное солнце косо било в глаза, и лейтенанту Ермакову временами чудилось: танки выходят на просторную равнину, полную слепящего света, и будут катиться к самому краю земли, пока зеленые волны не умоют их пыльные железные морды. Они остановятся, как загнанные кони, и соленые брызги белыми звездами будут высыхать на усталом железе. Тогда он снимет потный тяжелый шлем, сядет на белый песок и станет всласть думать о тишине, о чайках над крутым красным яром быстрой сибирской реки, о полосатых окунях в глубине холодных плесов и бугорчатых стерлядях, ползающих по хрящеватым перекатам, о таинственных желтых иволгах, живущих по лиственным опушкам лесов, о темноглазой девушке… Потом он уснет прямо на песке. Он уснет, не отдав никаких приказаний, уснет мертвым сном богатыря, и встанет над ним тишина - такая тишина, когда на земле не стреляют. Совсем нигде не стреляют…
Гул танков, подавивший все звуки вокруг, уже стал казаться той желанной тишиной, холмы - океанскими валами, реактивные ракетоносцы в небе - белыми чайками, далекие смерчи пыли - косматыми кедрами, а качка на бездорожье - сладкой зыбью сна, когда он отчетливо и близко услышал:
- Вижу переправу и…
Что "и", Ермаков не понял - то ли голос Линева сорвался, то ли он слишком быстро надавил нагрудный переключатель.
Ермаков машинально подал команду водителю, и танк, оторвавшись от колонны, быстро выполз на крутой скат, став за гребнем, близ дозорной машины, так, чтобы лишь голова командира, торчащая из верхнего люка, возвышалась над гребнем высоты, словно камень - один из множества камней, лежащих на сопках. Этот Петриченко, он, оказывается, смыслил в тактике не меньше любимого лейтенантом Ермаковым водителя Зайцева.
Бинокль Ермакову не потребовался. Он увидел внизу просторную, взгорбленную местами равнину, посреди которой светлой лентой неслась река. Полноводная в жаркую предзакатную пору лета, она казалась выпуклой, готовой вот-вот выплеснуться из берегов. Низкие откосы их темнели резкой зеленью среди тускло-серой степи. Зеленые понтоны наплавного моста, отражаясь в воде, казались массивными бетонными монолитами, отчего мост походил на капитальную плотину. По обе стороны реки из капониров торчали тонкие стволы автоматических зенитных пушек, чаши локаторов, непрерывно вращаясь, Черпали пыльное небо, а прямо в лицо Ермакову, из глубоких окопов, вырытых в пойме, настороженно смотрели черные зрачки противотанковых орудий. Не было и метра земли близ переправы, не взятого на прицел. Но не о том думал лейтенант Ермаков, и не то приковало его взор.
По желтой дороге, на широких спинах зеленых машин, плыли к реке огромные "рыбы", и рассеянное солнце холодно отсвечивало на их металлических гладких спинах. Танки охранения уже минули мост, слегка растопырив походный порядок и поводя пушками в сторону холмов, - они как бы предостерегали всякого от малейших поползновений на ракеты. Ермаков даже бинокль поднял, словно глазам не мог поверить. И, следя, как весело высверкивают полированные траки гусениц, успел еще подумать: танков для нормального походного охранения многовато, наверное, ракетные установки сошлись у моста с другой колонной, и это совпадение оборачивается против него. Однако же выбора теперь не было. Мост не имел большого значения в сравнении с тем, что двигалось к нему. Всякий маневр, всякое распыление сил исключались, следовало уничтожить ракеты, уничтожить наверняка, самым коротким путем и любой ценой. Что значит одна рота, возможно, уже вычеркнутая из списков, в сравнении с этими чудовищами, способными унести тысячи и тысячи жизней!
- Петриченко! - позвал лейтенант механика-водителя. - Ну-ка, бегом на гребень - проверьте, нет ли на обратном склоне крупных камней и крутых уступов. Да не очень высовывайтесь там!
Серый заяц метнулся из-под ног выпрыгнувшего из танка водителя, выскочил на самый гребень, сел, поводя ушами и испуганно тараща глаза.
- Братца не признал, - засмеялся Стрекалин. Ермаков тоже усмехнулся и тут же потерял зверька из виду. Первая пусковая установка ступила на мост, вода тяжело колыхнулась, отражения понтонов изломались, и мост сразу показался зыбким, непрочным, висящим среди ненадежного пространства…
- Товарищ лейтенант, - Петриченко говорил прерывистым, запаленным голосом, - скат чистый, но горка - не дай бог! Не завалиться бы!
В тоне его слышалась тревога.
- А другие, как вы думаете, тоже могут завалиться?
Петриченко от обиды не сразу нашел слова. Значит, лейтенант подозревает его в трусости! С ноткой злости ответил:
- Пройдем! Я ведь за других опасаюсь. Только тормозить резко не надо. Тогда танк и по отвесу пройдет.
- В линию! - приказал Ермаков в эфир.
Вторая ракетная установка теперь тоже ползла по мосту. Он раскачивался, и раскачивались серые "рыбины" на плечах машин, словно собирались сигануть в реку.
Из-за холмов бесшумно вынырнул самолет, скользнул над ротой, которая сейчас ломала походный порядок, перестраиваясь к бою. Сверху обрушился реактивный гул, и Ермаков словно увидел затылком, как самолет ложится в вираж, разворачивается для атаки: проглядеть танки теперь, когда они открыто стояли на скате, пилот, конечно, не мог. "Ну что ж, больше одной машины он выбить все равно не успеет…"
Ермаков ждал, когда вторая установка достигнет середины моста. Он ждал терпеливо, считая секунды, и казалось, это уже было с ним когда-то - только смотрел он не в просветленную оптику, подносящую мир к самым глазам, словно на ладони великана, а в узкую стальную амбразуру. Но так же горько пахло горючим, пылью и порохом. Так же зеленели берега реки, и по мосту так же двигалось то, что следовало остановить. Или он все перепутал и было это с его отцом? А может, с тем красивым седым полковником - преподавателем тактики в училище, который сказал однажды: "Все тактическое искусство в бою состоит в том, чтобы знать не десять способов решения внезапной задачи, а один-единственный…"
Или было это еще с кем-то? Но все это было, и может снова наступить для него и для тех, кто стоит за его спиной, чье дыхание он слышит через броню и расстояние. Они должны пережить наступившую минуту всей глубиной сознания и чувства, приблизиться к тому, как все бывает в схватке с настоящим врагом. У него не было слов, кроме команд. Да он и не знал слов, способных передать его состояние. Но он знал, у кого есть такие слова.
- Стрекалин, - вызвал лейтенант, - ваша песня станет сигналом атаки. Я включу вас во внешнюю связь. А выключить всегда успею.
- Но… песня… сейчас? - растерялся Стрекалин.
- Сейчас лучшее время для вашей песни, Стрекалин. - И, забыв, что его слышит целый экипаж, сказал хрипло и тихо: - Сейчас нужна песня, слышишь, Василий?!
Следующие слова он говорил в эфир. Его приказ был краток: атаковать и уничтожить ракеты. На огонь танков и батареи не отвечать. Сигнал атаки - песня Стрекалина. Он знал: других приказов ему отдавать больше не придется.
Самолет с оглушающим ревом вышел из пике над самой линией роты, и еще целая цепь стальных треугольников возникла над горизонтом. Засуетились расчеты батарей в пойме, и танки охранения ракет взбычились головой колонны, нарушив походный порядок. "Поздно, ребята, поздно!.."
А слава - достойный наряд
К последнему в жизни параду.
Так вспомни десантный отряд,
Внезапно попавший в засаду.
Танк Ермакова вырвался первым на гребень - он как бы показывал всем, что спуск преодолим, он почти падал вниз по склону. Петриченко ни разу не притормозил, и Ермаков чувствовал, как похолодело внутри и подкатило к горлу, но видел он все сразу. Он должен был видеть все и запомнить до мелочей все, что происходит там, где первым выбитым из боевой линии танком может стать его танк, а первым убитым - он сам.
Под звон реактивных стрижей
Сумей оценить положенье,
Где нет запасных рубежей
И нету дорог к отступление,
Нот веры слепым чудесам!
Прощения нет слабонервным!
Так, значит, гвардейский десант
В атаку бросается первым…
Стрекалин пел хрипло и прерывисто, пел некрасиво, он больше декламировал, чем пел, но песня его шла впереди атакующей линии вместе с командирской машиной, она одна царила в эфире, возвращалась в линию, словно заполняла пространство между танками, связывая их в непрерывный железный вал.
Хорошая доля - вставать
По строгому зову комбатов,
Друзей и врагов узнавать -
По ярости их автоматов!
Хорошая строчка в судьбе -
В ракетном и танковом гуле
Чуть-чуть доверяться судьбе,
А верить - гранате и пуле…
И видел лейтенант Ермаков: над гребнем высоты выросла его рота, скрылась на миг в бледном пламени одновременного залпа, свалилась вниз по круче, подобно горной лавине, и запрыгал гулкими толчками воздух, разрываемый пушечными глотками, и огненные бабочки пулеметного огня затрепетали в узких прорезях запыленной брони.
А еще видел он, с какой поразительной быстротой повернули к нему стволы пушек танки "противника", как мгновенно выстелились вдоль земли тонкие хоботы зениток и словно в упор глянули жерла противотанковых орудий, зарытых в пойме, как откуда-то из-за невзрачного прибрежного увальчика вынеслась батарея ПТУРСов и тупые головки управляемых реактивных снарядов зловеще шевельнулись, словно почуяв своим электронным нюхом чужую броню, как рванулась вперед, набирая скорость, передняя ракетная установка. "Поздно!.. Слишком поздно…"
Упав головою вперед,
Солдаты не слышат комбата…
В последнюю цель попадет
Последняя чья-то граната…
И - новый парад впереди!
А славу разделят в отряде
На всех, кто с железом в груди
Остался на старом параде!
Торопливо, смятенно били танки, зенитки, ПТУРСы, противотанковые пушки, и даже самолеты помогали им с неба. Били по одной-единственной роте, а рота не ответила им ни выстрелом - рота била по ракетам…
С высокого гребня, из открытой машины посредника, стоя, капитан Ордынцев следил за своей ротой. Медленно шевелились его сухие губы, редко вздрагивал крупный кадык на темной худой шее. И в тот момент, когда, по его расчетам, рота сблизилась с ракетами на дистанцию прямого выстрела - на ту дистанцию, с которой и самый бестолковый наводчик с закрытыми глазами разрушит и сожжет все, что на его пути, он сел, сорвал шлемофон, бросил на колени, однако же по-прежнему прислушивался к эфиру.
- Стой, Десятый! Все, стой! - проскрипело в эфире. - Кончена песня!
Рота еще катилась вперед по инерции, но уже не стреляла, и танки один за другим останавливались, образуя изломанную полудугу. А "противник" все бил и бил, словно боялся, что рота снова оживет. И никто, быть может, кроме офицеров штаба учений, не знал еще, что произошло в эту минуту не только здесь, у переправы, но и на всем пространстве, где развертывались бои.
10
Ермаков сидел на камне перед лобовой броней танка. Он только что сдал полномочия ротного командира Ордынцеву, а тот махнул рукой, обращаясь ко всем:
- Отдыхайте, отвоевались! - и снова ушел к машине посредника, маячившей у недальнего распадка, из которого она вышла, - водитель вездехода, очевидно, не осмелился спуститься по следам танкистов и обошел крутой склон стороной. Посредник все еще сидел в машине, оказавшейся между линией роты и остановленной ракетной колонной, - то ли ждал чего-то, то ли разговаривал по радио со штабом учений.
Ермаков не почувствовал облегчения, хотя ответственность за роту свалилась с плеч.
Ермаков никак не мог расслабиться, в ушах по-прежнему звенело от моторного и гусеничного грохота, и казалось: он все еще ведет роту навстречу неизвестности и главное испытание впереди.
Чувство незавершенности начатого, смутное недовольство собой становились мучительными, и Ермакову снова виделись сходящиеся клином увалы, где он взял на себя управление ротной колонной - самовольно, при живом заместителе Ордынцева. Прав ли был тогда? "Прав!" - твердил он, но тревога росла.
Танкисты жадно курили неподалеку от машин, собравшись группками, разговаривали громко и оживленно, как обычно говорят люди, намолчавшиеся, полуоглохшие от многочасового, непрерывного гула железа, свалившие с себя тяжелую ношу. Прислушайся Ермаков, он, наверное, уловил бы их разговор.
- Ну, дал Стрекалин! Не веришь - запел он, у меня мурашки поползли по спине.
- Я тоже выскочил на гребень - мать моя! - почти обрыв. Глянул, а лейтенант уже внизу, и - песня! Эх, думаю, была не была! Педаль топлива - на всю железку, потом вырубил главный - не веришь? - слышу, как ветер засвистел…
- Я еще во встречном бою, когда голос лейтенанта по радио услышал, от радости чуть крышку люка башкой не вышиб. Ну, думаю, этот сейчас да-аст!..
- Вот с кем, ребята, в огонь ходить весело.
- Весело-то весело, а ты знаешь, что тут с нами сделали бы?!
- Это уж точно.
- Ну и что? А мы! Мы с ними не то сделали - обожди, услышишь.
- Это на учении услышишь.
- Да на войне и не то было бы! Тут жди, пока посредники развернутся. Да мы бы первым залпом сожгли ракеты, а потом по батареям и танкам двинули - только держись!.. Наш Тима что-нибудь уж придумал бы!
- Вторая-то, гляди, так на мосту и стоит. Посредники сегодня прямо озверели. Где остановили - там и стой… На войне ее хоть в воду столкнули бы, а тут вон какую коробочку создала!
- "На войне"! Да загорись она - от моста сейчас и следа бы не нашел…
Высокий офицер метался по противоположному берегу, разводя сгрудившиеся машины и направляя их куда-то ниже по реке - там, видно, действовала другая переправа. Танки в стороне переправлялись по дну.
- А вон, ребята, и сам… Ну держись!
Вертолет был еще далеко, но солдаты уже бросали и затаптывали сигареты, поправляли комбинезоны, запасливые извлекали суконки из-за голенищ и торопливо счищали пыль с сапог, другие ждали очереди. Догадывались: есть какая-то связь между разгромом ракетной колонны и появлением вертолета командующего. Тревожились: вдруг сотворили совсем не то?
Если бы танкисты могли видеть сейчас лицо Тулупова, их тревога выросла бы сильнее. Даже адъютант, знавший генерала не только корректным, ровным и терпеливым, ежился, замечая твердые желваки на его заострившихся скулах и багровеющий шрам, перечеркнувший наискось высокий крутой лоб.
- Чего он просит, наш юный генерал? - переспрашивал Тулупов по радио начальника штаба руководства учениями глухим от ярости голосом. - Отменить решении наших офицеров? Нелепая случайность? Стоит ли выключать из игры ракетное подразделение из-за какой-то заблудившейся роты? Так он сказал?.. Так! Скажите же ему: я тоже верю в случайности - во все, кроме нелепых, А насчет роты он не по адресу обратился. Пусть к Степаняну дозванивается; и если тот признает, что рота состоит из бутафорских танков, если атаку ее следует считать шуткой, - я умываю руки… Впрочем, нет, не умываю! В этой роте и мои труды есть. Генералы, между прочим, тоже воюют ротами…