"И этот что-то знает", - беззлобно подумал Ермаков, напряженно глядя вперед. С гор подул боковой ветер, дорога сразу открылась. Петриченко резко увеличил скорость, догоняя впереди идущий танк. И показалось Ермакову: сквозь потоки солнца и синь неба, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов шла к нему девушка… Полина?.. Что ж, он сдержал свое слово и возвращается с победой. Пусть другая победа, и одержана она без ее талисмана, для Ермакова эта важнее… Но… как наваждение, снова там, над облаками пыли, над танковым громом и колыханием садов, - другое лицо, другая улыбка…
Потом траки машин гремели по знакомым дорогам полигона, и далеко впереди головные роты останавливались, строясь в широкий прямоугольник. Там и объявили отбой. А когда это слово, подобно облегченному вздоху, пронеслось по всем экипажам, лейтенанта Ермакова вызвал подполковник.
- Надеюсь, вам хватит двух суток - сдать взвод и прибыть в Энск?
- Я на сборы больше не поеду, - ответил Ермаков, удивляясь, чего это посредник занялся спортивными делами. И почему надо сдавать взвод кому-то, когда есть заместитель?
- Какие еще сборы?! Вы назначены командиром танковой роты в часть, которой командую я. Всякие сборы пока откладываются. Командующий уже отдал распоряжение, и, надо полагать, приказ теперь подписан.
Ермаков переводил взгляд то на Ордынцева, то на подполковника.
- Но… меня хоть бы предупредили…
- Вы разве не согласны? Так командующий ясно же сказал. - Подполковник говорил недовольно, досадуя на свою забывчивость: ясно командующий говорил лишь с ним. - Все равно, приказы не обсуждаются. - И улыбнулся так добродушно, что Ермаков невольно ответил улыбкой.
- Вот так всю жизнь, - вздохнул Ордынцев. - Учишь-учишь, а чуть выучишь - фьюить! Солдаты - в запас, офицеры - на повышение.
- За выучку его спасибо, Павел Прохорович, - ответил подполковник. - Да ведь и у нас так же. На том стоим. Может, вы думаете, рано ему? - Подполковник глянул на Ордынцева строго, словно остерегая от всякой своекорыстной субъективности в оценках.
- Рано? - спросил Ордынцев. - Такого понятия нынче нету. Поздно - вот это так, это теперь и слышишь повсюду. А ему, что ж, ему - в самую пору. - Он шагнул к Ермакову, протянул руку: - Поздравляю, имею право первым поздравить… Давай командуй своей ротой. Скажу уж под настроение: свою роту на тебя оставить желал бы, да вон вы какие нынче пошли: в запас уйти не успеешь, а уж и обскакали… Не поминай лихом, коли не так что, да ротного своего помни и слова его тоже не забывай…
Он повернулся, пошел вдоль строя машин, зычно окликая танкистов, но была в его голосе нарочитая, не ордынцевская, бодрость, и Ермакову стало грустно.
Пока Юргин давал указания комбатам и ротным командирам, танкисты занимались техникой. Появившийся во взводе Зайцев что-то сердито бубнил Петриченко, стоя на броне над открытым люком моторного отделения. Петриченко устало и беззлобно отвечал. Заметив лейтенанта, оба умолкли, спрыгнули на землю.
- Здравствуйте, Зайцев, - поздоровался Ермаков первым. - Вы уж не шибко его браните, он все-таки от самого комдива благодарность получил.
- Комдиву на этом танке не ездить, - буркнул Зайцев, крутнув головой. - Да ведь и вам тоже, товарищ лейтенант. Так ведь?
- Говорят…
Экипажи взвода незаметно сходились к командирскому танку, люди окружили Ермакова, покуривая, поглядывая в стороны.
- В нашем гарнизоне останетесь? - расстроенно спросил заместитель. Его расстройство было понятно Ермакову: только-только сработался с одним командиром - жди нового.
- Уезжаю, - ответил почти виновато, и люди, словно стыдясь этой невольной и непонятной вины его, стали расходиться по машинам. Остались Зайцев, Петриченко да Стрекалин. Глядя в их отчужденные лица, Ермаков вдруг ощутил острую мгновенную тоску, почти ту же тоску, какую узнал год назад в день выпуска из военного училища. Он редко писал друзьям, может быть, потому верилось, что их курс еще не распался и еще соберется, что сам он оказался на затянувшейся стажировке, а вот уж и первый войсковой гарнизон, считай, позади. Судьба, возможно, и занесет его снова в родной полк, найдет он свою казарму, войдет в помещение своего взвода и увидит другого цвета стены, другую расстановку коек, и даже заправка их будет, наверное, другая. И другие люди выслушают незнакомого офицера, который был когда-то хозяином здесь, а через минуту-другую забудут о его посещении. Все, что случилось с ним в первый год офицерской службы, останется дорого и вечно памятно лишь ему самому да тем, которые тогда снова окажутся разбросанными по свету, как были разбросаны до службы в армии…
- Ну, полезем, что ли? - Петриченко тронул Зайцева за локоть, кивая на открытые люки танка. - Ты ж грозился регулировки проверить.
- Полезем, - буркнул Зайцев.
Ермаков догадался: их деликатно оставляют со Стрекалиным с глазу на глаз, и еще раз убедился - в одной роте не существует тайн.
Они отошли от танка, сели рядышком на отвал старого капонира. По пути Ермаков сломил сухую былинку и в раздумчивости чертил ею по твердой земле.
- Возьмите меня с собой, товарищ лейтенант, - сказал вдруг Стрекалин.
- Не стоит и разговора заводить. Кто ж позволит? Да и служить-то тебе осталось каких-нибудь месяца полтора-два… Другое дело важнее, Василий, и оно обоих нас касается. Через два-три дня я уже далеко буду, а не хочется мне, чтобы в первом моем полку и вообще где-то после меня остался недобрый след.
- Да что вы, товарищ лейтенант! Если некоторые ребята недолюбливали вас за то, что много требовали, так вы не держите обиды. Как узнали, что вас переводят… Да чего там говорить, вы гляньте - будто потерянные ходят!.. Тяжеловато бывало, это конечно, а только с вами никогда и ничего не страшно. Для солдата главное, чтоб с командиром ему - хоть в огонь. И вы справедливый - все говорят…
- Погоди, Василий, я не девушка, не надо меня комплиментами угощать… В последние дни я вот все думаю, отчего, например, ефрейтор Стрекалин, прежде самый рассудительный и уравновешенный человек во взводе, стал временами на неуправляемый танк смахивать? Отчего?
Стрекалин молчал, опустив голову.
- Значит, сам не задумывался?
- Вы насчет Петриченко, что ли? Так я всё рассказал сержанту, старшине и капитану Ордынцеву… В то воскресенье, когда вы меня в город отпустили, и рассказал. Да на моем месте, товарищ лейтенант, любой не стерпел бы. Он потом сам говорил мне - из-за разбитой, мол, бутылки разъярился… Даже извинения просил. Я тоже извинился. А он говорит: "Запомни, Вася, как только набедокуришь, я тебя в ту же каптерку запру - и ты пищать не смей". Я согласился, но ему долго ждать придется.
Ермаков, не выдержав, рассмеялся, потом, посерьезнев, спросил:
- Но в увольнении-то ты побывал ведь?
- Капитан Ордынцев отпустил. Говорит, раз командир взвода разрешил - иди, разберемся позже… Нас в понедельник на комсомольском собрании пропесочили.
- Слушай меня внимательно, Василий, - сказал Ермаков. - Весь этот год я замечал, что ты изо всех сил тянешься за своим взводным командиром, а кое в чем и подражаешь ему. Спасибо! Ты и не знаешь, как помогал мне. Но имей в виду: всякий раз, когда я делал что-либо по-своему, то часами, сутками, неделями обдумывал заранее каждый шаг. И уж потом шел напролом, но и тут по позволял себе зарываться. Кроме того, меня четыре года учили в высшем танковом, да еще год до того я на границе служил и вообще немало перевидал в жизни… Однако и у меня случаются прорывы, когда напролом пытаюсь идти… В общем, я не хочу, чтобы в тебе от нынешнего твоего командира взвода осталась вот эта… как бы поточнее? - самоуверенность, что ли, расчет на собственную безгрешность. Сам видишь: решил ты нерадивого дневального проучить на свой манер - вышли одни неприятности и смех на всю округу. Вздумал Петриченко привести в чувство - считай, до ЧП дело дошло. Отвага на войне - ничто без головы, это, между прочим, Денис Давыдов заметил. Он тоже был поэт, но и командир, каких поискать. Головы уж, во всяком случае, не терял.
Стрекалин улыбнулся:
- Вы сказали "тоже поэт", как будто меня туда же зачислили. В этом деле начинающих много, но, как говорится, подавляющее большинство в начинающих и кончает.
- А я уверен: наш Стрекалин относится к "подавляющему меньшинству", - улыбнулся Ермаков. - Способности у тебя есть, характер тоже. Только не зарывайся… Договорились?
- Подумаю, товарищ лейтенант.
- Теперь я могу спокойно собираться в дорогу.
По пути к танку Стрекалин неожиданно, чуть запинаясь, сказал:
- Вы извините, товарищ лейтенант, но… мне показалось недавно, что вы… в общем, плохое известие получили… И я не знаю, может, совсем не то, но, одним словом, я стихи вам посвятил. - Не замечая изумленного взгляда Ермакова, Стрекалин уже свободнее продолжал: - Послал в окружную газету, но, боюсь, посвящение снимут. Можно я отдам вам в казарме? У меня есть написанные.
- Ну еще бы! - улыбнулся Ермаков. - С удовольствием приму, только вот известий плохих я не получал… Хотя… Да это, в конце концов, не имеет значения. Спасибо тебе, Василий.
12
Танки въезжали в городок близ центрального входа, и по сторонам дороги толпились жены и дети офицеров, жители города, узнавшие о возвращении танкистов. Люди смотрели на длинную колонну приземистых, одетых в броню машин, на "летучки", тягачи, бронетранспортеры и странного вида закутанные брезентом вездеходы, удивляясь, как вся эта громада умещается в маленьком городке. Смотрели, понимая: вся броня, все стволы, все машины и люди, которые управляют ими, - такая же часть их города, как они сами, их дома, заводы, учреждения.
- Ты устроил представление? - спросил Степанян сидящего в его машине Юргина и, не ожидая ответа, одобрил: - Ну и правильно!.. Ишь дружно выстроились, небось все обиды на мужей забыли, как увидали своих благоверных во всей силище. Полк не только мы, они - тоже. - Он кивнул на женщин и ребятишек. - И народ пусть поглядит на своих солдатушек. Народ, он наш главный командир и инспектор…
Роту Ордынцева комбат поставил первой в колонне батальона. Ермаков, проезжая мимо веселых людей, машинально отвечал на их улыбки, даже рукой помахивал, но мало трогала его радость встречи. Словно смотрел он через толстые стеклянные стены на чужой пир, куда его позвали, а вход забыли отпереть. Потому, вероятно, рассеянный взгляд его не заметил Риты…
В парке, расставляя танки, Ермаков задержался, и Ордынцев позвал его обедать к себе домой: в столовой, мол, теперь перерыв. Ермаков отказался, сославшись на "бегунок":
- Кое-какие подписи собрать успею. Завтра воскресенье, а в понедельник и без того дел хватит.
"Опять суббота, - подумалось ему. - Мне часто не везло по субботам". Повышение в должности он почему-то не считал удачей и все еще думал о нем так, словно пришло оно к другому. Пожалуй, он даже и не рад был столь крутой перемене в жизни.
В приемной ателье было прохладно и тихо, посетителей - никого. Ермаков опустился в кресло, поджидая, задумался.
- Вы с заказом, товарищ лейтенант, или на примерку? - Знакомый мастер, раздвинув тяжелую портьеру, смотрел на него с вопросительной улыбкой.
- Можно Полину Васильевну? - спросил Ермаков, слегка смутившись.
- Полины Васильевны нет.
- Зайду потом. - Ермаков встал.
- Может, позвать ее заместителя? Заведующая уехала.
- Как уехала?
Мастер недоуменно глянул, объяснил:
- Как все уезжают - в отпуск. И еще к отпуску две недели взяла без содержания. Долго ждать придется… - Он проводил поспешно ушедшего посетителя тем же недоуменным взглядом.
Почту Ермакову присылали на полк, и дежурный по роте вручил ему несколько писем. Среди них одно с незнакомым почерком на конверте без обратного адреса. Уединившись в ротной канцелярии, Ермаков вскрыл его первым. Всего четыре строчки: "Прощай, Тима. Я сама виновата - затянула отношения, хотя с самого начала знала, что у нас ничего не может получиться. Спасибо, что ты был и есть - я ни о чем не жалею. Не ищи меня и не жди…"
Тупо смотрел он в окно, на просторный безлюдный плац, чувствуя болезненную тревогу, а с нею словно бы пустоту вокруг. Уехала Полина… Возможно ли такое? Казалось, она вечно будет где-то рядом, незаметная, любящая…
Любил ли он ее? Разве в том суть, если она заняла, оказывается, немалое место в его жизни, а то, что случилось с ними однажды в сумеречной комнате, разве сотрешь в памяти до конца дней? Он готов был связать свою жизнь с нею навсегда, а вот не захотела… Может быть, Полина знает что-то, чего не дано знать Тимофею Ермакову? Ведь даже теперь он не хочет признаться себе, что окружившая его пустота принесла и облегчение - хорошо, что кончилось именно так. Если он посчитал себя как бы обязанным отвечать на любовь Полины, это, конечно, от нее не укрылось. "Я и гордой бываю, когда надо…" Он не обратил внимания на те ее давние слова, тогда ему было все равно… Или пять лет разницы в возрасте все решили? И ничего уж не скажешь, ни в чем не переубедишь - все решила сама.
Вошел Ордынцев, Ермаков встал, спрятал письмо. Ордынцев глянул пристально, устало опустился на стул:
- Садись, Тимофей Иваныч. Что-то мне лицо твое не нравится, а? - Достал из планшетки и спрятал в стол бумаги, запер на ключ. - Или расставаться с нами грустно? Так знаешь, Тимофей Иваныч, сколько у тебя впереди, таких расставаний?!
Ермаков заговорил неожиданно для себя - оказывается, капитан Ордынцев был единственным человеком, которому он мог рассказать о случившемся, пусть самую суть, не называя имени Полины, - а все-таки мог. Словно душу облегчил.
- Я ведь знаю, о ком речь. - Ордынцев сказал это раздумчиво, поглядывая в окно. - Хорошая женщина… И ты ее не суди, они в этом деле мудрее нас. Поймешь позже и оценишь. Пойдем-ка все же ко мне, пообедаем, поговорим по душам. Никак у нас раньше по душам не выходило, а надо бы много тебе сказать. Пойдем!
…Вечером Игорь Линев вошел в незапертую комнату друга, кое-как растолкал спящего Ермакова, но, услышав сердитую ругань, отступил на цыпочках. "Сдурел парень от счастья", - подумал Игорь, которого неожиданное повышение друга обескуражило и, конечно, задело. Игорю тоже смертельно хотелось спать, но, узнав о близком дне рождения Риты Юргиной, он собрался пойти в кино: возможно, удастся встретиться, получить приглашение. Ермаков пригодился бы как посредник, а в число гостей он все равно не попадет - его ждет дорога. "Отхватил себе роту - чего ему не спать? - подумал с досадой. - Придется обойтись без посредника"…
* * *
Поезд покидал станцию при электрическом свете. Последний раз мелькнули за окном фигуры капитана Ордынцева, прапорщика Зарницына, старшего лейтенанта Линева, идущих к командирскому газику, - там, у оконечности открытого перрона. Ермаков вдохнул глубоко, сколько мог, словно навсегда хотел увезти с собой воздух этого города, такой горький и сладкий. Купейный вагон в составе был один, и тот почти пустой - настала пора, когда отпускники возвращаются, спеша к началу школьных занятий: а кто же ездит отдыхать в городки, затерянные среди полупустыни, где летом царит суховей, зимой - лютые метели?! Ермаков не зажигал света, сидел одиноко в темноте, прислонясь горячим виском к раме окна, смотрел на проплывающие огоньки и вспоминал, вспоминал подробности отшумевшего дня. Долгую беседу с начальником штаба полка и столь же долгое напутствие Юргина, сильное рукопожатие его, пристальный взгляд при последних словах: "Что там за дипломатия у вас с моей Маргаритой Андреевной? Через командира полка передается приглашение новоиспеченному ротному! Я ей, правда, вежливо ответил, что вас иным порядком и в иное место приглашают, но теперь в одном городе будете… Чтоб никаких дипломатических тайн от родителей. Сам приеду - проверю!" И странное чувство, похожее на удовлетворение, от этих шутливо-серьезных слов Юргина, от известия, что Рита будет с ним в одном городе… А потом прощание со взводом, последнее слово перед строем роты, которая стала такой дорогой…
И еще вспоминал Ермаков молоденького лейтенанта, приставшего к нему в общежитии, когда ходил за инструментом, чтобы сокрушить ящик с песком: "Чего с топором шастаешь, словно тать ночной?" Тон лейтенанта выдавал "голенького" новичка, едва сменившего курсантские погоны на лейтенантские. Он так и хочет этим тоном сказать всем равным по званию: вот я прибыл к вам, и весь я тут, свойский парень, и все вы можете быть со мной на короткой ноге, а я душу за вас положу - потому Ермаков извинил лейтенанту бесцеремонность. Узнав о намерении Ермакова, тот изумленно присвистнул: "Тю! Сумасшедший! Да я у тебя эту штуковину под расписку принимаю и всю ответственность беру на себя, а тебе еще и магарыч. И в блиндаж твой немедля вкатываю, пока другие моментом не воспользовались!" Через минуту он приволок чемодан, засунул под кровать. "Пусть теперь попробуют выбить с захваченной позиции! Мне тут, может, до судного дня кантоваться".
Тогда-то Ермаков, поддавшись чувству, вынул из чемодана пластмассовые фигурки танков и расставил на песчаных холмиках. И эти игрушечные танки были свидетелями прощального застолья, где новый их хозяин испуганно уставился на стакан с вином, однако взял его твердой рукой под настороженными взглядами компании и уж понес было к губам. Заметив это, Ордынцев обычным своим тоном сказал: "Выдуешь - в роту мою не попадайся. Шкуру спущу". Лейтенант испуганно отодвинул стакан и после, хотя слова капитана были обращены в шутку, сидел трезвенником. Впрочем, трезвенниками были все - слишком неподходящей для веселья оказалась обстановка.
Игорь Линев молчал весь вечер, лишь под конец обнял Ермакова за плечи, сказал, впадая в неловкую шутливость: "А что у него позади? Отличный взвод и слезы любящих женщин. А что у него впереди? Отличная рота и слезы других, не менее любящих. А куда этот путь приведет его? Поглядим. Шагай, Тимофей, не ленись, не оглядывайся! - и шепотом в самое ухо: - Плохо мне будет без тебя, идол бронетанковый…"
Все - в прошлом. Снова толстым туманным стеклом разделена жизнь Ермакова, и чудятся в этом странном стекле неподвижные лица его бывших солдат, смотрят из дымчатой глубины синие робкие глаза Полины, вызывающе дразнят другие - смелые глаза Риты.
Да, это в прошлом. И всегда будет так - самое дорогое в прошлом? Но зачем тогда жизнь, если каждый шаг дальше, выше приносит утраты и грусть?
"Держись, Десятый! Я иду!"